Одержимость

Лебедев ненавидел Артема, всей своей душой. Он терпеть его не мог, и задушил бы с удовольствием, но его тянуло к этому мальчишке, несмотря на отвратительное поведение, полное отсутствие манер и попытку убить его дочь. Его единственную дочь, которую он любил больше жизни, потому что больше некому было любить. Поначалу он принял выбор Юли, видя, что рядом с Тёмой она словно начинает светиться, так ярко, как никогда при нем… Но потом, потом что-то произошло, ещё даже до падения НЛО. Он не помнит что, он ведь был уставший и в кои-то веки позволил себе выпить? Он не помнит Тёму у порога… Не помнит его сбивчивых отчаянных речей, и мата что сыпался через слово, в попытке донести до Валентина какую-то там истину, возможно даже в первой инстанции… Он не помнит. Лебедев так решил. Он не помнит рук Тёмы на лацканах своей формы. Он не помнит губ на своих. Он ничего не помнит. Он не хочет. Он не хочет ломать жизнь Юле по сиюминутной прихоти взбалмашного мальчишки, вот только внутри все равно что-то екает, трепещет, скребётся наружу в попытке вырваться и впиться, в родное, близкое, нужное… — Убирайся! Или я сломаю тебе хребет. Тёма понятливый, он уходит. Но возвращается, на следующее же утро. И Лебедеву противно осознавать, что теми губами, что сейчас мальчишка целует его Юлю, он целовал его, гребанного полковника российской армии, ещё вчера. Губы покалывает, Валентин разворачивается и уходит, понимая, что чёртов выходной выводит из себя, потому что слышит, как Юля приглашает мальчишку внутрь. Скрипя зубами мужчина ставит чайник, и ждёт когда придут дети, да, они все ещё дети. И Артём тоже ребенок, с тараканами в голове, которых слушает периодически. И вчера тоже слушал, объясняет себе Валентин, потому что ни грамма раскаяния не видит на лице юнца. Может на спор? Поскальзывается глупая надежда, и тут же гибнет, под тяжёлым, словно вскрывающим каждый нерв, взглядом Тёмы. Это был звоночек, понимает Валентин, сидя у кровати Артёма, который сошёл с ума. Отравился инопланетной технологией, которая просто вскрыла все нейронные сети в мозгу мальчишки. Но это знание почему-то не мешает ненавидеть, а наоборот распаляет, злит, выводит. Хочется вцепится в безвольные плечи юнца, что бессмысленным взглядом следит за миром по ту сторону окна, и кричать, кричать, кричать. Как мальчишка кричал и рычал, и бился безвольной птицей в чужих руках, чтобы добраться до его дочери, не до него… Не до него… Всё-таки любил и это был просто спор? Думает полковник, тоже оборачиваясь к окну. За ним падает снег, крупными хлопьями, стелясь покрывалом по брусчатке психоневрологического интерната. — Я хочу уйти, — слышит Лебедев в один из дней, первые слова за много месяцев, — по тому пути, что в тени, и где его никому не найти… Стихи. Чьи? Больше в этот день Артём ничего не говорит, а в следующий ему сообщают, что мальчишка пытался убить себя. Тогда полковник понимает, что боится. Ненавидит и боится потерять. Валентин можно сказать прилетает в интернат, буквально через час после новости о самоубийстве. Он врывается в него, никого не слушает, и просто вламывается в палату Артёма, который тут же вскакивает с кровати, смотрит на Лебедева и улыбается широко и счастливо. — Я знал, что вы испугаетесь… Пощечина выходит хлесткая, болезненная, до разбитых губ. Это все на что хватает Валентина, потому что в следующий момент он бессильно садится на кровать и вцепляется в собственные волосы, стараясь не закричать, потому что больно. Нереально больно, внутри, грудь сковывает, дыхание перехватывает. Паника. Чистая, яркая, болезненная с дрожью по всему телу. Артём понимает, что перегнул. Но то состояние в котором он находился последние месяцы, это было не сумасшествие, кома сознания, блок, или что там, и единственное, что ему пришло в голову, это причинить себе боль, чтобы вывестись из этого состояния, почти паралича. — Простите, — обнимая Лебедева за плечи и прижимая его голову к своему животу, говорит мальчишка, и в голосе наконец звучит раскаяние, — Простите. Простите. Простите. Валентина трясет, как в припадке, ему хочется кричать, ему хочется выть, ему хочется отогнать страх, ему хочется вцепится в Артёма и не отпускать. И он делает то, что возможно, руки впиваются в тощие бока до синяков, до судорог и притягивают к телу, близко, так близко, что мальчишке даже вдох сделать трудно. — Я не прощу тебя, — хрипит полковник, поднимая лицо, и смотря дикими глазами на Артёма, — Я закую тебя в цепи. Я уничтожу тебя. А потом и себя. — Я знаю, — лицо мальчишки кривится от боли, а из глаз катятся настоящие слезы, — Я вас тоже… Люблю.