e d c g a e с7 h

льняной сатин сухо вылизывает редкие - острова с золотым песком и сапфирными сундуками погребёнными под черным крестом - участки открытой кожи. на лице звонко играются солнечные зайчики. щекотно. бэкхен просыпается. как песок сквозь пальцы. безропотно и без остатка. прежде чем расшторить ресницы и на пару с требухой сдаться в растерзание, четвертование, дискретность колеблемому железобетонному миру, бекхен вслушивается. под бледнолимонным ветерком осиново трепещет ненавистный - бэкхен считает его крематорием дохлых клещей, - вафельный тюль, кромкой перебирая струны на грифе архаистической акустики. нежно, невесомо. напев по соль-диез из классики рок-н-ролла. этажом ниже - бэкхен знает точно; эта квартира на самом деле капительный лофт, - шуршит и стелет жаворонковые новости бодрым безукоризненным форте сопрано приёмник. перекатываясь на левый ряд ребер, он проходится по ксилофону пружин под обтяжкой матраца, выстукивая тонкую, натянутую - треск в соснах, - ноту. аранжированной в стаккато капелью, на бэкхена сыпятся лепестки - сгущеное солнце - плюмерии. шумно безмолвствуют нечитаемые книги. дрейфуя на рубиконе гармоничности, бекхен заплывает за буйки и, почти повиновавшись эмбиент лаллаби, срывается с края плоской земли. становится гладко и миндально; керамически, как в раковине, потерявшей своего отшельника. "если накрыть ей ухо, можно услышать океан". противопоставив отступникам филогенеза бугорок дарвина, бэкхен двинулся вглубь завитых междустрочий. в отголосках шёпота медных ударных тарелок за солнечным сплетением стал протекать сначала робко, набирая петли адажио с каждым сокращением систем си, мерный, лиловый звук. он струился и урчал, набегая вязанной из жемчуга вуалью на берег, утыкался влажными кошачьими носами в пальцы ног. обласкивая, выцеловывал пугливые мочки в цоколе ушей. пах апельсиновой гвоздикой и оставался на заключении языка хрусталиком солоноватой слюды. бекхен с опаской приподнимает веко левого глаза. как аперитив - в кружевных помехах яблочных ресниц растрепанно клубится пшеница. бэкхен воровато освобождает осоловелые каштановые радужки. от случая к случаю, спящие дети похожи на ангелов. с календаря облетела уже чертова дюжина, как чондэ перестал раскачивать болты на качелях, вымазывать кончик носа в рисовом креме и супиться, пока мама укрывает ссадину на канарейковом колене зеленым пластырем. чондэ далеко не ангел. но бэкхену ангел вовсе и не нужен. он подбирается поближе и, с не сорванной улыбкой, чувствует, как на предплечье проступают календуловые вензеля. чондэ медовый. кажется, если прикоснешься пальцем, останется вязкая янтарная капля. бэкхен не спешит доказывать аксиому. он следит взглядом за смело путешествующим по приоткрытому лбу витражу дневной звезды, неприкасаемо оглаживает голую скулу и проваливается в яремную впадинку под шеей. когда он с боем выкарабкивается из елисейской прейсподней и спешит успеть запутаться в карамельных тенях от ресниц на щеках, то ловится с поличным, убирая руки за голову под мазутной чернотой дул близнецов смит-вессонов. бэкхен скользит по хрустящим простыням и целует мельбовые щеки. яблоки в меду. - я придумал мелодию. у неё нет темпа и ритма, тона и тембра. бэкхен собирает опальную росу со стеблей ресниц. - я не знаю, в каких она октавах и есть ли у неё лад. вероятно, пройдёт много времени: столетия, декады, года, но, думаю, рано или поздно, мы сможем подобрать ее. в атласной истоме бэкхен снимает шиповник с мягких губ и скрадывает соленый выдох с остатком сумеречных сигарет. - сыграешь на гитаре?