Загадки Красного Сфинкса

Глава XII. Понятное слово – Миньон – это любовник, ставший фаворитом, – спокойно ответил мсье Арман. Я почувствовал громадное облегчение. – Как герцог де Люинь? – Да, покойный герцог де Люинь был фаворитом его величества. – Помолчав, он добавил: – Не всякий любовник становится фаворитом, и не всякий фаворит был или является любовником. Ясно. Как я мог так ошибиться? Мне показалось, что слова плешивого незнакомца в таверне несли угрозу и оскорбление. Может, я завелся не на то слово? – Монсеньер, сегодня в «Красном быке» какой-то господин назвал меня миньоном Князя тьмы. Сервируя стол к ужину, я рассказал кардиналу – быстро, подробно, не дожидаясь наводящих вопросов – я знал, что они будут, но сначала следовало изложить все как можно более точно, – о том, что произошло в трактире на Барбизонской дороге. – Как выглядели те люди, что сидели в зале? – Да ничего особенного – хотя… Монсеньер, они почти все были одеты в черное и были какие-то чересчур трезвые, особенно для воскресенья. – А этот плешивый господин… Почему ты решил, что он купец? – Он был одет как купец. Вообще-то, когда он налетел на меня, мне показалось, что он сейчас выхватит шпагу, но откуда она у купца? Шпаги у него не было. – Он пошарил рукой у левого бока, как будто она там была? – Да, монсеньер. Только не у левого бока, а у правого. – Очень хорошо, Люсьен. Ты хорошо помнишь то, что видел, я это ценю. – Благодарю вас, монсеньер. Во время ужина – шофруа из утки, спаржа, груши в сиропе, два бокала пино-нуар – я вспоминал все сплетни о герцоге де Люине и короле и гадал, кто же сейчас стал фаворитом его величества – потому что о наследнике по-прежнему было ничего не слыхать. Небось, все молодые придворные хотят стать миньонами короля и поэтому стремятся в любовники, для начала. Наверное, его величеству нелегко приходится, при его-то некрепком здоровье. Вот его высокопреосвященство пьет возбуждающие снадобья мэтра Шико при каждом визите к королеве-матери, а ведь шпанская мушка пагубно действует на нервы и пищеварение. Тяжело быть фаворитом! Меня пугала злоба и ярость в словах незнакомца, направленные на меня и на Монсеньера, я до жути боялся повторения шатонёфской бойни, но сама мысль о том, что кто-то счел меня любовником мсье Армана, была лестной. Потому что я в полной мере обладал третьим качеством хорошего слуги – я был влюблен в своего господина. Впрочем, так уж было заведено – если любишь хозяина, служить легче, а если нет – то лучше не служить. К мсье Арману в штат не попадали случайные люди – только земляки, только рекомендованные его матушкой, и всех он проверял лично – либо просто взглянув, либо удостоив разговором – без его разрешения не брали даже чернорабочего, даже когда количество слуг стало гигантским – мсье Арман должен был лично одобрить каждого. Как солдаты любят своего командира, так и наша команда слуг была сплочена искренней привязанностью к хозяину, впрочем, он никогда не устраивал испытаний нашей преданности – жалование платил большое и в срок, был терпелив в наставлениях и снисходителен к промахам. В начале моей службы я ни о чем таком не думал, был занят другим – учился вскакивать по звонку, правильно раскладывать столовые приборы и отличать сутану от дзимарры. Знакомился с мэтром Шико, Жюссаком и мажордомом Огюстеном Клавье, привыкал к Рошфору и отцу Жозефу. Его высокопреосвященство меня пугал – пронизывающим взглядом, проницательностью, способностью не есть и не спать, само сознание, что я служу кардиналу – генералу Святого Престола, помощнику его величества Людовика Справедливого – наполняло меня трепетом. Не только душевным, но и телесным – когда я опрокинул на колени его высокопреосвященству чашку с отваром ромашки – я зажмурился и попрощался с жизнью. – Вот для этого и существует блюдце, – услышал я спокойный, глубокий, чуть тягучий голос, обладателя которого никак нельзя было заподозрить в том, что его только что чуть не обварили. – Открой глаза. Я повиновался и увидел, что мсье Арман отлепляет от коленей ночную рубашку, залитую отваром: – Подай полотенце. Я схватил полотенце и приступил к устранению последствий – собрав мокрую ткань и открыв пострадавшие колени, я стал осторожно промокать покрасневшие места. Кожа его была так нежна и бела там, где не попала ромашка, что я чувствовал себя святотатцем. Закончив, я подул на место ожога, вызвав на лице Монсеньера удивленную улыбку. – Подай другую рубаху и завари еще ромашки, принеси на блюдце на сей раз. – Простите, монсеньер, мне так жаль! – Хорошо, что ты запомнил к этому моменту, что я пью теплое, а не горячее. Монсеньер был очень красивым мужчиной – высокий рост, прямая спина, тонкое лицо с большими глазами и аккуратной эспаньолкой, звучный голос – неудивительно, что им пленилась вдовствующая королева. Привычка к умственному труду, свойственная клирикам, счастливо соединялась у него с силой, статью и выправкой военного – вместе это создавало убийственное сочетание, противостоять которому не мог никто. И я не мог, конечно же. Моя влюбленность в мсье Армана не стоила бы и упоминания, если б ограничилась, как у всех, душевной привязанностью. Я же постоянно терпел неудобства, вызванные неутоленным телесным томлением, больше всего боясь разоблачения. Правда, я быстро к этому привык и приспособился: у каждого свои трудности, таков уж человеческий удел. Возбуждение в паху, в конце концов, осложняет жизнь куда меньше, чем, скажем, больная спина или колени, а ведь слуги трудятся несмотря ни на что, пока в состоянии передвигать ноги. Так что я носил сорочки подлиннее и никогда не расстегивал форменную куртку. Спал я всегда как убитый, а что уж обнаруживалось утром на ночной рубахе и простыне – о том знали лишь прачки, которым тоже было не привыкать обстирывать бессемейных мужчин. Однажды Рошфор сводил меня в бордель. Он вообще очень мной интересовался, все время тормошил, пытался чему-то учить – то писать (безуспешно), то фехтовать (безуспешно), то сквернословить по-английски (успешно), постоянно надо мной подшучивал, но терпеть тиранство от такого храброго и видавшего виды человека я почитал за честь. Однажды он спросил, был ли я когда-нибудь с женщиной, а услышав отрицательный ответ, поволок меня в бордель, не слушая никаких возражений. Большой двухэтажный дом на улице Кающихся грешников не понравился мне сразу. Ни лютневая музыка, слышная сквозь открытые окна первого этажа, ни женский смех, ни оживленные лица трех дам, восторженно приветствующих Рошфора, не убедили меня, что мне нужно здесь быть, и только железная рука графа, предусмотрительно схватившая меня за ворот, не дала мне тут же дать деру. – Какой красавчик! – наперебой заговорили девушки, хватая меня за куртку и затаскивая внутрь. Следующий час я провел довольно весело: граф объявил, что платит за все, и я, Мариэтт, Луиза и Клодин наперебой угощались печеньем, засахаренными финиками и выпили три бутылки анжуйского. Потом Луиза взяла в руки лютню, а я по очереди отплясывал с Клодин и Мариэтт, а потом и с хозяйкой – весьма дородной мадам Генриеттой. – Глаза черные, как угли! – Зубы белые, как лангедокский чеснок! – словом, я был обласкан, напоен, нацелован, получил бантик в петлицу и цветок за ухо – сильно потрепанную жизнью примулу, но пришла пора переходить собственно к цели визита. Девушки осведомились, с кем бы я хотел уединиться, я ответил «Со всеми!», но их такой ответ не устроил, и они стали кидать кости – кому я достанусь. Победила Мариэтт, с которой мы поднялись на второй этаж, в маленькую каморку, освещенную лишь светом луны. Веселье резко оставило меня, когда я разглядел низкую кровать со сбитыми простынями, большое черное распятье, ведро и кувшин за узенькой занавеской – и большие глаза девушки, что расстегивала мне куртку. – Меня тошнит, – предупредил я ее и еле успел высунуться в окно – теперь примулы уже не годились для украшения, но через миг их участь стала еще более плачевной – на них приземлился я. Откуда взялся этот садик в центре Парижа – Бог весть, но я был благодарен, что мне не пришлось прыгать на булыжную мостовую или в сточную канаву – я был не в силах, глотнув ночной прохлады, ни остаться в каморке Мариэтт, ни спуститься в общую залу с жарким треском свечей, хохотом и музыкой. – Прости! – крикнул я девушке, высунувшейся из окошка. – Я перепил, мне так жаль! – Приходи еще, – грустно ответила Мариэтт. – Шляпу лови, черноглазый! Я поймал свою шляпу и повернул за угол, где меня снова вывернуло. В горле саднило, из глаз текло, в ушах звенело – таким нашел меня Рошфор, заявивший: – Похоже, стрела Амура попала тебе в желудок.