Загадки Красного Сфинкса

Глава VI. Явление героя В восемь часов я стоял перед мажордомом госпожи Сюзанны, прижимая к груди свою старую шляпу с надломленным черным пером. Надломил я его, между прочим, во время нашего бегства от охотника за головами для герцога Мансфельда. В конце концов я сломал перо и воткнул огрызок за ленту, рассудив, что прижатую к груди шляпу никто не будет разглядывать. Мсье Фредерик сообщил: – Тебя ждут. Я доложу. Я последовал за его ливрейной спиной в господскую часть дома. Он привел меня в приемную и отправился с докладом. Я шагнул в уголок, и от этого движения проклятое перо вылетело из-под ленты и спланировало чуть не на середину комнаты. Я наклонился за ним, и в этот миг уловил быстрое движение напротив. Вскинув глаза, я увидел плечистого юношу, гибким движением выпрямившегося и глядевшего прямо на меня большими черными глазами. В его руке был зажат обломок пера. Да это ж я! Стало смешно из-за моей глупости, но меня несколько извиняет, что я еще никогда не видел таких огромных зеркал и даже не знал, что такие бывают. Где можно увидеть себя чуть ли не до пояса, да еще повернуться и посмотреть на себя сбоку и сзади, вытянув шею, как гусь. Винно-красный цвет очень шел к моим глазам и волосам, а белый воротник рубашки красиво оттенял смуглую кожу. Словом, я был чрезвычайно собой доволен, когда вошел в кабинет госпожи дю Плесси. Мадам сидела в огромном кресле, развернутом от пламени очага так, что ее лицо было плохо видно, зато мое оказалось прекрасно освещено, когда я закончил кланяться. – Здравствуй, Люсьен, – тихо сказала госпожа Сюзанна.– Ты знаешь, зачем ты здесь? – Да, ваша милость. Это большая честь для меня и для всей моей семьи. – Для всей? Сколько у тебя сейчас племянников и племянниц? – Тридцать восемь, ваша милость. В марте родилась еще малышка Софи-Женевьев, дочь моей сестры Маргерит, что замужем за переплетчиком. – Да, я послала подарок на крестины… Семь сыновей, семь дочерей! И все живы… Я потеряла старшего сына (ее милость имела в виду своего первенца Анри, семь лет назад убитого на дуэли, будучи бездетным), я потеряла дочь (мадам Франсуаза умерла родами еще раньше), у меня остались Альфонс, Изабель, Николь и Арман… Но я не ропщу, нет! Только теряя, мы познаем жизнь, страданиями совершенствуется душа… Меня прожгло воспоминанием об Антуане. Кровь бросилась мне в лицо, на глаза невольно навернулись слезы. Что-то задело щиколотку. Очень удачно Мелисента – большая дымчатая кошка ее милости – решила потереться о мою ногу. Я наклонился погладить ее, и мои слезы упали на теплую головку животного. – Ты любишь кошек, Люсьен? – как ни в чем не бывало спросила ее милость. – Я всех животных люблю. – Ты добрый католик, Люсьен Лоран, и будешь хорошо служить моему сыну? – спросила ее милость, завершая разговор. – Клянусь! – выпалил я и склонился перед ней еще раз, прижав к груди шляпу с такой силой, что она сплющилась. Когда я выпрямился, занавесь около камина шевельнулась и в комнате возникла новая фигура – высокого человека в красном. Как будто дождавшись его появления, в очаге стрельнуло полено, и в свете от взметнувшихся искр я увидел его лицо – оно было жутким. Когда-то давно мой брат Ансельм взял меня посмотреть на соколиную охоту в полях. На его руке сидел сокол, и когда брат снял с птицы кожаный колпачок, глаза сокола, слишком большие для его головки, вперились прямо в меня. Я обомлел: казалось, что существо, исполненное свирепости и жажды убийства, сейчас располосует мне лицо, клюв вырвет язык, а глаза так ни разу не моргнут, вглядываясь в свою жертву с неустанным рвением. Сейчас то же чувство вернулось из-за глаз кардинала – огромных и пронизывающих. И мишенью для этих глаз был я. Несколько секунд, показавшихся мне вечностью, он разглядывал меня, прожигая своими светлыми глазами на узком как у сокола лице с крупным носом и скорбно сжатым ртом. Это было главным в его лице – жуть и скорбь. Насколько пугающим был его взгляд, становилось ясно, когда он чуть расслаблял мышцы лица, и веки приопускались. Тогда взгляд его мог быть расслабленным, ироническим, чаще всего – усталым. Но когда кардинал глядел во все глаза – его взгляд, лицо и все его существо выражало лишь волю, несгибаемую волю и решимость, которую не могло поколебать ничто. От сознания этого и возникал ужас. Наконец он отвел глаза и уголок его рта дернулся вверх – потом я узнал, что это выражало у Ришелье высокую степень одобрения. – Итак, Люсьен, – произнес кардинал медленным и тягучим голосом. – Да, ваше высокопреосвященство, – пробормотал я. Он дал мне знак приблизиться, и я опустился перед ним на колено и приложился к перстню на узкой бледной руке. – Ну что же, – произнес вельможа на сей раз светским тоном, – матушка, спасибо за моего нового камердинера. – О, Арман! – береги себя, не простужайся! Люсьен, ты знаешь, как заваривать зверобой? Тебя ведь научила твоя матушка? – Да, ваша милость, – пробормотал я, не в силах поверить, что кто-то зовет сие чудовище по имени. – Нам пора, – кардинал приблизился к ее милости и поцеловал ее в лоб, в то время как она поцеловала его перстень, заливаясь слезами. – Прощайте, матушка. Вперед, Люсьен! – мой новый господин стремительно вышел из кабинета. Я еле успевал за его широким шагом, в полутьме несколько раз чуть не наступив ему на подол. У парадного входа стояла карета, запряженная шестеркой вороных. На козлах сидели двое вооруженных мужчин, и двое же стояло на запятках. – Внутрь, – бросил кардинал и залез в карету. Я поспешил за ним и неловко плюхнулся на сиденье. Его высокопреосвященство уселся напротив, у двери. У окна я увидел еще одну фигуру – мужчина в фиолетовом усмехался, глядя на меня и топорща щегольские темные усики. – Рошфор, – протянул кардинал, – это мой новый камердинер, Люсьен Лоран. – Сын вашей кормилицы? – Да. Как здоровье твоей матушки, Люсьен? – Спасибо, хорошо. Она стала очень тучная, но ничего, из дому выходит. – Люсье-е-ен, – протянул названный Рошфором, глядя на меня с каким-то весельем, причина которого была мне непонятна. – И сколько же тебе лет? – Семнадцать, монсеньер. – И за какие же твои достоинства тебе пожалована такая милость, Люсьен? – усмешка на его красивом лице теперь, как мне показалось, была адресована не столько мне, столько его высокопреосвященству. – О-о-о, граф, – простонал мой хозяин, закатывая глаза. – Матушка говорила мне, что мое главное достоинство – честность, – ответил я. – Дайте мне шесть строк, написанные рукой самого честного человека, и я найду в них то, за что его можно повесить, – вкрадчиво произнес Рошфор, искоса глядя на кардинала. – А я не умею писать, – ответил я. Кардинал рассмеялся. Рошфор тоже угодливо улыбнулся, но я успел уловить в его глазах выражение крайнего изумления. Кардинал спросил меня, кто мой духовник, и сообщил, что отныне я исповедуюсь отцу Жозефу. Я чувствовал себя польщенным – ведь еще никогда со мной не разговаривали такие влиятельные особы. Даже немного осмелел. Окно в карете было открыто, и когда мы выехали из города, то ветер стал довольно свежим, тем более лошади перешли на рысь. Его высокопреосвященство закончил разговор со мной, достал бумаги и начал их просматривать, иногда тихо переговариваясь с Рошфором. Порыв ветра загнул лист, мешая читать, и я протянул руку и закрыл стеклянную створку. От моего движения кардинал напрягся, а Рошфор уже открыл рот, чтобы возразить, как вдруг на стекло шлепнулась смачная порция птичьего помета. Судя по скорости и направлению стекания, это дерьмо оказалось бы прямиком на красивом лиловом костюме графа, опоздай я на мгновение. – Благодарю, – произнес граф явно не то, что собирался. – Вот видите, граф, Люсьен уже начал приносить пользу, – язвительно сообщил кардинал, и опять дернул ртом в той гримасе, что означала у него улыбку