Call me daddy.

чонгука впервые приводит юнги. чонгук уже взрослый мальчик, ему двадцать один, и это стоит отметить. — выбирай, — легкомысленно бросает юнги, прикуривая тяжелые сигареты. мажет ленивым оценивающим взглядом по тонким ножкам, обтянутым черным капроном, массивным корсетам, цепляется за черные пряди и кивает себе. — сегодня твой день, мелкий, я плачу. чонгук хмыкает, вздергивает горделиво подбородок и вышагивает дорогими лакироваными туфлями по красному бархату ковра. он скользит взглядом по красивым, но так отвратительно наштукатуренным личикам, ни на ком особо не задерживаясь, и прячет чуть подрагивающие от волнения пальцы, небрежно сунув в карманы диоровских брюк. чон ведь взрослый мальчик, он может сделать выбор самостоятельно. чонгук проходит вдоль стены почти до самого конца, останавливаясь на рыжих всполохах под красными огнями ламп. густо накрашенные матовым вишневым губы размыкаются, когда тэхен прикрывает глаза с подрагивающими пушистыми ресницами. чонгук чуть вздергивает бровь, мажет взглядом по кожаным гартерам на тонких бронзовых бедрах, массивному корсету, перетягивающему птичью грудь, взмаху ключиц и возвращается к пухлым губам. — хочу его, — требовательно заявляет, переводя взгляд на юнги. точно избалованный богатыми родителями мальчишка глядя на хена, и дергает бровью. юнги оценивающе осматривает рыжеволосое нечто — стоит признать, у чонгука хороших вкус, — и легко кивает. — как скажешь. тэхен едва заметно улыбается, склонив голову на бок — рыжие пряди огнем вспыхивают — игра света, — оценивает нового клиента. черная рубашка на крепкой груди, застегнутая под горло, золотой ролекс, а руки-то подрагивают в карманах дорогущих брюк, выдавая с потрохами. тэхен хмыкает, послушно вышагивая черными замшевыми туфлями по длинному коридору вслед за чонгуком. блестящие пряжки звонко бренчат в такт каждому шагу. чонгук позволяет себе выдохнуть, лишь когда массивная дубовая дверь закрывается за его спиной, а тэхен садится на кровать, вальяжно закидывая ногу за ногу. — и чего мы хотим? голос у тэхена низкий, кроваво-красным бархатом растекается под тонкими руками в ажурных черных перчатках до локтя. чонгук сглатывает, бегает взглядом по комнате — алое свечение под плотным абажуром, ровные стены, высокие натяжные потолки и ярким пятном — винтажный дамский столик с огромным зеркалом, окруженным лампами — низкий поклон старым голливудским фильмам. — всего. и как можно больше, — сипит чонгук, пытаясь поставить голос, но одного взгляда на тэхена хватает, чтобы дать сбой. тот дергает бровью вверх, повторяя движение чонгука, берет с тумбочки цвета красного дерева массивный кожаный ремень, стягивая его в красивую волну, и резко разводит руки в стороны. по комнате разносится звонкий хлопок удара кожи о кожу от ремня. тэхен маниакально улыбается, замечая, как вздрагивает клиент, а у чонгука мурашки по коже от этой улыбки, его бьет крупная дрожь от того, как сильно хочется упасть перед ним на колени. — раздевайся, — льдинами режет по коже голосом, и чонгук не в силах его ослушаться. — как мне тебя, — сглатывает, — вас называть? тэхен ухмыляется, понимая, что не прогадал, встает с кровати и в пару шагов оказывается рядом с чонгуком — они были бы одного роста, если бы не тонкие шпильки в блядской замше на тэхеновых ногах, — помогает снять дорогую рубашку. пробегается юрким язычком по пухлым губам, покрытым вишневой матовой помадой, и легко надавливает ладонью на плечи, заставляя низко пасть. — зови меня папочкой. дорогая атласная ткань скользит по крепким рукам и одиноко падает на мягкий ковер с высоким ворсом. чонгук сглатывает, прожигая взглядом острые коленки в черных чулках, на уровне которых теперь находятся его глаза, и не осмеливается смотреть вверх. тэхен наклоняется, проводя тонкими длинными пальцами в кружевных перчатках по накачаным плечам, широкой шее, и чонгука швыряет с небес на землю от контраста холодной ткани и своей горячей кожи. — если будешь хорошо себя вести, — шепчет низко, опаляя шею дыханием, касается мочки уха пухлыми губами, обхватывает и посасывает, смыкая матовую вишню на хрящике, — получишь приз. чонгук забывает о банальной необходимости дышать, лишь хлопает длинными ресницами, растерянно и жалко хватает ртом воздух. — хорошо, — покорно сипит, гулко сглатывая, — папочка. и тэхен затягивает на чонгуковой шее толстый кожаный ремень, одним махом превращая в верного ручного пса. чонгука впервые приводит юнги, но не предупреждает, что это опасная игра в зависимость. не то, чтобы чонгук раньше не бывал в борделях — не бывал, вообще-то, — но статус требует гордо задирать подбородок и кидать властные взгляды. свое двадцатиоднолетие чонгук запоминает красными бархатными абажурами и. тэхеном. терпким запахом его стойкой вишневой помады и легким ароматом женских духов, что въедаются под кожу полями лаванды. юнги честно оплачивает все, ждет его в глубоком кожаном кресле, и чисто из уважения к хену, чонгук делает вид, что не замечает косые взгляды в сторону макушки цвета вороного крыла. просто потому что юнги приходит не в последний раз. просто потому что чонгук сам не раз вернется. бросает полный пренебрежения взгляд в сторону тэхена, играет мышцами на плечах, разминая их, и потирает шею. жест выходит более чем обычный, свободный и вальяжный вкупе с холодными глазами цвета горького шоколада, но тэхен все равно усмехается. знает причину. а дома чонгук сразу же закрывается в ванной и долго оттирает вишневые пятна стойкой матовой помады, скуля и ругая себя за такое абсолютное подчинение, матеря тэхена за вседозволенность, а после стыдливо дрочит, вспоминая как тонкие руки тянули на себя кожаный ремень, заставляя запрокидывать голову. чонгук возвращается не сразу. привыкает, отмывает вишню с кожи, трет до красноты, но так постыдно и до неловкого дико хочет еще. — хочу его, — требовательно и грубо сообщает, бросая высокомерный взгляд на тэхена. пушистые ресницы едва заметно дрожат, коротко взмахивая, а острый кончик языка пробегается по губам цвета терпкого красного сухого. чонгук бы налил себе бокал, выпил до дна, приправив каплей яда по имени ким тэхен. черный атлас растекается по вздымающейся груди, оголяет бронзовую спину с острыми лопатками и ниспадает на тонкие гладкие бедра глубоким разрезом. сегодня у тэхена черные лакированые классические лодочки на высокой шпильке, вечернее платье и черная же полоска кожи на шее. таких водят по ресторанам, покупают букеты и дарят дорогие подарки. — я буду послушным, папочка, — вместо этого шепчет как мантру чонгук за закрытой дверью, и яркие матовые губы расплываются в легкой полуулыбке. — еще бы ты посмел не. тэхен вальяжно садится на кровать, грациозно закинув ногу за ногу, и ждет, не сводя пристального взгляда полуприкрытых густо накрашенных ресниц. высокий разрез мягко стекает по бедру, открывая вид на кожаные ремни, что плотно облегают загорелую кожу, тянутся вверх, исчезая под платьем на тонкой совсем не мальчишичьей талии, и чонгуку до дикого хочется задрать подол, но. подчиняется, раздеваясь, позволяет застегивать ремень на шее, что петлей давит и душит собственную гордость. тэхен чонгука, как щенка, ремнем за поводок тянет, швыряет на кровать. в его сфере одно из двух — либо прогибаешься ты, хлопаешь глазками и лепишь красивую маску всепослушности, терпеливо выполняя приказы богатых папиков, либо прогибаются под тебя, и куда приятнее, когда прогиб от кого-то вроде чонгука. тэхен ставит на кровать гладкую ногу в лакированной туфле, подол платья мягко шуршит, стекая по бедру и оголяя бронзовую кожу. чонгуку топяще стыдно, но он послушно опускает взгляд, бережно, точно хрусталь, снимая туфлю, пробегается по икре пальцами вверх до бедра и цепляет резинку чулок, легко стягивая вниз. невесомо, с таким обожанием целует коленку, прижимается щекой и поднимает на тэхена взгляд, но натыкается лишь на янтарный блеск в глазах, точно виски со льдом. — как послушный щенок, — хмыкает, разлепляя матовые губы. от тэхена пахнет лавандовыми полями, легко и терпко, он как сухое вино, скользит руками по голым чонгуковским бедрам, подбираясь выше, обводит кубики преса, подцепляет бусинки сосков на груди и оседает на губах краснотой с привкусом дешевой помады. чонгука швыряет контрастами, он скулит, краснеет и стыдливо просит большего, сжимая в пальцах тонкую ткань простыни. а ведь они еще даже не начали. тэхен не любитель разговоров, но преданный фанат долгих мучительных прелюдий — растягивает чонгука ловко и умело, скользит холодными длинными пальцами внутрь, по ощущениям выворачивая из чонгука все самое потайное. в воздухе едва уловимо чувствуется вишня, смешиваясь с тэхеновскими женскими духами, и чонгука ведет от еще несостоявшегося секса. — прошу, быстрее, папочка, — скулит, подмахивает бедрами, насаживаясь уже на три пальца, и получает звонкую пощечину. — ты обещал быть послушным мальчиком. послушные мальчики не спорят с папочкой. чонгук гулко сглатывает, постыдно отводя взгляд, и послушно кивает. тэхен позволяет себя гладить. цеплять пальцами ремни, забираться под скользящую ткань платья, прекрасно зная, что под — ничего нет, но чонгука все равно кроет от этого осознания. он цепляется за острые лопатки, чуть царапая, оставляя полумесяцы лунок ногтей, когда длинные пальцы тэхена задевают чувствительный комок нервов — явно намеренно. чонгук добирается до лица, оглаживает большими пальцами остро выделенные румянами скулы, проводит подушечкой пальца по нижней губе тэхена, но дергается и мажет помаду по щеке, запрокидывая голову и захлебываясь в стоне, потому что тэхен сразу слишком глубоко и тэхена слишком много. чонгук не первый раз возвращается, но каждый раз дергается от ощущения наполненности, от того, как хорошо с тэхеном и как с ним глубоко. чонгук стонет — хрипит под тэхеновской рукой, что наматывает на ладонь кожу ремня, — подмахивает так развязно бедрами и сжимает тонкие простыни крепкими сильными руками. у тэхена стойкое чувство власти в руках, вседозволенности. он кусает влажную шею, оставляя дорожку из вишневых следов от помады. за ухом, слизывает капли пота на широкой шее, прикусывает вздутую от напряжения вену и ритмично втрахивает чонгука в кровать, наслаждаясь хриплыми стонами, кусает ключицы, мажет губами по кадыку и спускается к груди, покрывая матовыми мазками, такими, что не отмоешь потом. у тэхена чувство абсолютного превосходства над чонгуком. у чонгука же ощущение, что блядь здесь он. чонгук уходит от тэхена совершенно затраханым, покрытый стойкой дешевой помадой, впитав в себя легкий аромат тонких женских духов, коими пропахли все рубашки, пиджаки. коими пропах сам чонгук, он этим запахом пропитан насквозь и тонет. но так же гордо вздергивает подбородок и провожает тэхеновых коллег полным холода и презрения взглядом. а потом снова все по кругу, как гребаный день сурка, чонгук погряз во всем этом и жалко барахтается на самом дне. снова требовательное и грубое, такое капризное 'хочу его' на ресепшне, вздернутый подбородок и сверлящий взгляд, от которого мурашки по коже. и покорное 'да, папочка', как только за спиной хлопает дубовая дверь. глаза в пол, смущеные взгляды, красные щеки и сиплое тихое 'я буду послушным, папочка'. а дома в ванной оттирает подолгу кожу от стойкой помады до красноты и жжения под аккомпанемент матов сквозь зубы. но от этой же помады, что на тэхеновых губах, что на собственном теле, ведет не хуже удушья каждый раз, поэтому терпит и не просит стереть. лишь глотает глухие обидные стыдящие слезы. потому что кожа горит, где касался тэхен, он весь горит, потому что позволяет, потому что дает. потому что чертовски до постыдного хочет еще. мысль о том, чтобы прекратить этот чертов мазохизм приходит в голову чонгука спустя три месяца стабильных посещений. он сидит за круглым столом в дорогом баре, в дорогом костюме, с дорогим парфюмом и в окружении таких же дорогих друзей. они тихо переговариваются, обсуждают работу, деньги, курс доллара относительно корейских вон. ничего не предвещает. — чонгук-а, когда ты уже познакомишь нас со своей девушкой? чонгук совершенно несолидно дергается, вздрагивает, но держит маску равнодушия и лишь вопросительно выгибает бровь. у чонгука под ребрами что-то режет на это 'познакомишь'. чимин добродушно смеется и пожимает плечами. — да ладно тебе стесняться, все мы знаем, что ты уже взрослый мальчик, — совершенно не проясняет картину чимин, но добавляет: — у тебя вся шея в засосах от этой красавицы, а лаванду за километр слышно, ну скажи ему, юнги-хен. у чонгука дергается глаз, он плавно переводит взгляд на юнги, и чуть не кидается тому на шею с благодарностью, потому что юнги. смотрит на чонгука нечитаемым равнодушным взглядом, пожимает плечами и усмехается. — не цепляйтесь к пацану, сам все расскажет со временем. разговор плавно сводится в тему женщин, любви и прочей чепухи, но чонгук уже не слушает. чонгука кроет, он не хочет возвращаться больше никогда, но бежит, падает на колени и опятьопятьопять стонет. чонгука ведет. от того, как тэхен затягивает ремень на шее, стягивает им запястья, почти душит. до хрипа в горле. тянет назад, заставляя запрокидывать голову, выгибаться, стонать под ним. у чонгука по губам, щекам и груди вишневые следы от помады, закрывающей засосы и укусы от тэхеновских губ. чонгуку неловко и стыдно, но все это перекрывается, он ловит кайф, сидит на всем этом, как на наркоте, и кончает с хриплым 'папочка', сорвавшимся с губ. чонгук решает прекратить все это, когда вновь отмывается от прикосновений человека который каждый день не только с ним, но снова идет, снова платит, снова на колени и кричит, плавится, умирает. потому что он, чонгук, только его. только для него. для тэхена. а тэхен так поскудно для всех. тэхен общий и ничей. а чего ты, собственно, ожидал от шлюхи, мальчик. тэхен ведет себя так, что чонгук осознает: тэхену будет похуй, если он исчезнет и не придет больше. последней каплей становится столкновение с юнги, уходящим из одной из таких комнат, жадно целующим ярко-розовые блестящие губы. чонгук узнает парня, узнает черную макушку и сетчатые чулки, и просто сбегает. чонгук не приходит ни на следующий день, ни через, ни даже спустя неделю, абсолютно уверенный, что тэхену наплевать. а тэхену не. у тэхена на вкус и цвет ассорти из любых, бери кого хочешь, но тэхену надо чонгука, у которого и опыта то за спиной ноль, важный мальчишка с гордо вздернутым подбородком. с этим ледяным оценивающий взглядом, коим каждый раз пробегается, хоть и точно знает, за кем пришел; руками, которые с виду сильные и скрутить могут, но дрожат и впиваются пальцами в простыни и рвут их почти что. тэхен выстилается перед другими. зовет папочкой человека, лицо которого и не вспомнит даже, а перед глазами чонгук, отпечатан на обратной стороне век — не смыть, не выкинуть. тэхен скулит и понимает, что до обидного не может догнаться, пока не представит как. чонгук. его щеки со сползшей на шею краснотой, глаза, подернутые блестящей поволокой, выстанывает его имя так, как никто не сможет. чонгук не приходит даже спустя месяц. чонгук учится жить дальше, не вспоминать, не думать, играть свою роль и забывать понемногу о рыжих всполохах волос под красными огнями, но. улавливает знакомые нотки лаванды в толпе и его кроет. он преследует серую толстовку с капюшоном, бежит за запахом, разбрасывая 'простите-извините' во все стороны, не заботясь кому на ноги он наступил, и останавливается лишь когда хватает тонкое запястье, разворачивает на себя и понимает: он проебался. — извините, — тихо загнанно шепчет в ответ на удивленный не тот взгляд. не его. чужой. когда чонгук возвращается, тэхен готов упасть на колени и сам скулить. но лишь дарит властный взгляд, привычно затягивает ремень на шее и берет чонгука сзади у чертового зеркала. вжимает бедрами в темное дерево столешницы, тянет на себя, оставляет цепь вишневых следов вдоль позвоночника и мазков по разлету ключиц, вгрызаясь так, что чонгук понимает: не сотрешь, не выведешь, до красноты и разодранной горящей кожи. чонгук смотрит на себя в зеркало, и никуда не деться, ни от вида, ни от осознания, потому что. потому что тэхен до боли вгрызается в чонгуков загривок, рычит 'ты мой, только мой, запомни это' и смотрит в отражение, прямо в глаза, до удушения натягивая, и кончает от одного сиплого 'тэхен-а' сдавленного ремнем на шее. чонгук догоняется, сжимая собственный член, и отводит взгляд только когда дышать становится совсем нечем, и тэхен послушно отпускает поводок, плотно затянутый на чужой шее. а потом нежно и ласково залюбливает каждый сантиметр кожи, темные следы от удушья на шее, чонгука раскачивает от контрастов, он совершенно потерян, но одно знает точно: ради этого 'ты мой', он готов вернуться сотню тысяч раз, стирать чужие следы со своей кожи, давить постыдные слезы, умирать и возрождаться каждый раз, но как верный пес бежать снова и снова, падать на колени и кричать послушно 'да, папочка', ловя ответный ледяной взгляд цвета виски. потому что тэхен до обидного прав, говоря своим хриплым бархатом 'ты мой', и чонгуку нечем крыть эту карту.