see ya soon

Наглые татуированные руки шарили под футболкой Трэвиса так уверенно, словно их хозяин был знаком с ним не последние пару дней, а минимум полжизни. Но факт оставался фактом – Рудбой, не стесняясь присутствия посторонних, зажимал небезызвестную в этом клубе личность, заставляя того не сдерживать стонов. До приезда русских в Америку Трэвис был уверен, что держит ситуацию в своих руках от начала и до конца. Теперь настало время признать, что единственное, что он держит в руках, – это плечи Вани, который настаивает на том, что это далеко не последнее, что он может оценить, если отбросит в сторону бесполезное стеснение. Ганику очень жаль, что он не пьян настолько, чтобы просто не отдаться сильным рукам, обаяние которых уже успела оценить его задница. Рудбой бы тоже пожалел об этом, если бы в своем состоянии мог думать о чем-то, кроме дрожащего рядом с ним парня. Впрочем, обрывки фраз на чужом языке все же добираются до его сознания, хоть и с трудом. Трэвис поначалу честно пытался говорить тише, чтобы не привлекать внимания, но теперь вместо ненужных сопротивлений он капитулирует, сбивчиво вещая что-то о том, что даст ему, если они доберутся хотя бы до уборной, - о номере в отеле он даже не мечтает. Ваня, конечно же, вычленяет из длинной фразы ключевые слова. «Я тебе дам». Он слишком пьян, чтобы ответить что-то вразумительное на чужом языке, но его это не слишком огорчает, потому что в туалет они отправляются не беседы вести – там языковой барьер не помешает. К счастью, Ганик тоже успел понять это и сам проследил за тем, чтобы дверь в кабинку оказалась закрытой за ними – ему совершенно не нужно было, чтобы кто-то видел его, тяжело дышащего, раскрасневшегося от алкоголя и возбуждения, сейчас. За бесцеремонно закрытыми перед носом потенциальных посетителей дверьми Флитвуд немного расслабляется, уже без сопротивлений позволяя целовать себя в губы – влажно, глубоко, так, что от одних поцелуев голова плывёт хлеще, чем от всех выпитых шотов. Он даже проявляет далеко не романтичную инициативу и забирается рукой в чужие треники, в этот же момент понимая, что все же не зря сдался, – жалеть не будет точно. От такой смены настроения Ваня взбадривается: даже немного приходит в себя и снова становится хозяином положения. Время романтики истекает, так толком и не начавшись, и Трэвис упирается лбом в исписанную грязными фразами о выебанных мамах стену, хорошо ощущая, как из одежды на нем остается только толстовка и кепка с символикой его детища. Он не особо замечает за собой, что его дыхание сбилось, а ноги разъехались в стороны. Зато это замечает Рудбой, который, оправдывая свое прозвище, обрывает едва начавшуюся прелюдию и резким движением проникает в желанное тело слишком соблазнительного парня. Сейчас им обоим становится наплевать на то, где они, сколько времени они знакомы и как вообще сложилось так, что они оказались вместе. Трэвис, едва привыкнув к размеру и темпу, начинает двигаться в ответ, а Ваня исследует ладонями и губами (и зубами) все доступные ему места податливо гнущегося навстречу тела. Ладонь со сценарием (последнему места в их спонтанном сексе в толчке американского клуба точно нет) уверенно ложится на чужую шею, заставляя откинуть голову на плечо Рудбоя. Сопротивления нет – Ганик сам жмётся теснее к телу любовника, понимая, что в расфокусированных глазах чуть темнеет от яркого оргазма. Им обоим тяжело отдышаться и твердо встать на ноги, но Ваня справляется первым – джентльмен, хули, отвечает за свою драгоценную ношу, что цепляется за его плечи, пытаясь не сползти на пол. Он аккуратно придерживает того, помогая принять вертикальное положение, отдает Трэвису недостающую одежду и снова целует, поправляя извечную кепку, которая немного съехала. Тот совершенно не против легких нежностей после скомканного секса в туалете клуба. Настолько не против, что, придя в себя, без особых раздумий предлагает Рудбою поехать к нему, чтобы отоспаться. У Вани нет причин отказывать и спустя минут тридцать такси довозит их до самой обычной квартиры, где они валятся в развороченную кровать, даже не утруждаясь раздеться. *** Флитвуд ничуть не удивлен тому, что просыпается один. Насколько он помнит, рейс их русских гостей назначен на полдень. Дотянувшись до айфона, он смотрит на время и с непонятно откуда взявшимся сожалением отмечает, что они уже наверняка сидят в самолете и ждут взлета. Он убеждает себя, что не должен думать об этом безумном уик-энде, но с грустью признается себе, что не был готов вот так просто все закончить. Только к вечеру, когда он решает заварить себе кофе, Флитвуд находит записку, которая заставляет широкую улыбку снова появиться на его лице. Короткое see ya soon, выведенное острым почерком, - это больше, чем просто прощание. Это вспыхнувшая где-то в глубине души надежда на то, что их собственное soon наступит раньше, чем он предполагал.