Песня

      Она была девушкой-песней, ненаписанной мелодией для скрипки, надрывной нотой последней строфы романса, после которой в ошеломлении немеет рот и в тоске сжимается сердце.       Она была тонкой, как розга и столь же хлесткой — от ее слов то и дело рубцевалась душа. От ее взгляда жаром в груди распускался цветок. Лилия.       Сцена ей была пьедесталом, сцена ей была алтарем: она бросалась, словно птица распахнутой грудью — на шип терновника, и тогда тело ее насквозь пронзала музыка, взгляд ее становился почти нежным, и арабеск — безукоризненный арабеск — разжигал раболепие в зрителях.       Что есть балерина, как не фарфоровая заложница музыкальной шкатулки, заточенная под механически совершенные батманы и фуэте? Лилия заложницей не была. Она была краше, она была звонче. Критики смаковали присказкой: «Певучий стан».       Аплодисменты обрушались шквалом — пламенные, хмельные.       Красота — в несовершенстве, а в ней присутствовала незаконченность, тонкая грань между идеалом и естественностью, тонкая, как леска, попытка ухватиться за которую лишь изрезала в кровь руки — не удержать, не притронуться, любоваться и оставалось.       Девушка-песня, девушка-танец. Воистину — прима.       Влюбляться в нее не хотелось — страшно было, гибельное это дело. Но вот она танцевала и, очарованный как песней, Яков забывал, что вот-вот настигнет ее последний аккорд, и она затихнет.       — Пойдемте завтра вечером в театр. Вы можете отказаться, но лучше пойдемте.       Она стояла в бархатном черном платье: прямая спина, колкий взгляд. Не девушка — острие; только тронь — и поранишься. Так легко переменялась она, сойдя со сцены. Ни пуант, ни пачки, ни нежности. Улыбка прохладная и сдержанная, а все равно — по сердцу.       Яков тронул ее ласково за локоть, повторил настойчивее, но без жалостливости:       — Пожалуйста, пойдемте.       Воздух гримерной был иссечен запахом цветов: багряные, больно шипастые — чтобы обласкать кровью неверных — розы, пышные охапки пестрых тюльпанов и, конечно, лилии.       Она глянула на него сверху вниз, как палач, облаченный властью, — на узника, готовая отсечь его дурную голову за наглость явиться к ней без букета, и вынесла приговор:       — Я пойду с Вами, но только не в театр.       Не в театр, а куда же, куда же еще?! Куда же идти, если вся жизнь — театр?       Шли в Третьяковку, а там — эхо пустых, начиненных только безликой, скованной резными рамами красотой и скукой, залов — и Лилия в этой пустоте звучала.       Лилия: белое, худое лицо и искусанные докрасна губы. Лилия: тугая осанка, выточенные из мрамора плечи, легкий шлейф дорогих духов. Презрительный выкрик «Вздор!» и филигранная чеканка манер. Лилия. Ядовитый цветок, от которого голова хмелеет и изрывается мигренью.       Так много в ней было неуловимого, неземного, и так страшно хотелось удержать ее.       Яков галантно держал ее под руку, а спрятанная в карман ладонь то и дело выскальзывала в прореху — стыдно. Она шла рядом с ним — нежно-строгая, в дорогой шубке и на тоненько цокающих каблуках, а он вел ее в замшелом пальто, с дыркой в кармане и дырой — абрисом ее силуэта — в сердце.       Под фонарями искрилась мелкая крупа снега, и мороз горячо зацеловывал щеки.       — Почему Вы не дарите мне цветы? — она нахмурилась, устыдившись своего же каприза; холод тронул розоватыми мазками ее кончик носа и впалые щеки.       Она вдруг показалась ему совсем земной, совсем искренней, до катастрофы женственной: горбинка на переносице, черных волос тонкая прядь на лице, родинка у виска.       — Потому что Вы — краше любых цветов.       Она ничуть не смутилась, отрезала:       — Это не оправдание.       — А я не оправдываюсь, — и правда.       Цветов и после никогда не дарил — аллергия. Но готов был сломя голову подарить, что угодно. Так и подарил кольцо на безымянный палец — глупостью это было, и пары месяцев тогда не прошло, но Яков отбывал на соревнования, а Лилию нужно было удержать.       Влюбляться в нее было страшно, любить еще страшней.       Она умела возводить свою злость в апогей отчаянья: воздух вокруг нее становился отравленным, а сплюнутое в лицо «Ненавижу!» — жгло по щеке не хуже пощечины. Была какая-то наигранность в их ссорах, преснота драмы, но вот так, по случайности отойдя от сценария — слова бьют наотмашь и ранят больнее всего.       Коллеги по цеху, бывало, подшучивали: «Двум эксцентричным личностям не ужиться!»       А они не уживались — выживали. Потому что порознь оказывалось больнее, чем вместе. Приходилось терпеть.       Дома у них была пыльная хрустальная ваза, подаренная кем-то из друзей Якова на свадьбу. Лилия часто смеялась: «Это так провинциально! Почему не сервиз? Сервиз бы тоже пылился».       Ваза стояла прямо на виду, на столике в зале — входишь, и глаза режет переливами света. Иногда Лилия поддавалась романтическим настроениям, ставила в воду букет — от поклонников, известно — и поводила пальчиком по хрустальному изгибу, приговаривая: «Она будто бы изо льда». Потом отводила взгляд и с ядовитой улыбкой цедила: «Прямо как твое сердце, Яша».       Вазу Лилия однажды разбила.       Четвертого числа это было, ветром стучался в хлипкие окна декабрь, чуть больше года оставалось до их развода.       Она выкрикнула: «Не могу так больше!» — и рухнула в кресло. Долго-долго держалась, стояла прямо, но потом что-то надломилось в ней, и она словно упала.       Песней не звучала больше — все чаще исходила гневом. Казалось, что она спокойно молчала, а злость ее делала свое дело: злость заполняла комнату, разрасталась до потолка, и стены едва не шли трещинами, не вмещая ее.       Якову становилось тесно.       Жизнь с ней не была похожа на театр, жизнь с ней была похожа на долгое, затянувшееся неловко прощание, хождение вдоль и по краю черты финала в нерешимости переступить. А Яков все не решался. Как можно, если столько крови попорчено было — еще не отмучились!       Целовал всегда только Лилечку.       Лилия — это на сцене. Лилия — это страсть к театру: деспотичный взгляд, драматический излом рук, хлесткая тонкость жестов. А дома она была — Лиля.       Лиля: осыпающиеся серостью мешки под глазами, десятки раз перебитые кости и рваные связки, измученные суставы. Лилечка: спутанные волосы, кощунственный ритуал с сигаретой по вечерам, мелкая дрожь плеч в немом плаче. Плакала часто: бывало, случались судороги, бывало — истерики: «Я могу станцевать лучше, чем она, лучше, чем они все!»       Яков тогда ее прятал — от всех, от самой себя — в своих объятиях и сцеловывал смурные мысли с безбожно рано тронутых сединой висков.       Лилию — ту Лилию, к которой страшно было притронуться — целовал лишь однажды, закрепив размашистой подписью свидетельство брака.       Лилия с самоиронией почти пропела: «Брак — это фарс, Яша».       Тут Яков был с ней не согласен. Брак — это взаимное истязание. Так похожее на их любовь.