Загадки Красного Сфинкса

Глава II. Антуан Мы с Антуаном стали неразлучны, и теперь уже только я взбивал крем для его эклеров. А так как в отличие от меня он не мог отлучаться с кухни, то на кухне обосновался я. Заодно я чистил репу, резал лук, просеивал муку, крутил цыплят и перепелов над огнем, – словом, был полезен. Воскресные обеды после мессы Антуан проводил в нашем доме, мои батюшка и матушка всецело одобрили моего нового друга. Матушка все вздыхала, как же тяжело жить вдовам и сиротам, а батюшка интересовался, какого цвета гортензии выращивал в своем саду приходский священник в Нанте. – Может, ты хочешь стать поваром? – однажды спросила меня матушка. – Провести всю жизнь с кастрюлями и сковородками – ни за что! – Но ты же и так проводишь там все время? – Я провожу свое время с Антуаном. – А в самом деле, Люсьен, кем ты хочешь стать? – однажды спросил меня Антуан. Мы сидели на качелях в саду, глядя, как августовское небо расчерчивают хвосты фейерверков, запускаемых в Люксембургском саду по случаю именин нашего возлюбленного короля Людовика XIII. В теплом воздухе стрекотали кузнечики и старый вяз, на чью толстую ветвь были привязаны качели, уже готовился стать концертной площадкой для ночного певца – соловья, что пока робко распевался в сгустившихся сумерках. – Я не знаю! – улыбнулся я. – Хочу взбивать тебе крем. Антуан с признательностью посмотрел на меня и по его взгляду я понял, что он спрашивает серьезно. – Ну-у-у… Вообще-то матушка хочет, чтобы я шел в лакеи. Жизнь при господах, ты ж понимаешь. – А ты сам? – Я? Ну я вообще хочу. Хотел. Мне нравится при господах, и месье и мадам дю Плесси всегда были добры к нашей семье. К тому же все говорят, что у меня красивые икры и мне пойдут белые чулки! – тут я вытянул ногу в чулке – не белом шелковом, конечно, но и в обычных нитяных мои ноги выглядели подходяще – стройные, с тугими икрами. Хуже нет, когда у лакея худые ноги – приходится запихивать в чулки мешочки с сеном, чтобы икры выглядели округло. Я покачал ногой и повернулся к Антуану. Меня удивили его глаза – потемневшие, с расширенными зрачками. Голубые как северное небо, сейчас они казались темными. Он отвел глаза и воззрился на мой башмак с пряжкой. – Да, подходящие ноги. Ты будешь весьма внушительным в ливрее и в белых перчатках. Будешь подавать руку графиням и баронессам при выходе из кареты. – Ага! – я соскочил с качелей и сделал шуточный поклон в сторону Антуана. – Вашу руку, мадам! – Спасибо, Люсьен! – манерно запищал Антуан, закатывая глазки и подавая мне руку. – Ах, тут так высоко! – Простите, мадам! – поддержал я игру, обеими руками берясь за его талию. – Обопритесь на меня, мадам! – я очень крепко взялся за его стан и снял с качелей. Я легко поставил его на траву, но почему-то не опустил рук и легонько прижимал к себе. Антуан смущенно улыбнулся и опустил лицо. От этого движения длинная прядь соскользнула и завесила его глаза. Я заправил волосы ему за ухо, горячо вспыхнувшее под моими пальцами. Тут грохнуло над нашими головами последним залпом фейерверка, и я проводил глазами золотой сноп, пронесшийся по небосклону. Антуан не взглянул на фейерверк. Он не отрываясь глядел на меня – тревожно, взволнованно, грудь его вздымалась. Он меня поцеловал. От его поцелуя мне стало удивительно хорошо – будто мне преподнесли большой-пребольшой именинный подарок, перевязанный шелковой лентой. Все было хорошо. Лето, вечер, сад, белокурый паренек в моих объятиях, горячий и гибкий. Его зрачки словно расплавили радужку, и та переливалась в глазницах и вытекала каплями на его нежные щеки. – Ты плачешь? – Нет, что-то в глаз попало, Люсье… – я не дал ему договорить, закрыв рот поцелуем. Мы целовались, тискались, измяли всю траву под качелями – словом, наслаждались друг другом, как два здоровых молодых щенка с горячей кровью. В ту ночь я не отпустил его, и мы встретили утро в моей постели, забравшись в комнату привычным мне маршрутом – по старому плющу, любезно разросшемуся по стене от земли до печной трубы, тем самым избавляя меня от нужды в лестнице. Завтракали мы тоже вместе. – Красивый вчера был фейерверк, – заметила матушка, заботливо кладя мне в кашу кусок масла побольше. – Нечасто я теперь тебя вижу за завтраком, молодой человек! – А на кухне нынче доедают остатки праздничного ужина, – мечтательно проговорил я. – Фрикасе из телятины с трюфелями, утка во фламандском соусе… – Неужто Франсуаза не оставит вам по кусочку? – спросила матушка. – Ты же всю птицу ей ощипал! А тебя так и вообще заездили, бедный ягненочек! – пожалела она Антуана, который действительно выглядел довольно растерзанным, только вот Франсуаза была тут не причем. Мой любимый мальчик смущенно потупился, но матушка не заметила его неловкости. – Ах, если б я была помоложе, мы бы с тобой выбрались на гулянье… Смотрели бы из-за ограды…– она мечтательно смотрела на моего отца, старательно жующего бриошь. – В Люксембургском саду можно было вчера увидеть королеву-мать, и нашего возлюбленного короля Людовика, и королеву Анну. И герцога де Люиня, королевского фаворита. Говорят, на нем больше бриллиантов, чем на королеве! При этих словах Антуан вздрогнул и вжал голову в плечи. Вкусы нашего возлюбленного монарха не были секретом ни для кого, что в спальню королевы Людовик прибывает не иначе как на руках герцога де Люиня, потому что добровольно их величество всегда выбирает постель своего фаворита, знали даже в Гаскони. – Ах, он такой красавчик, этот герцог де Люинь! Такой белокурый, и волосы так красиво завиты! – продолжала матушка. – Жаль, что ты, Люсьен, всегда так коротко стрижешься. А вот у Антуана волосы так и просят, чтобы их уложили в локоны! Антуан при этих словах покраснел и попытался спрятаться за своей чашкой. Тут и мой батюшка поднял голову от тарелки и оглядел нас всех, словно пересчитывая и находя счет верным. – Может быть, при визите каких-нибудь высокопоставленных особ всей прислуге будет позволено выйти и посмотреть на гостей. Вот тогда все нарядимся, начистимся и завьем локоны. И даже Люсьен смоет грязь со своего носа. – Особенно вам с Люсьеном есть что завивать! – покатилась со смеху матушка. Это правда – у отца только на затылке сохранились остатки былых кудрей, а у меня волосы были словно сапожная щетка – короткие и жесткие. – Я надену венок из лилий и буду прекрасней всех, – сообщил батюшка, подмигнув Антуану. Тем летом я был счастлив, как щенок, как животное, которое катается по траве от избытка жизненных сил, кувыркается и не ведает, что ждет его дальше. Мы целовались и зажимали друг друга в любую свободную минуту, полюбив из поручений мсье Мишеля больше всего доселе ненавистную сортировку овощей в погребе. Я всегда успевал приласкать Антуана на мешке с брюквой или разложив на слое сохнущей моркови. Там же, в погребе, я в первый раз овладел им. Я сам не понял толком, как это случилось: вот мой мальчик целует меня, гладит по груди, а вот поворачивается ко мне спиной и трется, трется о мой пах своим упругим круглым задком, обтянутым штанами, которые ему тоже уже страшно жмут спереди. Я запускаю руку ему за пояс, он сражается со шнуровкой и не дает моим рукам приласкать его член, я оглаживаю доступные части тела, тискаю за ягодицу и провожу средним пальцем по ложбинке. Антуан коротко стонет и выгибается мне навстречу, словно кошка в течке. – Да нагни уже меня, Люсьен! – стонет он. – Я готов. Я уже ничего не соображаю, меня ведет какой-то древний зов, требующий вставить член в какое-нибудь отверстие и двигать, двигать, двигать до разрядки. Сдираю с него штаны, тело белеет в темноте, с которой борется единственная свеча... Все-таки вставить в первый раз в живого человека свой член – это страшно. – Милый, сала возьми, сала, – шепот Антуана не сразу до меня доходит, но когда доходит, я в восторге, благо топленого сала в кладовой навалом, я выбираю в жертву горшочек поближе, зачерпываю горсть и натираю сначала свой каменный стояк, а потом бедную попку моего мальчика. Он сгибается еще сильнее, почти упираясь лбом в колени, и я понимаю, что вставить все-таки смогу. Я смог. Держа Антуана за бедра, я толкался в него, погрузившись сразу на всю длину – такое было во мне неистовство, я ничего не соображал, весь мир сгустился для меня в эту горячую, обжигающую, нежную узость, как сквозь морок я видел, что Антуан зажимает себе рукой рот, другой вцепившись в ларь с репой, на который я его завалил, тут его тело сжалось вокруг меня и я сорвался в галоп, вбиваясь и толкаясь, не думая ни о чем. Рухнув на земляной пол кладовой, я смотрел наверх, на своего беленького мальчика, повернувшего ко мне лицо с нежной, истомной улыбкой. – Я люблю тебя, – сообщил я прямо в эту улыбку. – И я тебя люблю, Люсьен, – нежно и тихо сообщили мне в ответ. Я сел на полу так, что мои глаза оказались на одном уровне с его. Я мог бы глядеть на него вечно. – Теперь мы больше не девственники, – обрадовал меня Антуан. Я опустил глаза и поглядел на свой член. Ничего привлекательного – просто кожаный сморщенный мешочек, блестящий от топленого сала… а вот откуда кровь? – Тебе больно??? Вот тут же кровь! – выпалил я со страхом. – Повернись! Взяв свечу, я внимательно осмотрел его, но крови, к моему огромному облегчению, не обнаружил. – Тебе больно? Он осторожно подвигал поясницей, переступил ногами, присел. – Нет, вообще-то. – А откуда тогда кровь? – Да ты уздечку порвал, Люсьен! – виновато улыбнулся он. Я присмотрелся – тонкий кожаный жгутик под головкой был надорван и на нем запеклась капля крови. – Теперь твой жеребец без узды! Ой, боюсь! – торжественно произнес Антуан. – Тебе не больно? – мой друг сменил тон и рука его зависла над ранкой, не решаясь прикоснуться. – Нет, не больно. Как и следует при потере девственности, пролилась кровь! Ура! А после этого мы перебрали весь ларь с репой и весь ларь с брюквой. Когда мы рапортовали мсье Мишелю «Вот тут в кучке гнилье, а вот тут в ящике слегка гнилая, а вот тут совсем целая», он посматривал на нас в недоумении. «Обычно поварята в кладовке делают что? Правильно – спят! Или кидаются гнилой брюквой, пока их не отходишь палкой. А эти – ишь, все запасы перебрали. Что-то тут нечисто», – бурчал он потом Франсуазе. Но мы действительно много любились, мало спали и много работали. – Антуан, а зачем ты вот так… ну… хочешь, чтобы я в тебя входил? – полюбопытствовал я однажды. Мне не верилось, что от этого можно получать удовольствие в роли принимающей стороны. – Понимаешь, там внутри есть такое местечко… Когда ты туда достаешь, оно как будто разгорается. Тлеет, а потом как вспыхнет! Вот прямо так и печет! А потом ты как будто заливаешь это своим семенем… – смущенно потупился он. – А иногда это местечко не потухает совсем, и я целый день хожу и жду ночи, когда ты меня приласкаешь. Нечего и говорить, что я приласкал его тотчас же. Если меня волновали вещи плотские, то моего милого Антуана терзали куда более сложные вопросы. Однажды он спросил меня: – А как ты думаешь, мы попадем в ад? – Почему? – Ну ведь мы с тобой мужеложцы. Не просто тискаемся, а совсем уже… близки, как женщина с мужчиной… Мы содомиты, Люсьен, а это смертный грех. – Да, грех. – И что же теперь с нами будет? Я мог только высказать то, во что всей душой верил тогда сам: – Господь милостив. Я и впрямь мог считать себя господним любимцем – у меня всегда была семья, любящие родители, я рос не просто в сытости, а в баловстве и неге. Никогда ничем не болел, я любил людей и от них видел улыбки и ответное расположение. И вот, наконец, я обрел любовь и она стала взаимной! Я любил лучшего человека в мире и был любим им. Мы были словно Адам и Ева после вкушения яблока и до изгнания из рая. Я был глуп от природы и не имел опыта лишений, чтобы хоть раз задуматься о будущем и устрашиться его. Безумец.