Пока двое дышат

      Мордоворот. Головорез, мясник, громила, здоровяк. Титан. Так подумал сириец, когда ему удалось разглядеть Агрона как следует. Конечно, когда ты ростом ниже даже некоторых женщин, все мужчины вроде него кажутся атлантами.       Этот огромный человек скалится, как зверь, и дерётся так же. Выпусти его на арену голышом, без меча и щита — будет зубами рвать своего противника, и ведь порвёт, а труп трахнет. Назир думает почему-то, что германец невменяем. Причина, на самом деле, есть — он, говорят, не чувствует боли до, во время и даже после боя, а на кровь смотрит не с интересом даже — как и любой гладиатор, он жаждет крови, и глаза его при виде крови стекленеют, блестят. Он и пахнет кровью. Волосы, шея, руки — все пахнет кровью. Ничего удивительного, ведь кровь гладиаторы видят чаще, чем воду, и омываются кровью, как водой. Кровь им к лицу. Как и свежие раны, как и рубцы, и побои — сперва кажется чудовищным думать так, а затем привыкаешь. Сперва от запаха и вкуса крови тошнит, а потом тёплый, металлический дух начинает возбуждать в душе и теле кровожадное чудовище — так и становятся гладиаторами. Не женщины и не мужчины возбуждают тело гладиатора, но боль и кровь — эти люди трахают саму смерть, и умирают, сунув член ей поглубже в глотку. Или в задницу — кому как больше нравится.       Юпитер явил великую мудрость, создав обычай гладиаторам быть нагими, лишь причинные места закрыв куском материи. «Чтобы об собственный хер на арене не запнуться, и чтоб не слышно было, как твои яйца от страха звенят», — так сказал Агрон, когда кто-то из свежих ещё, не порубленных совсем рабов, спросил, какой смысл биться с открытыми сердцем и животом, но с прикрытой задницей. Так вот, милостью Юпитера Агрон с его мощными плечами, удивительно длинной шеей и гордой спиной, был, как и все остальные боги-рабы, как на ладони — подходи, смотри, трогай. И на него смотрели, его трогали — и женщины, и мужчины касались крепкого торса на приемах Батиата. На голову выше Назира, с вольно расправленными плечами, он производил глубокое впечатление на римлянок. Да на всех, в общем-то, производил. Германцев, галлов, фракийцев — их всех любят, как экзотических животных. Будь Назир чуть выше и шире в плечах — и его бы любили и хотели, будь он гладиатором, а не ручным проститутом. Так же, как хотели Агрона и его крови.       Сириец знал прекрасно, что гладиатор — не римский лощеный мальчик, знал, что эти люди не знают иного способа к общению и существованию кроме борьбы и драки. Такие даже трахаются «не на жизнь, а на смерть» — через чужую боль, и воображая, наверное, как загоняют раз за разом в кого-нибудь клинок. Женщины орут и рыдают, вынужденные их терпеть, а гладиаторы рычат, как бешеные собаки, ухватившие кусок мяса. Вот как это происходит. А оруженосцы не орут, им, кажется, даже нравится. Или просто не получается орать с членом в горле. Под Агроном никто не орал, и, честно сказать, Назиру было даже интересно, бывает ли он хоть с кем-нибудь, или же от того такой бешеный, что семя бьет в голову, а кровь вскипает. А в голову било, и кровь кипела у самого сирийца, когда он видел Агрона после боя, всякий раз — раскалённое, гудящее от усталости тело, кровь повсюду — на шее, на лице, на животе, на спине, на губах, откуда сочиться будет ещё долго — это устрашало зрителей ещё тогда, на арене, наводило ужас, но от этого же бёдра женщин становились влажными, а мужчинам на трибунах становилось тесно в их тогах. Зачем были эти бои? Почему бы просто не выпускать двоих гладиаторов и пару-другую проституток на песок арены? — Ты бываешь с женщинами? — Нет. — А бывал? — Сотни раз, коротышка. И с мужчинами. И с животными. Да шучу. Про животных, — шутить Агрон умел не очень-то, но смеялся заразительно. — Почему я не вижу тебя ни с женщиной, ни с мужчиной? — А что, тебе захотелось посмотреть? Так это я мигом. — Нет, но ведь в стертых до крови ладонях не так удобно держать меч. — Ты не сильно-то за мой член переживай. И за ладони тоже.       Агрона хотят если не все и каждый, то многие. Кто-то хочет его над собой, кто-то — под собой. Равнодушных нет. Если не трахнуться, то как следует подраться. Против драк Агрон не возражает никогда, а повод к драке с ним имеется всегда.       Агрон пропитан кровью насквозь, она въелась в него, задубила кожу. Он исполосован клинками вдоль и поперёк. Всегда, когда Назир видит его нагим, он видит либо новую рану, либо заживающую рану, либо почти зажившую. И синяки, много синяков, почти чёрных — на плечах, на рёбрах, на бёдрах, на спине. На лице. На боль Агрон не жалуется, разве что тугие тяжи мышц под грубой кожей вздыбливаются, если коснуться ушиба. Шрамы на плечах, на спине, на груди, на животе — иных бы эти ранения убили, а его даже не изуродовали.       На шее шрамов почти нет. Так, разве что следы от глубоких царапин. Поэтому или почему ещё, но прикосновения к шее Агрона выводят мгновенно. Огромный, сильный воин брезгливо ёжится, если кто-то панибратски приобнимает его, и он же тихо фыркает, запрокидывая голову назад, когда Назир глубокой ночью целует каждую мышцу, каждый сосуд на этой великолепной шее, осторожно смыкая зубы над пульсирующей веной. Агрон фыркает снова, но не уворачивается.       Понятия любовных ласк для невольников-гладиаторов не существовало. Эти люди понимали плотские утехи предельно просто, так же, как и своё, по сути, нехитрое ремесло. Победил тот, кто загнал клинок в тело, чем быстрее, тем лучше, и чем больше раз пронзишь соперника, тем громче тебе будут орать твоё имя — орать с трибун или прямо из-под тебя. — Не обязательно трахаться, как собаки, — так сказал сириец Агрону, оказавшись вновь прижатым к стене мощным телом, — мы никуда не спешим. — Тебя не устраивает? Ты разве не кричал моё имя, едва не забыв своё? — Я хочу дышать твоим именем сегодня. Только не спеши. — Не спеши же, германский ты мясник, — оседлав уже бёдра Агрона, но так и не сняв одежд ни с себя, ни с него, Назир лишь пальцами касался шеи и груди возлюбленного, и, когда тот порывался перевернуть его на лопатки, легко надавливал ладонью на его живот, — С кем ты лёг впервые? — Зачем тебе знать? — Это был мужчина или женщина? — Мужчина. — Хорошо. — Очень хорошо, хрен Юпитера тебе в бочину, — Агрон крепко схватил сирийца за талию, — Я хочу тебя, я, черт возьми, тебя хочу, почему мы ещё не… Чувствуешь? Чувствуешь или нет? — Агрон вскинул бёдра, так, чтобы задницей Назир мог явственно чувствовать его влечение, если до этого вдруг не ощущал, — В чем дело? — Тут больше нет никого. Некуда торопиться. Никто не смотрит. Никто не отнимет у тебя твою шлюху, если ты вдруг не кончишь за пару секунд. — Я никогда не… Ты ведь не шлюха. — Так и ложись со мной не так, как со шлюхой, — Назир стащил грубую ткань с плеч германца, а затем склонился к его груди, чтобы губами коснуться яремной впадины, — Ложись со мной, как с возлюбленным. Чтобы я кричал не от боли. — А ты разве от боли кричал? Да и кричал ли? — Да ты ведь не целуешь, а кусаешь, как пёс. Не обнимаешь, а хватаешь, как в драке, — удерживая теперь запястья Агрона, Назир между словами целовал его шею, поднимаясь выше, к мочке уха, — Ты меня трахаешь, а не занимаешься со мной любовью. Мы не на арене, и я не римлянин, нет нужды пытаться меня проткнуть членом, как этим вашим мечом. — Откуда ты этого нахватался, разрази тебя Юпитер? — Агрон смеялся и пытался высвободить руки. — Личные рабы вынуждены понимать тонкости в этом деле. Гладиаторам это не обязательно, но тебя я научу. — Скажи, а ты разденешься раньше, чем мои яйца треснут? — Раздень сам. Возьми и раздень. Медленно. Как жену раздевают в первую брачную ночь, — Назир, взяв ладони Агрона в свои, переместил его руки на свои бёдра, — Не дергай, не рви. Просто снимай. — Ремни, мать твою… Не поможешь? — Может, тебе ещё и член подержать, чтобы не промахнулся? — Каков сучонок! — Тебе вообще известно, что такое ласка? — теперь одежды не было, и попытки нежности Агрону больше напоминали пытку. Он обнажён, его любовник обнажён, под ними есть кровать и вокруг них нет людей. И почему-то все ещё несносный коротышка о чем-то праздно размышляет, удобно сидя на его бёдрах, на члене, мать его, сидя своей крепкой, упругой, почти женской задницей. — Уж явно не то, что ты сейчас делаешь со мной. — А что не так? — Назир вновь прижался животом и грудью к торсу Агрона, позволяя ему ладонями широко оглаживать свою спину, сжимать ягодицы, прижимать к себе. — Да мне больно даже думать о том, что мы все ещё не… — Мы уже, — Назир просунул руку меж их телами и крепко сжал ладонью член любовника. — Ты не обижайся только, но подрочить себе я могу и сам. Я хочу тебя. Сейчас. Пожалуйста? — Говори мне это, пока я сам не стану просить тебя. Касайся меня так, чтобы я не мог вытерпеть. Целуй так, чтобы я не мог дышать. Дыши мною так же, как я дышу тобой, Агрон. — Я задохнусь, если не заткнешься, — Агрон тихо зарычал, когда Назир языком повторил ход мускула на шее германца, — клянусь Юпитером, в следующий раз заранее подумаю, как бы заткнуть тебе рот. Бог ты мой! — Назир творил что-то невероятное своими губами, зубами и языком с его шеей, отчего все крепкое тело Агрона выгибало в дугу. — Твою-то мать… — это Агрон выдохнул, получив влажный поцелуй в кадык, а затем дорожку таких же поцелуев до самого низа живота. — Хрен Юпитера, Назир, чтоб тебя, бог ты мой… — это германец едва выговорил, трясущимися пальцами перебирая волосы любовника, когда тот с поцелуями достиг его члена, — Чтоб тебя, твою мать… — когда сириец будто бы нарочно легко задел зубами тончайшую, чувствительную кожу, — Назир, сукин ты сын! — когда живот обожгло и скрутило, когда вдруг стало пусто, когда получил ещё один поцелуй, оставшийся на внутренней поверхности бедра. — Что ж ты делаешь… — Агрон за плечи подтянул к себе сирийца, вновь прижимая к груди. — Что ж ты делаешь со мной, бесово дитя? — Ничего такого, чего не делают любовники, — Назир касается губ Агрона своими губами легко, невесомо. — Что из этого делали с тобой возлюбленные, а не хозяева? — Ничего. Я это делал. — Ты, стало быть, тоже ничего не знаешь, -Агрон все же был гораздо сильнее, и ему не составило труда во мгновение ока уложить Назира под себя, прижав к кровати, — Так что ты там говорил? Говорить с тобой? Ласкать тебя? — Хотя бы не задуши и не загрызи. — Что будешь делать, когда вы перебьете всех римлян? — Не знаю. Свалю отсюда куда-нибудь подальше, буду коз разводить. А ты будешь их продавать, вы, сирийцы, торгаши ещё те. — Думаешь, доживу? — Назир никогда не испытывал иллюзий относительно своего мастерства, как воина, и уродливый рубец поперёк живота тому был подтверждением. Вот Агрон — да, этот выживет, выживет хотя бы из вредности — должен же будет кто-нибудь отборной руганью проводить последнего римского воина на тот свет. — А ты, коротышка, думаешь, что я позволю кому-то попытаться тебя убить? Скорее Юпитер отсосет сам себе. Ясно тебе, шельма? — Да ну тебя, — такие разговоры случались, когда воинам случалось целый день, а то и больше провести в покое — отмыться, залечить раны, нажраться до отвала. Или, если еды не было, просто выспаться, наговориться, намять друг другу бока, подравшись от скуки и в полсилы, и праздно побеседовать. Назир тогда часто обнаруживал себя слегка придавленным полусонным Агроном, из под-которого выбраться было, конечно, сложно, но не очень-то и хотелось. Спать с ним было вполне удобно — германец не храпел, во сне не ворочался, а собственнический захват вполне можно было стерпеть. Спать с ним было даже как-то спокойно — сердце его, отчего-то слишком громкое, в полной тишине медленно и ровно стучало, отчего Назир удивительно быстро засыпал. Сердце у Агрона, должно быть, очень большое, хоть гладиаторам и положено быть вовсе бессердечными — оно громко ударяется о ребра, оно гонит тугую волну пульса в его артерии. Назир любил это сердце, но и боялся его — часто, вернувшись со Спартаком, уставший и измотанный, раскалённый после боя, остывая, Агрон холодел чрезмерно — вдали от чужих глаз, конечно же. Если Назиру случалось оказаться рядом, он видел Агрона совершенно слабым и немощным — обескровленным, хотя и без ран, холодным, с голубоватыми губами и влажными ладонями — сердце его тогда билось о рёбра часто и бессильно. Назир не знал, что делать, и Агрон не знал — только говорил, что это не впервые, и что скоро на нем снова можно будет хоть пахать. Назир не был лекарем, но боялся, что возлюбленный его болен. Однако проходило немного времени, и сердце гладиатора вновь обретало силу, кровь вновь питала и грела его, и Агрон вновь рвался в бой, или же, если боя не предвиделось, а Назир был рядом — тогда был готов на руках его нести до кровати со вполне простым и ясным намерением. Или просто носить его на руках, пока оба живы, пока оба дышат.       Агрон — страшный собственник, но Назир, бывший уже собственностью чванливого богатея, прекрасно понимал, что германец ни за что не позволит себе вообразить, будто бы владеет им. Вовсе нет. Здесь, под началом Спартака, больше никто никем не владел, и рабов больше не было. — Будешь тянуть к нему свои руки — я их тебе оторву вместе с членом и головой, — так сказал Агрон одному из германцев, недавно прибывших, а от того ещё диких. Сказал это не на своём дурном германском наречии, но на языке, понятном Назиру. А потом повторил и на родном, после чего многозначительно ухватил соплеменника посередине, крепко, так, что германец завизжал, как свинья. — Похож я на этих дикарей? — так Агрон спросил однажды, как раз после того, как варвары из земель за Рейном учинили очередной дебош. Многие тогда сочли своим долгом высказать ему, как германцу, своё презрение — Нет. Нет, ты не похож. И ты не можешь отвечать за поступки всех, кто происходит с тобой из одних земель. Так же, как и я не могу отвечать перед Криксом за поступки другого сирийца, который отнял у него Невию. — Долбанный галл, — это, кажется, Агрон произносит бессознательно и рефлекторно всякий раз, когда речь заходит о Криксе или о каком угодно другом галле, и Назира это даже смешит. Агрона часто называют тупым, дубиной, придурком — прямо в лицо, глядя в глаза. — А хрена ли? Думают, можно каждый день получать по башке, пока солнце жарит прямо в темя, и быть при этом сраным оратором и философом? Свиньи драные, — так Агрон шипел, получив очередной нагоняй за безрассудство и горячность, — Да нихрена! Ни-хре-на!       Что уж там, германец действительно был прямой, как палка, не больно сообразительный и не в меру вспыльчивый. Зато, как любил ему напомнить Назир, он владеет двумя языками и даже умеет читать, что для раба и гладиатора очень даже неплохо.       Когда-нибудь это все закончится — возможно, для кого-то из них раньше, чем для другого. Назир боялся думать о том, что однажды его возлюбленного, всего в крови, изрубленного и обескровленного, притащат, как освежеванную тушу, к нему — Назир боялся об этом думать, но думал об этом часто. Боялся увидеть пустые высохшие глаза гладиатора и окаменевшие мускулы под землисто-серой кожей, под которой рёбра будут вздыматься тугими дугами, а под ними будет лежать без движения большое, пустое сердце, схлопнувшееся, тихое. Боялся увидеть вспоротые живот или грудь, через которые жизнь покидает человека. Ещё больше боялся, что Агрона принесут к нему ещё живого, и придётся смотреть на его смерть, держать за слабеющие руки и врать ему в глаза о том, что все обойдётся, все обязательно будет хорошо — а потом закрывать его глаза, целовать остывший лоб, рвать на себе волосы… А тело, скорее всего, придётся просто бросить и убегать, чтобы скрыться.       Но Агрон возвращался со щитом, а кто возвращался на щитах, Назир и не помнил. Агрон возвращался, живой, целый — сам, кажется, не верил в это. Назир уводил его от посторонних глаз, и, оказавшись в уединении, Агрон мог пасть перед ним на колени — рухнуть, как подкошенный, на колени перед сирийцем, охватив руками крепко его бёдра, лбом ткнувшись, как щенок, в живот — он мог долго так стоять, пока ужас и страх, так не одолевшие его на поле битвы, мучили его в мирное время — Назиру полагалось гладить его голову, горячую и тяжёлую, разделять слипшиеся, мокрые пряди волос, и твёрдые, горячие, уставшие плечи держать в руках, и шею, окаменевшую и раскалённую, охватывать ладонями. Агрон мог долго держать Назира в руках и дышать ему в живот, пока не находил в себе сил отвалить от него и утащить себя, внезапно грузный мешок с костями и мясом, прочь — чтобы отмыться от крови и пота. — Почему ты просто не уйдёшь? Ведь мы не рабы. Больше нет. Почему просто не уйти? Давай уйдём. В пекло их месть, в пекло… — такой разговор Назир начинал иногда, устроившись удобно под боком Агрона, когда уже заря готова была зардеться, и оба они ещё или уже не спали. — В пекло тебя с такими разговорами. Уходи, если хочешь, твоего-то брата они, наверное, у тебя на глазах не убивали, да? — Тебя на моих глазах не убивали. Подумай сам. Вы пришли, дали мне свободу, дали мне жизнь, ты… — Уходи один, если хочешь. Найдёшь ещё, с кем потрахаться, — Агрон, хоть и был по части тонких чувств неискушенным и, по собственному разумению, вообще чурбаном, понимал, что на этом разговор стоило прекращать, — Ну, слушай меня, малы… — Я скажу тебе, где у тебя малыш. — Слушай меня, кому говорю. Когда все закончится, мы с тобой уйдём. Я… да я на руках понесу тебя, куда скажешь. До конца дней своих буду на руках тебя носить. Если хочешь, вернёмся в эту твою, откуда ты там… — Я сириец. — Да будь ты хоть нумидиец, хоть к самому Юпитеру в задницу за тобой пойду. Ты только… Вот что. Когда последний римский пёс сдохнет с собственным членом в горле, мы… Вот что хочешь? — Хочу сдохнуть здесь и сейчас, если вдруг завтра тебя убьют. Зачем было освобождать меня и всех, если все равно мы все сдохнем? — Скоро все кончится, и мы уйдём. И состаримся вместе. Я буду старый, горбатый и лысый, а твои седые космы будут у тебя в коленях путаться. Будешь выше меня, если и тебя не сгорбит. Я буду ворчать и храпеть по ночам, а ты меня будешь тыкать в бок, чтобы я прекратил. Но чуть раньше, когда я только начну лысеть, у меня повиснет и отсохнет член, и ты будешь до конца дней своих надо мной подшучивать. А до тех пор, — Агрону нежности были чужды, но при этих словах он крепко и как-то бережно даже прижимал к себе Назира, широкой ладонью оглаживая гибкую спину, — до тех пор, пока я не поседею, не сгорблюсь и не обессилею, я… Я буду с тобой тогда, когда ты захочешь, как ты захочешь, сколько захочешь. И никого не будет за стеной, и никого ты не разбудишь, так что сможешь больше не давиться подушкой. Я выучусь этим всем твоим словам и ласкам, каким захочешь, хоть на твоём родном языке заговорю. Будем говорить целыми днями. — Я сейчас хочу говорить целыми днями. — Тогда дождись дня, а пока ночь — закрой рот и дай же, наконец, поспать. И сам спи. Ни одному римлянину не хватит мозгов, чтобы меня убить. Это тебе ясно? — А римлянам ясно? — Обязательно объясню им при случае. — Ты идиот, Агрон. — Ну, пусть так. Идиот, а живее многих умников.       На самом деле Назир понятия не имел, что будет, когда закончится эта изнуряющая война. Куда им идти, что делать? Все, что умеет Назир — всячески прислуживать богатеям и неважнецки махать мечом, ну, ещё читать и писать. Агрон наверняка вообще не обучен ничему, кроме как выживать на арене. Что делать, когда им больше не придётся спасать свои жизни? Агрон об этом не задумывался, а на любые вопросы Назира о будущем отвечал, что согласен хоть коз доить, хоть свиней пасти. «Не велико дело, можно и научиться. Научился же ты меч в руках держать», — так он говорил, и Назиру отчего-то смешно было представлять германца, такого огромного и внушительного, с крайне озадаченным лицом, пытающегося совладать с козьим выменем своими грубыми, совсем для этого не годными руками.       А потом Агрон снова вернулся — вернулся живым оттуда, откуда даже ему вернуться было невозможно, и руки его стали не годны более ни к чему. Переломленный, белый, как сама смерть, обескровленный — сердце его, всегда шумное и большое, совсем не было слышно, как если бы оно наконец умерло или вытекло вместе с кровью. Своё сердце Назир слышал — оно спотыкалось, захлебывалось, сминалось изнутри о ребра, как чужое, и кровь клином вставала в груди. Германца все-таки притащили к Назиру, почти умершего, почти убитого — Назир представлял, как это могло бы быть, и видел, как это было. Синие губы, белое лицо, глаза высохшие, подслеповатые, нос острый, шея едва держит голову, а руки вовсе не держат ничего, и вряд ли когда-либо удержат. Боги вернули Агрона в объятья Назира — бросили к его ногам, потрепанного, больше им не нужного, как патриции бросают иногда с трибун жалкую, но показательную милостыню. Жаловаться на боль германец так и не научился — Назир, перевязывая его руки, а потом обнимая его плечи, голову, как можно более бережно привлекая его к своей груди, сам говорил: — Тебе больно, — Назир говорил, а Агрон не отвечал, только дышал тяжело и тряс головой, не то пытаясь отрицать, не то превозмогая боль, — Тебе больно, я знаю. Ты не молчи, — а Агрон молчал, искалеченными руками пытаясь перебирать тяжелые, жесткие волосы сирийца, которых почти не ощущал немеющими, чужими пальцами. — А все же мы оба ещё дышим, коротышка. И знаешь, что будет, когда это все кончится? — так однажды сказал Агрон, когда боль во всем теле его стихла — была уже глубокая ночь, почти без звезд, было темно и отчего-то природа не стихала, — Когда все это кончится, я спрошу тебя, хочешь ли ты всю свою жизнь таскаться за мной, калекой, и слушать, как я вою по ночам. И, если ты вдруг захочешь, я скажу тебе… Что-нибудь скажу тебе, не придумал пока. А после этого пусть сам Юпитер смотрит на нас двоих со своего сраного трона и видит, что мы оба ещё живы, ему и его семейке назло, — Назир слушал эти слова Агрона сквозь сон. Он не знал, будет ли так. Но Агрон дышал рядом с ним, и сердце его, живое, в живой груди, пусть тихо, но билось. И руки германца, всем богам назло живого, пусть не такие ещё сильные, как прежде, слушались его — Назир многое был готов отдать за то, чтобы быть в этих руках, пусть в холодных и дрожащих. Назир не знал, что будет дальше — оба они уже умирали, оба выжили, и, если придётся, умрут и выживут снова. Выживут, хватаясь за жизни друг друга, а может быть, и не выживут — тогда будет все равно.       Что сказать Назиру в ответ на согласие слушать вой по ночам и таскаться за калекой, Агрон так и не придумал, и молчание вышло довольно неловким. — Ну, тогда предложи мне разводить коз, и я тоже соглашусь, — в который уже раз предположил Назир, устроив голову на плече Агрона, привычно уместив небольшое своё тело в его руках — в этих руках давно уже не было клинка, и ладони становились все менее грубыми. — Разводить буду я, а ты будешь торговать. Вы, сирийцы, те ещё торгаши.