Nature of Inviting

Но ты подчиняешься силе.

Он слышит, как хрустят составляющие его позвонков, как спина прогибается подобно кошачьей. Полумесяцем, висящим за окном, уподобляется ей и тонет в том свете. Язык слизывает этот свет, он подчиняет его силе. Притягивает, прижимает и ломает, зарывая в стоны. Так глубоко. А после заставляет рождаться вновь. И снова. И глубже. И громче. Не стоит сдерживаться. Зацикленные на символах мысли, плывут в голове подобно стремительному течению. Излишне быстрому на тот момент. И это неподвластно объяснению. Их действия неподвластны пониманию. Да им это и не требуется, пока в груди разрывается очередной снаряд и кровь кипит, как вода в кипящем котле. Все не важно, пока по телу стекает вся эта страсть, а воздух сжимает в крепких, столь нужных и нет, совсем не удушающих на тот момент тисках страсти. Чимин раскрывает глаза лишь на миг, на пол секунды достигнув понимания происходящего и тут же забыв о нём, вместе с добравшимся до его губ языком. Это обожествление опьянения дурманит и без того нестабильный мозг, и Пак раз за разом подчиняется его игре. В размытых образах и звездах проплывают лица и шепчут о символах. О символах на его спине. О его усыпанном рисунками и проклятиями позвоночнике и сильных руках. Символы шепчут — беги. Символы стонут — не жди. Чимин закидывает голову назад, мокрыми пальцами скользя по тем проклятым символам, по тем должным напугать его знакам. Желания обращаются в созвездия, соединяются между собой линиями, образуют очередной символ и разрываются так быстро, словно бумага, смешиваясь с его громким выдохом на плече и с собственным беззвучным криком удовольствия из-за полуоткрытых ресниц. Обреченные заранее точки теряются, названия забываются, а разлетевшиеся парой секунд звезды потихоньку обращаются в реальный мир. Свет луны все ещё сияет, но мерцающих звезд уже нет. Они все разлетелись и исчезли, вместе с его обмякшим, тяжело дышащим теле на себе. — Повторим? Эти порочные золотые сны, как волшебная пыль туманят сознания. Продолжают путать, манят в свой иллюзорный мир, уничтожают в свете луны. Чтобы там же возродить из пустоты и пепла, невообразимым ранее огнем. Утро встречает уже без искрящих чудес, и ночные потехи теперь отражаются в мыслях отнюдь не волшебством, а тошнотой от себя самого. Засосы на теле, все эти метки и доказательства собственного подчинения, приводят к растерянности, доводят до грани отчаяния и обращаются в ненависть. И не сказать точно к кому: к себе самому или тому, кто лежит сейчас к нему разрисованной чертовщиной спиной. Бедра с расплывающимися желтовато-фиолетовыми кляксами заставляют сжать в руках кромку черной простыни, того, что первым попадается под руку, и постараться не взреветь от переполняющих эмоций, прежде чем сбежать в небольшую ванну. — Повторим? Его наглая улыбка давит все оставшееся самоуважение и гордость, как полупотухший бычок об асфальт, растирает его подошвой истоптанных ботинок. Ком к горлу подкатывает вновь, но Чимин не спешит радовать чужие уши звуками омерзения, по большинству, конечно же, к самому себе. Руки, обвитые лианами, бродят по постели, разглаживают помнящие их грехи складки, напрягающиеся мышцы приводят в движения те символы. Он сдвигается чуть выше, довольно опирается о спинку кровати спиной и скользит по губам языком, словно слизывая с них невидимую сладость. Он смотрит прямо, не сводя с него своих темных глаз, оглядывает его всего пошлым, ещё ни капли не наигравшимся взглядом. — Повторим? — усмехаются демоны во тьме его зрачков. Они насмехаются над ним. Всё в нём: его язык, его губы, его тело, чертовы рисунки на его руках и непонятно откуда взявшиеся капли, стекающие по коже, огибающие чужой кадык, словно не Чимин, а именно он сейчас вышел из душа. — Повторим? — спрашивают его голосом ещё и в голове. И Пак пытается сопротивляться, да он ещё пытается убежать. От него? От себя. Как забавно. Ему еще хочется побегать, еще немножко потешить себя надеждами о нескованности. Еще чуть-чуть. Сейчас же как раз один из этих моментов, но Чимин пропускает кое-что очень важное, когда нервно одевается, когда, шипя от злости, влезает в кое-как найденные кеды. Он пропускает важный пункт, который неосознанно уже подписал. Забывается, похоже, просто с утра пораньше, что подчиняется силе. Давно. Единственному пути. Тому единственному, выбранному добровольно. Точнее собственным, давно продавшим гордость и честь телом. — Повторим? Да повторим. Оно всегда согласно. Ненавижу Люблю Ненавижу. Катятся кувырком мысли в голове Нет. Нет — перешептываются они между собой. Последнее, то, что про «ненависть», все же перевешивает. Да неужели? — перечит сознанию тело и трясется в нетерпении встречи. Собственный разум смеется над ним, а это тело, о нём и заикаться не стоит, только и делает, что жаждет его силы. Его рук, его кожи, его татуированной крепкой спины, его наглого подчиняющего взгляда, его переполненного порочной тьмой демонов. Он зовет эту плоть, стоит Паку только оказаться за порогом. Чимин слышит его вздохи в своей голове, видит его надменную ухмылку в остатках порванных созвездий, его стоны взывают боли в пояснице, расплывающемся синяке, укусе на шее, в укусах на плече и на бедре. Он слышит его голос в не сходящих с тела засосах. Он слышит его: — Повторим? — даже в разливающейся по улице темноте. Ненавижу. Ну да, ну да, конечно. А впрочем, умница, продолжай же, лги сам себе, издеваются те образы, что выступают в поддержку тела. Обманывай, злись, давись в своей ярости — смеются они невозможно громко — и стучись в его дверь. Кусая пухлые губы и изнывая от желания, продолжай ненавидеть сам себя, затем перешагивай через знакомый проем и окунайся. Ай, прости же. То есть — Прогибайся в подчинении. Ниже, ниже, касаясь взмокшими волосами пола или спинки кровати, или поверхности стола, смотря где настигнет тот зов. Где решит создать и разрушить, те громко разодранные созвездия, оставляя отметины ногтей на коже. Где лишит голоса и дыхания, подчиняя тому безрассудному блаженству. И когда, на каком именно моменте, заставит, содрогаясь от удовольствия, признаться в доверии. Той непризнаваемой днем, после недолгого спада возбуждения истине. Заставит повторить то прямо здесь и сейчас. Что да это так, в твоем полном контроле и телом, и, черт с ним со всем, и душой. Пак вдыхает поглубже и открывает глаза, как ни странно, на рассвете совсем, раньше, чем обычно, слишком рано, чтобы предпринимать очередные попытки побега от самого себя. От лежащей рядом, манящей, постоянно притягивающей к себе чертовщины. В медленно пробуждающемся дне появляются полосы света, на его бедрах расцветают свежие ссадины, ведь тот любит, когда все грубо и как можно жестче. Когда как можно громче, когда давиться в крови от прокушенных губ — это не так уж и плохо. Пак не спешит, как то бывает обычно, не вскакивает даже привычно, отплевываясь от содержательно-ярких воспоминаний и ненависти. Да нет же. Нет. Жалости к самому себе. Такому бедненькому и постоянно сдающемуся чужой власти над собой. Склоняющемуся в подчинении к нему. Его глаза обводят чужую голую спину, а руки, эти давно предавшие его конечности, желают прикоснуться ещё и ещё немного. Самую малость. Да как же. Этому телу всегда его мало, и оно давно созналось в предательстве, в отличие от некоторых, все ещё брыкающихся в сомнении отделов сознания. Чертовщина на его спине, нанесенная тату машинкой, глядит перед собой множеством выражений. Множеством ликов и взглядов, влитым в одно. Этот наслаивающийся друг на друга недопортрет всех его прошлых бурных связей говорит ему открыто, не отводя взглядов, что он следующий. Пак ещё один слой, растекающийся в разноцветных потеках психоделического символа. Он очередной набросок поверх всего остального. Линия, штрих, мазок, чернеющий излом, который после перебьют следующим, таким же. Превращая всю смесь взглядов и линий на той спине в один демонический недообраз. Недовзгляд, расплывающийся в реалии цветного, пробегающего мимо времени. Чимин опускает ноги на холодный, давно не мытый пол и чувствует их. Те угольно-черные стебли лиан, полные шипов, живущие на его руках. Они приходят в движение. Они притягивают к себе невиданной силой, еще даже не касаясь физически. Отзываются в каждом синяке, ссадине и засосе, да, так всё и есть. Ведь он уже везде. Символы, таящиеся в чертовом нанесении на его коже и зовущие его на повтор, сегодня, как и он, как назло, просыпаются раньше обычного. И почему-то ещё не изрекают из себя привычное — Повторим. Пак оборачивается сам, ненароком мазнув пальцами по тем лианам, обвившим чужие руки от запястий и до самых плеч. Их обладатель переворачивается на спину и привычно подтягивается на согнутых локтях, повыше к изголовью излюбленной кровати. Скользит одурманенным с утра пораньше желанием взглядом по телу Чимина, чуть приостанавливается, когда доходит до синяков, оставленных собой же в порыве жесткой страсти этой ночью, тянет уголок губ выше и продолжает жадно оглаживать остротой своих глаз старые и еще совсем свежие засосы на пояснице Пака, на его спине, на шее. Он привычно скользит языком во рту, слегка толкаясь им с той стороны щеки, но все ещё отчего-то не кидает свое — повторим? Зато вдруг в резком порыве отталкивается от прежней опоры. Отбрасывает в сторону кусок ненужной ткани, скрывающий небольшой участок нагого тела, и протягивает свои руки, окутанные теми колючими лианами, к спине Чимина. Игриво встает перед ним на колени, оставаясь все так же на кровати, и тянет на себя. Заставляет лечь, заставляет подчиниться неизбежному. Одному единственному пути. Абсолютно голые и открытые друг перед другом, зов уподобляет их очередному желанию. Воет в их крови, прося о повторении. И Пак… Эй, парень, — ехидничает один из голосов в уме, — чего же сегодня ты не бежишь? Кажется, то раздается в одном из отделов в сознании. Похоже, оно тоже не собирается затыкаться и перестать его провоцировать. Чимин застывает, вылавливая эти недолгие осознания, перестает отвечать на мокрый, пытающийся поглотить его в себя поцелуй. — Почему же ты не бежишь, а, малыш? — всё не сдается оно. Тянет с сарказмом, обретая свой собственный голос. Еще один, отличный от всех остальных. Ну же, оттолкни его, пока он еще не в тебе, пока он еще не так глубоко и быстро, измывается всё, скрываясь в одной из извилин. Давай же, сорвись с места. Беги же, убегай скорей. Чтобы потом, конечно же, обязательно вернуться и получить дозу новых ощущений и своё наказание в виде чернеющих синяков и краснеющих, почти распоровших кожу зубами отметин. Беги же, давай, прямо так, убеги нагишом, накинув по дороге чужое, стянутое с вешалки пальто. Раззадорь его нескончаемый аппетит. В любом случае, ему это только понравится, поверь. Тик-так. Не успел. За неясными сомнениями становится слишком поздно, он упускает подходящий момент. — Чонгук, — стонет, томно выдыхая, имя своего проклятия. — Чонгук, — срывает голос, ощущая того ближе уже некуда. Глубже, теснее, так невыносимо влажно, в каждом миллиметре кожи. Ненависть к себе и к воплощению похоти воплоти отходит на задний план. Сейчас чуть раньше, чем обычно. Он разрывает его, как ту излишне накрахмаленную ткань, и, черт возьми, Паку это нравится. Сколько бы ни лгал себе и ни плевался порой. Ещё как нравится. Нравится то подчинение. Нравится, но побегать тоже надо, это как вредная привычка, рано ещё ее бросать, да и не так это просто. Признать. Признать этот выбор, когда обретаешь слабое понятие некой ясности от пути постоянного подчинения. Пак вновь выгибается до хруста в позвонках, суставы ноют от боли и удовольствия. Его сильные руки сжимают бедра так сильно, что продавливают мягкую ткань, образуют на нем очередной отличительный знак из сдавленных клеток. Его язык и ухмылка, которую Чимин ощущает у своих ребер, на своем животе у самого пупка, рисуют проклятые буквы мокрыми красками естественной природы. Они выводят на нем слово — подчинение. Впитывают его всего в себя, чтобы потом, чуть позже, как подозревает то слабое нечто в сознании парня, оставить слоем изогнутых линий, очередным наброском поверх всего, что уже имеется на его спине. Он высасывает его голос, вздохи и стоны, скорее всего, лишь для того, чтобы пустить по тем наброском цветными потеками того, что было и прошло. — Повторим? — издеваются черные провалы, — повторим? — а ведь Пак еще и отдышаться не успел. Ну признайся же. Хватит, брось. — Повторим, — еле сдается вслух Чимин и не узнает собственного голоса. Кто тот говорящий? — да, давай повторим. Давай последуем зову, ещё и ещё, пока есть еще силы. Давай сольемся в тех разноцветных каплях исчезающего времени. Всё равно от собственных желаний нет спасения.