***
Пока по лестнице спускается, чувствует себя казненным декабристом — губы жжет предсмертная улыбка, а у в мыслях гуляет вьюга — теперь всё будет не так, совсем не так. Он смотрит в лица уже не его родителей — мурашки лезвиями кожу вспарывают, хочется спрятаться в крепких руках папы, носом прижаться в белокурые мамины локоны, пахнущие тмином и глиной. Вот только у них взгляды закрыто-стеклянные, еще не чужие, но уже и не свои. Как он сам сейчас для них. И Суворовское, и склоки с отцом теперь выжженными листами в памяти — всё плохое забывается, стоит лишь подумать о том, к чему это всё приведет. Иван себя заставляет взгляд перевести в сторону и беззвучно стонет. Его настоящие родители стоят в углу — нервно суетятся от всей этой непривычной роскоши, взглядом горячим мажут по его лицу и обратно — в кафельные стыки. Его настоящие родители — грубо вытесанные из деревенской жизни — платье, словно снятое с колхозниц времен СССР, клетчатый скатанный свитер как из рекламы про старых импотентов. Ядовитый смех застревает в горле и остается там лишь из-за того, что его одергивает его папа. "ну, папа Антон", — про себя добавляя. Это совсем не весело. Ваня пожимает плечами дурашливо и тугой пружиной в сторону входа — какой он, его подменыш? Толстый или худой? Выше или ниже? (Иванову обязательно хочется, чтобы он был меньше, намного меньше его — хоть чем-то позабавить сдувшееся эго). Ему хочется, чтобы тот, другой, мальчишка, посмевший непрошенным гостем залезть в его семью и разъебать тут всё до неузнаваемости, был невыносимым деревенщиной с хулиганскими замашками и с русским быдловским говором навроде «за базар щас ответишь, паскуда». Ему хочется, чтобы его мать — Полина, а не эта чужая тетка, чьи волосы так на его похожи, посмотрела на того, другого, и попросила его больше никогда здесь не появляться. Но мечты Ванечки Иванова перестали сбываться в году еще эдак в 2012, когда у деда Мороза он попросил не радиоуправляемый вертолет, а мини-бар в своей комнате. — А это наш, частично ваш сын, Данила. Д а н и л а. Имя скользит по кромке зубов и спадает внутрь, болезненно ухая под ребрами. А потом вошел сам владелец имени, которое Ваня мысленно коверкал с извращенным удовольствием, и резанул одним своим видом по сердцу — он с первого взгляда весь такой правильный, светлый, до неприличия идеальный. На его фоне Ваня сам себе кажется чернильным пятном, раздолбаем с района. На его фоне хочется достать при всех косяк и выкурить, выдыхая дым на этого маленького ублюдка. Данила улыбается, говорит робкое "здрасте" — мама Полина вот-вот от умиления растает. И это заставляет ненавидеть его еще больше — злоба кривляется на дне зрачка и обещается устроить этому придурку "веселую жизнь". Напряжение ядовитыми каплями разбавляет отсыревшую тишину — все смотрят, как поведут себя сыновья. Ваня, опомнившись, тянет руку вперед, добавляя нелепое "здоров, братуха, как сам?" Когда он касается его руки — сухой, чуть шершавой на ощупь, внутренности узлом вяжет, а к горлу подступает что-то горячее. Данила смотрит на него, и в его взгляде — море такое синее, какое только на открытках бывает. В таких морях ангелы-суицидники топятся. Иначе почему взгляд такой чистый-чистый, словно это тот самый Бог, в которого Иванов никогда не верил, сквозь прозрачную радужку на него лукаво глядит? Иначе почему Иванову вдруг самому хочется в этом море утонуть?1.
19 декабря 2017 г. в 18:59
День начинается с гудящей головы и привкуса крови на высохшем нёбе: перебрал вчера — прочувствуй всю прелесть похмелья на следующее утро. Dura lex, sed lex.
Закон суров, но это закон — фраза на латыни, которая запомнилась ему когда-то из-за тривиального «дура», теперь тяжелым молотом бьет по затылку.
Ваня смывает остатки пьяного веселья холодной водой и долго стоит у зеркала, разглядывая своё отражение. Цепляется за края раковины до побелевших костяшек, чтобы не свихнуться окончательно и не выбежать из комнаты с криком "вы что, ебнулись все?"
Вместо этого он с завидным усердием трет лицо полотенцем, словно надеется вместе с кожей содрать — хищно ухмыляется самому себе и пытается не думать о сегодняшней встрече.
Вот только ни хера не получается.
Неверие липкой жвачкой вцепилось во внутренности — того и гляди вытянет из него прокуренные легкие и оставит звенящую пустоту — потому что он дышит-дышит-дышит, жадно проглатывает комья воздуха и не чувствует ничего, кроме картонности ситуации.
Словно кто-то в театре наспех наклепал декорации и теперь надевает на руки куклу и издевательски пищит: "вот, смотрите, это Ванечка, и он здесь больше никому не нужен. потому что это благородный театр теней, а не размалеванных носков".
На спинке стула висит заботливо выглаженный Катей синий пиджак — от него пахнет кондиционером.
От Вани же несет безысходностью и её не перебьет самый стойкий парфюм из всех имеющихся.
Ему бы спрятаться от всех проблем, как в далеком детстве (богатенькие мальчики взрослеют слишком рано), под кроватью и переждать, пока шторм в его жизни утихнет — море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три.
Тебя бы всё равно затопило, мальчик мой — твой кораблик оказался бумажным.
Цифра шестнадцать, что золотыми вензелями из-за каждого надменного слова выглядывает, не дает тебе даже попытки спрятаться, поэтому приходится надевать дурацкий пиджак и выходить из комнаты, нарушая заветы Бродского.