***
Яков Петрович красивый. Яков Петрович такой красивый, что с ума сойти можно. Стоит в отдалении, а кажется, что в центре зала и на помосте — так сияет, так приковывает внимание. Когда он вошел — все затихли, а сейчас везде раздается «Яков Петрович! Яков Петрович!» то в полный голос, то шепотом. А Яков Петрович будто и рад такому вниманию: неспешно переходит от одной группы людей к другой, раскланивается с мужчинами, целует руки барышням. О, как бы Гоголь хотел оказаться на месте одной из них! Как хотел бы почувствовать своей ладонью крепость руки Гуро, как хотел бы ощутить — пусть даже сквозь перчатку — прикосновение сухих губ. Гоголь стоит в окружении стайки девушек, всем им не больше двадцати, и все они без ума от «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Теперь он довольно часто бывает на приемах, освоился и привык. Привык к вниманию, к бесконечному обсуждению, к множеству вопросов. — А правда, господин Гоголь, что вы работали вместе с Яковом Петровичем? — как бы невзначай спрашивает молодая княгиня Аверина, кокетливо прикрываясь веером. — Правда, — Гоголь смущен, его еще об этом не спрашивали и он не знает, как реагировать. К тому же, просыпается внезапная ревность. Нет, он знает, что Яков Петрович — жених завидный, и все женщины высшего света от него без ума, как все еще без ума и сам Гоголь. С их приезда из Диканьки прошло почти два года, с момента последней встречи — год, но воспоминания и чувства все еще не отпустили. Часто Гоголь ненавидит себя и свое воображение, слишком хорошее для человека впечатлительного. Часто перед сном он фантазирует, как могло бы быть, если б Яков Петрович все же обратил на него внимание. Он представляет их разговоры, их прогулки, жаркие и стыдные прикосновения. В голове постоянно звучит голос Гуро — он успел изучить все интонации: насмешливые, когда кто-то делал глупости; злые, когда кто-то его подводил; заботливые, когда он успокаивал после припадка; виноватые, когда пришел извиняться за инсценировку смерти. Все это не успевает забыть. А иногда, когда он слишком сильно погружается в себя, ему кажется, что он чувствует тепло кожи Гуро, колкость его щетины или мягкость волос, когда их пропускаешь сквозь пальцы. В такие моменты Гоголь всегда пугается, что сходит с ума, что любовь к Якову Петровичу довела его до помешательства, и он долго после ворочается и не может уснуть. — Расскажите! Расскажите! — со всех сторон на Гоголя сыпятся вопросы о Гуро, и он теряется, и не знает, что ответить. Но его рыцарь в сияющих доспехах, Яков Петрович Гуро, спасает его и в этот раз. Он появляется неожиданно, сверкая орденами и эполетами. Темно-синий мундир подчеркивает бледность его кожи, темноту глаз и волос; он как будто творение скульптора или художника, но шагает по земле и спускается в самую ее грязь. Гуро восхитительный и галантный: он говорит всем комплименты, он целует всем руки, он кланяется и улыбается, и смотрит Гоголю прямо в глаза, и Гоголь не замечает, как его берут под локоть и отводят, прося у дам прощения, в сторонку. — Пожинаете плоды славы? — Гуро усмехается, и что-то внутри Гоголя — может, сердце — хочет вырваться. — Ну что вы, Яков Петрович, — Гоголь смущен, и смотрит в пол, но не может удержаться и поднимает взгляд, и встречает взгляд Гуро, и не может удержаться от улыбки и судорожного вздоха. — Здесь все от вас без ума. Гуро на это даже не смеется — хохочет, и клонит голову, и смотрит польщенно и немного укоризненно. А потом вдруг переходит к «Вечерам» и хвалит, и отмечает, что снова будто там побывал, и что критики в восторге — «Не зря писали о том, что пережили, Николай Васильевич, у вас талант, видите?». И за вечер больше не отходит от Гоголя, все расспрашивая, что произошло за эти два года, и сам с кем-то знакомит, и что-то рассказывает, и Гоголь не может не улыбаться, и улыбается впервые за долгое время. И щеки почему-то горят, и глаза Якова Петровича сияют, и вечер этот званый — чудесный, и жизнь прекрасная. И когда, слегка хмельные и веселые, они вываливаются из дома, и Гоголь видит огромные пушистые снежинки, медленно падающие на землю, и кричит: «С первым снегом, Яков Петрович!», и хохочет, уставившись в небо, он совершенно не замечает, с какой теплой и нежной улыбкой смотрит на него Яков Петрович Гуро.***
— Николай Васильич, письмо вам! — крик Якима врывается в уши назойливо и беспощадно, вытаскивает из тишины, из теплой и уютной темноты. Гоголь еще не шевелится — надеется, что Яким увидит, что он спит и оставит его в покое, оставит это письмо и даст ему выспаться. Он заснул только под утро — маялся, ходил взад-вперед по комнате, ворочался на слишком холодных простынях в слишком, как ему казалось, большой постели. Он заново переживал события двухнедельной давности: бал, встречу и внезапную, будто ничего и не было, открытость и дружелюбность Якова Петровича. За это время они успели дважды встретиться, прогуляться по Невскому, обсудить литературу и новые постановки (Яков Петрович, оказывается, был театралом), поговорить о необычных делах, которые он расследовал и даже просто помолчать. Гоголю эти свидания кружат голову почище хмеля, вот только каждый раз приходится себя одергивать, убеждать, что нет тут ничего романтического. Но хотелось романтики страшно, и Николай Васильевич не мог остановиться и прекратить фантазировать об ухаживаниях Якова Петровича. Яков Петрович же улыбался приветливо, косил на Гоголя глазом и много, много говорил. Насмешливо и подробно, почти что в лицах рассказывал обо всем, что происходило в его жизни, и Гоголю казалось, что между ними появилась какая-то безграничная близость. — Николай Васильич, просыпайтесь! — Яким и не думает сдаваться и прет напролом. — От Яков Петровича письмо! От упоминания имени Гуро Гоголь подскакивает как ошпаренный, распахивает моментально глаза. Все это напоминает случай двухгодичной давности, когда Яков Петрович испарился на год, оставив после себя лишь записку и дыру в сердце у Гоголя. — Давай сюда! Давай же! — он протягивает чуть подрагивающую руку и Яким вкладывает в нее плотный конверт, запечатанный красным сургучом. Руки не слушаются, и оторвать сургучную печать никак не получается. — Помочь может, Николай Васильич? — негромко интересуется Яким, но получает в ответ только недовольный взгляд исподлобья да резкое «Выйди!» Когда Яким, наконец, уходит, Гоголь заставляет себя сделать два глубоких вдоха. В голове слегка проясняется, руки перестают дрожать, и у него получается открыть письмо. Оно удивительно короткое, а обычно каллиграфический почерк Якова Петровича очень острый и не совсем разборчивый, будто писали второпях. Дорогой Николай Васильевич! Вынужден сообщить, что не смогу быть у вас на ужине, поскольку срочно отбываю в Псков — дело государственной важности и не терпит отлагательств. Прошу меня простить. Навещу вас как приеду, мой дорогой друг, но чувствую, что случится это нескоро. Если же изъявите желание написать, то пишите на адрес городничего. Я предупрежу. Гуро. Здравствуйте, Яков Петрович! Благодарю Вас за записку. Признаться, она меня взволновала. Надеюсь, расследование пройдет быстро и успешно, и Вы не задержитесь в Псковской губернии надолго. Хотел рассказать Вам за ужином, что закончил работу над вторым томом «Вечеров». Даст Бог, скоро выпустим. Несколько дней назад познакомился с Пушкиным. Он очень хвалил «Вечера». Я и мечтать о подобном не мог, чтоб гений, светоч российской литературы с таким воодушевлением говорил о моем скромном труде. Я этим безумно вдохновлен и воодушевлен, необыкновенно хочется творить. Надеюсь, Яков Петрович, Вы добрались хорошо. С уважением, Николай. Дорогой Николай Васильевич! Спасибо за ваше участие! Добрался я хорошо, а дело движется медленнее, чем хотелось бы. Местное чиновничество совершенно погрязло в казнокрадстве, блуде и прочих увеселениях. Кроме прочего, еда на постоялом дворе преотвратнейшая. Я очень рад, голубчик, что ваша мечта познакомиться с Александром Сергеевичем исполнилась. И, признаться, совершенно не удивлен его похвале — ваше творение достойно этого. С нетерпением жду выхода вашей новой книги. Как ваше здоровье, голубчик? Гуро. *** Здравствуйте, Яков Петрович! Как продвигается расследование? Вы уже три месяца в Пскове. Вчера ходил к Жуковскому, встречался у него с Пушкиным. Он рассказал презабавный анекдот: стало известно, что в один уездный город приехал ревизор. Его вычислили, все чиновники вокруг него ходили на задних лапах, а потом оказалось, что этот человек — самозванец! О! Такой сюжет не придет и в самых смелых фантазиях! Хотя напишу! Напишу! У меня ведь только то и выходит хорошо, что взято из действительности, из данных, мне известных. По рекомендации Фаддея Венедиктовича Булгарина меня приняли в департамент уездов. Теперь служу, как и Вы, Яков Петрович! *** Дорогой Николай! Надеюсь, мое письмо вас еще застанет в Париже! Видел «Ревизора». Чрезвычайно увлекательная и ироничная пьеса у вас получилась. Зал рукоплескал, и я присоединился с преогромным удовольствием. Теперь хвастаюсь знакомством с вами. Барышни без ума! В последнее время интересных дел мало, все какая-то шелуха. Много свободного времени. Я, признаться, жалею, что вы не в Петербурге — хороших собеседников здесь немного. Надеюсь, путешествие ваше будет интересным! Гуро. *** Яков Петрович! Вернулся в Петербург, но Вас не застал! В третьем отделении сказали, что вы уехали в Москву. Париж — потрясающий город, но недолго. Шум, суета, подковерные игры.... Ах, как хорошо в России! Хоть и смраден воздух в Петербурге, но дышится здесь легче. Планирую теперь съездить на родину, навестить матушку и имение. Верю, расследование закончится разоблачением преступника. Впрочем, как и всегда. Николай. *** Дорогой Николай Васильевич! Судьба, кажется, совершенно нам не благоволит, никак не удается нам с вами увидеться. Вспоминаю, как прекрасно мы с беседовали с вами вживую в 1831. Вот уж шесть лет прошло, а встретиться все никак не удается. Хорошо, мой друг, что мы переписываемся. Пожалуйста, дайте знать сразу, как будете в Петербурге, голубчик! Гуро.***
Мороз щипал нос и щеки, пробирался под пальто, за воротник, морозил руки. Яков Петрович Гуро старательно пытался это игнорировать и бодрым шагом, подхватив под мышку трость, двигался в сторону гоголевской квартиры. Вчера вечером Николай Васильевич — Николенька — вернулся наконец в Петербург. Жизнь — суматошная и быстрая — не давала им ни шанса на встречу, на личный разговор, но сегодня Яков Петрович был решительно намерен это изменить. Глаза слезились от петербургского ледяного ветра с Невы, глаза жгло и щипало, но это не могло испортить настроения и убрать улыбку с лица: он увидит Николая Васильевича впервые за шесть лет. Любопытно было, каким он стал. Яков Петрович помнил Гоголя почти юнцом — молодым мужчиной двадцати двух лет, краснеющим от взглядов барышень и его похвалы. Смеющимся в полный голос под снегом. Украдкой бросающим взгляды во время променада. Каким он стал? Появились ли морщины? Сменилась ли прическа? телосложение? Стал ли он более уверенным? Отпустил ли бороду? Гуро позволил себе почти захохотать, представив Гоголя с бородой. Впереди замаячил гоголевский дом. Большой серой заснеженной громадой стоял он, нависая над деревьями, над рекой и над Гуро. Квартиры были на втором этаже, и в окнах виднелся свет. Гуро представил, как нервно Николай Васильевич ходит взад-вперед в ожидании, как посматривает на окно, как крутит в руках то перо, то часы на цепочке. В груди поселилось воодушевление; Гуро захватило, защекотало изнутри ребра, и он взбежал по лестнице, как гимназист, как самый настоящий юнец. Квартира Гоголя встретила его странной тишиной. Яким, постаревший и какой-то не в себе, открыл дверь и кивнул молча и насупленно, шепотом пробурчал: «Проходите, Яков Петрович». — Яким, а почему шепотом? Николай Васильич почивать изволят? — с настороженной насмешкой спросил Гуро. Яким только отвернулся и махнул рукой обреченно. — Проходите, Яков Петрович, — Яким громко шмыгнул носом. — Может, хоть вы ему поможете. С первых секунд, с первого взгляда на Якима, Яков Петрович понял, что случилось что-то непоправимое и страшное. Он даже не мог представить, что произошло, так что просто вздохнул глубже и прошел вглубь квартиры. Здесь почти ничего не изменилось с момента, когда он был здесь в последний раз. Комнаты только были какими-то необжитыми и пустыми. Николай Васильевич сидел на диване в углу. Неровный зимний свет из окна падал на пол, но до Гоголя не доходил. Он сидел в тени, сгорбившись, съежившись и будто уменьшившись, и смотрел куда-то вдаль. Яркие, черные брови на бледном лице его были будто изломаны. На переносице темнела глубокая морщина, а из глаз медленно текли слезы. Гоголь не замечал их. Казалось, мир для него перестал существовать. Он почти не изменился, и Гуро больше всего на свете хотел бы никогда не видеть на его лице такое выражение. Отчаяние и непонимание поднимались откуда-то со дна. Перехватило горло, и Гуро сделал медленный глубокий вдох. В тонких ослабевших пальцах Гоголь держал письмо.И письмо, и лицо, и руки — все одинаково белое — будто светились в полумраке. Гуро подошел ближе, присел медленно на корточки и аккуратно вынул его. Писал Вяземский. Писал, что была дуэль, что были там Дантес и Пушкин, и что пуля Дантеса Пушкина сразила. И вот он умер. Гоголь, будто только очнулся, посмотрел на Гуро полными отчаяния глазами. — Никакой вести хуже нельзя было получить. Все наслаждения моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Боже! Нынешний труд мой, внушенный им, его создание… Я не в силах продолжать его. Гуро нечего было сказать. Все слова казались пошлыми и неправильными, лживыми, лишними. Он знал, что они не помогут, и поэтому скинул пальто, сел рядом на диван и привлек Гоголя к своей груди. Тот, будто кукла, безвольно и бессильно навалился на Гуро, уткнулся щекой в отворот жилета и тихо-тихо дышал. Что было у него в душе, кроме невыразимой боли? Был ли хоть лучик, хоть огонек надежды? Гуро не знал. Он навалился на спинку дивана, подтянул Гоголя поближе и обнял его. Закрыл его голову руками, гладил по волосам, по плечам, по спине, баюкал его, как младенца. К вечеру у Гоголя начался жар. Вызвали доктора. Неделю Гоголь лежал больным. Неделю бредил в горячке. Неделю плакал. Яков Петрович не отходил от него: протирал холодной водой лоб, прижимал его, бредящего, к груди, гладил по волосам, когда он затихал. И почти не выпускал его руку. На восьмой день Гоголь проснулся слабым, но почти здоровым. Яким принес бульон, и Гуро кормил его с ложки, как ребенка. После еды появились силы и на смущение. — Я-яков Петрович, вы уж простите, что в таком виде… Что вот так все… Что вам со мной пришлось... — Гоголь отводил глаза в смущении, заикался, и Гуро это даже забавляло. Он почти не изменился, этот мальчишка. — Не беспокойтесь, голубчик, — Гуро слегка улыбнулся. — Я просто не мог вас оставить. Захотелось Гоголя приласкать и успокоить, и он, как делал много раз за эту неделю, провел нежно по волосам. Гоголь же будто задохнулся, смотрел невозможными своими синими глазами и краснел неистово. Гуро не сразу понял, что что-то не так. Еще через несколько дней физическое здоровье Николая Васильевича почти восстановилось. Уже не было причины постоянно находиться у него дома, и Гуро вернулся к себе. Тем более, ему собирались поручить новое дело. С Гоголем они теперь виделись несколько раз в неделю. Он был подавлен, но беседовал с Яковом Петровичем охотно, и даже улыбался. — Вы знаете, как я люблю свою мать, — жаловался он, — но если бы я потерял даже ее, я не мог бы быть так огорчен, как теперь. Пушкин в этом мире не существует больше!***
У Якова Петровича же был только один проверенный способ бороться с хандрой — работа. Чем тяжелее и важнее работа, тем быстрее нервы придут в порядок, тем быстрее все образуется. Привлечь Николая Васильевича к работе — таков был его замысел. Тем более, новое дело было сложным и не без мистики. Николай Васильевич просьбу о помощи в расследовании воспринял даже с энтузиазмом. «Это как тогда в Диканьке! Чудесное было время, Яков Петрович!» — говорил он, пока они ехали на место преступления, и несмелая улыбка появлялась на его губах. В особняк в пригороде Петербурга они приехали уже после обеда. Это был типичный помещичий дом, если бы не было в нем ощущения неправильности. Слишком гладкие стены, хотя ремонтировали явно давно. Слишком тихо. Слишком пусто. Не слышны разговоры прислуги, смех, ржание лошадей или звуки домашних животных. Пустота и тишина пускали стайки мурашек по спине, и Гоголь резко поежился. Яков Петрович, увидев это, подошел к нему ближе, и они пошли в дом плечом к плечу, едва касаясь локтями и ладонями. Теплая, несмотря на мороз, кожа Гуро давала ощущение живого присутствия, и Гоголь хотел бы сжать эту руку в своей и не отпускать. Трогать шершавые пальцы, обветренные костяшки, обводить ровные твердые ногти, и чувствовать такие же прикосновения в ответ. В груди стало щекотно, а щекам жарко, и Гоголь уткнулся носом в воротник своего пальто. В доме было тихо. Прислуга передвигалась бесшумно, даже поварские дети. Хозяева говорили почти шепотом. Странно красные стены, белые колонны и мебель создавали впечатление, будто ты в странных и страшных декорациях, нарисованных безумным художником. В одной из дальних комнат дома была девушка. Она была растерзана и исполосована, но никто не слышал криков, нигде не было крови — только лужа под трупом, большая. Убийца, если он был материален, обязательно бы испачкался. В тот день и хозяева, и прислуга были в одном месте — праздновали именины младшей дочери. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. — Вывод здесь один, Николай Васильевич. Либо они все сговорились, либо убийца, я не знаю, ведьма какая-то, — Гуро сказал это прямо на ухо. Горячее дыхание опалило ухо, губы задели мочку уха, и Гоголь подавился воздухом. Яков Петрович стоял так близко, прижимался грудью к плечу, немного наваливался, и Гоголь чувствовал тепло его тела, колкость щетины, запах французского одеколона. Захотелось прижаться, откинуть голову и открыть шею, и чтоб Яков Петрович целовал его, и прижимал к себе. Но Яков Петрович отошел, и пришлось вспомнить, что они на месте преступления, и что он ничего такого в виду не имел. И хоть Гоголь разрешил себе немного надеяться, после того, как Яков Петрович за ним так ухаживал и, что важнее, погладил его, все равно одергивал себя каждый раз, когда допускал подобные мысли. — Осматривайтесь, Николай Васильевич, — голос Гуро в тишине был как набат. — И расскажите о своих умозаключениях. Гоголю почему-то захотелось обойти комнату по периметру. Он смотрел на стены, смотрел на щели в полу. Стена была необычайно гладкой на вид, и он не удержался от искушения провести по ней рукой. С тихим шелестом смазывалась побелка. Гоголь пальцами скользнул к углу, провел рукой вперед, забрался под подоконник. В идеально гладком дереве были щели. Он присел, осмотрел подоконник. В нем было что-то вырезано, но достать это руками не представлялось никакой возможности. — Яков Петрович! Здесь что-то есть! Гуро пересек комнату в три шага. Присел рядом, задев полами пальто и уставился под подоконник. Повел носом, а потом ловко и быстро поддел что-то набалдашником трости. В руках у него оказался ящичек, а в ящичке — полотняный мешочек, источающий сильный запах трав. Гоголь взял мешочек в руки, поднес к лицу, понюхал, и его утянуло в теплую и уже почти родную темноту.***
Просыпаться было мягко и приятно. Пахло чем-то свежим, свет был приглушен, а еще он утыкался носом в чью-то крепкую грудь, да и обнимала его крепкая мужская рука. Гоголь подскочил как ужаленный. Перед ним лежал и читал Яков Петрович Гуро в синем домашнем халате. Он лениво перевел взгляд с книги — боже, это был «Миргород»! — на Гоголя и ласково спросил: «Проснулись, голубчик?» — Ч-что произошло, Яков Петрович? — Гоголь смотрел на Гуро глазами, полными непонимания и обиды, и у Гуро защемило где-то внутри. Не спугнуть, не обидеть бы мальчишку! — Мы были на месте преступления, с вами случился обморок, и я отвез вас ко мне, — Гуро смотрел насмешливо и ласково, улыбался тепло, и Гоголю стало и стыдно, и как-то приятно. Он рвано выдохнул. — А почему не ко мне? — Ко мне было ближе. — А почему мы с вами в одной постели? — После обморока вы заснули и никак не хотели меня отпускать, — Гуро хитро скосил глаза. Он как будто посмеивался над этой ситуацией, но по-доброму, и Гоголь почувствовал себя в безопасности. — Пришлось лечь с вами. Гоголь резко и жарко покраснел. Ему было ужасно, ужасно стыдно. Щеки, уши и шея горели огнем, и было совершенно невозможно посмотреть на Якова Петровича. Даже если бы орда утопленниц пришла за ним, он не поднял бы взгляда. И он начал извиняться, сумбурно и судорожно, внутренне дрожа от напряжения и страха, что его прогонят, и этот мужчина — прекрасный, смелый, поддерживающий его так сильно — уйдет, и не будет ни разговоров, ни встреч, ничего. — Ничего страшного, Николай, я не против, — насколько нервно и страшно было Гоголю, настолько спокойно и нежно прозвучала эта фраза, и Гоголь от неожиданности и внезапной надежды все же поднял глаза . Гуро сидел, сложив руки на груди, и улыбался. Без насмешки, без ехидства. И Гоголь опять подумал, что понял все не так, но досада на эту надежду, на себя появилась снова, и горечь от очередного разочарования сдавила горло. — Вы мне таких слов, Яков Петрович, не говорите, — пробурчал он, отведя взгляд. — Подумают еще чего. — И чего ж подумают? — усмешка появилась снова, и Гоголь нахмурился. Он был обескуражен, он не понимал, что происходит, и хотел только, чтобы Яков Петрович не покидал его. — Ну, что мы с вами… Вы понимаете. — А вы что, против? — Яков Петрович! — возмущение в голосе Гоголя было неподдельным. — Говорить всякое начнут, мало ли, — страшно, страшно было отвечать на прямой вопрос, хоть и спрашивал мужчина, которого всем сердцем Николай Васильевич любил. Нет, нет, он не негодяй, он не засмеет и не прогонит. Но как смотреть ему в глаза, если вдруг увидит в них отвращение? Яков Петрович подвинулся и сел ровно напротив Гоголя. Он видел, он чувствовал, что для Николая Васильевича этот разговор непрост. Для Гуро он тоже был нелегок, и насмешка, пусть даже и добрая — тот неверный путь, который он поначалу избрал. Нет, нельзя обижать мальчишку. Нельзя играть с его чувствами, иначе зачахнет, замкнется, и снова будут эти глаза, полные боли, которую Гуро не хотел видеть на лице Гоголя никогда. Но есть еще возможность все исправить — надо просто быть искренним. — Знали бы вы, Николай Васильевич, сколько всего и про меня, и про вас говорят. Внимание обращать прикажете? — голос Гуро был сух, строг и серьезен, и Гоголь не смог не поднять взгляд. — Я считаю, Николай Васильевич, слушать надо только собственное сердце. А сердце Гоголя сходило с ума, билось изнутри о грудную клетку, бухало и явно хотело вырваться на свободу. Дышалось тяжело, потому что — вот оно, его, кажется, не отвергают. Его готовы принять, разрушить свою репутацию и быть с ним. Он никогда еще такого не чувствовал, такой веры, такой благодарности. Он и не думал, что любить — любить Якова Петровича! — будет так больно, и так хорошо, и так непонятно. И что сердце будет ныть, и что ни слова сказать, ни вдохнуть — невозможно. И можно только смотреть в эти глаза бесконечные, темные, и чувствовать чужую руку на своей щеке, и после негромкого «идите же ко мне!» податься вперед и чувствовать на губах твердые и властные губы, и ладони — на плечах, на пояснице, и вжиматься в чужое тело, такое крепкое и сильное, и объятия, и укусы в плечи, и шепот в ухо, и потом кончиками пальцев — нежно — по позвоночнику, и руки в волосах, и засыпать в обнимку, и просыпаться — от солнечных лучей в окно — вместе.***
Они лежали, разнеженные поцелуями, безгранично влюбленные и почти смущенные, впервые проснувшиеся по-настоящему вместе. Гоголь, прижатый к теплому гуровскому боку, медленно водил носом по щеке. Вдруг он встрепенулся, сбросил одеяло и сел на кровати, нагой и прекрасный. Гуро увидел следы вчерашней ночи на бледной коже, красные губы, распухшие и зацелованные, линию челюсти, острую и ровную, плечо, в которое так и хотелось вонзить зубы, и понял, что ему мало Гоголя. И что он им, вероятно, никогда не насытится. Он протянул руку к острому колену, но Гоголь решительно отвел ее в сторону. — Яков Петрович! А что же там с убийцей? — С каким убийцей, со вчерашним-то? — Гуро хмыкнул себе под нос, как всегда, когда он собирался рассказывать о вещах, которые его забавляли. — Ну что, младшая дочь и есть убийца. А хозяева и слуги сговорились, как я и предполагал, чтоб не выдавать ребенка. Кажется, это что-то невротическое. Психическое здоровье может пошатнуться, к сожалению, не только у пьяниц. Гуро снова протянул руку к гоголевскому колену, начал его поглаживать с совершенно очевидным намерением. Но Николай Васильевич не отступал. — А трава? — Ох, ну что трава, мое сердце, что трава! Обычная, чтоб пахло приятно. Вы ослаблены после болезни, вот и в обморок упали. Колдовства тут нет никакого, — Гуро был уже явно недоволен. Он сильно дернул Гоголя за руку и уронил на постель, тут же подмял его под себя, и, уже выцеловывая радостно подставленную шею, пробормотал: «Сначала, мон шер, мы наверстаем еще одну упущенную встречу, а потом можно и позавтракать».