Бездомный бог и принцесса Несчастья

— Акито, прекратить! — скомандовала красноволосая девушка, — И что же с ним не так? Опять отец что ли поставил запрет? — вздохнула Алма, поднимаясь по ступенькам храма вниз в зал заседания, в самый подвал. — Госпожа, Алма, — окликнул ее Влайстил, — Вы, действительно, хотите стать товарищем Ято? — спросил он, встав перед ними. — Я… — она замешкалась, — Я хочу стать другом, чьим-то лучшим другом! Хочу помогать, спасать. Иного мне не надо… — ее голос опустился, погрустнели глаза, — С самого рождения я чувствую, что меня сторонятся, что со мной никто и не собирается заговорить, ведь я — сильная, кажется, даже сильнее меня никого не было. Зависти не было в глазах никого. Я была одна в окружение братьев… одна девочка — слабая и ничтожная, но только эмоционально, а снаружи зверь. Я даже не знаю… что они обо мне подумали, что они вообще думали! Они не могли понять меня… Да, и не надо! Я понимала, что чужая в семье благородных. — Алма! — посмотрел странно на нее Акито, думая, что так давно путешествует с ней, но не замечал проруби в ее сердце, что бьется дивно в ритме счастья, — Извини… мы не могли тебе помочь? — Ты не прав! — взволнованно проговорила девушка. — Алма, ты… — он прервался, ибо никакие слова не подходили под описание. — Акито, не жалей меня, — улыбчиво на него посмотрела красавица. — Я не смею Вас жалеть, ведь Вы — наша принцесса! — приклонил он колено. — Я… ВСТАНЬ! — крикнула она, — Я — НЕ ХОЧУ БЫТЬ ОСОБЕННОЙ! — подала она ему руку, — Ты — Акито не обязан мне ничем! Ты не обязан подчинятся. Не надо! — Глупо, госпожа… глупо убегать от своей сущности, — брюнет опустил свою голову, — Вы не должны так поступать. Слуга всегда остается рабом, — со вздохом промолвил он. — Ты — мой брат, а не раб! — заявила Алма, — А я не просто некая королева… всего лишь малое дитё. — А что именно происходит здесь? — наконец-то проронил хоть слово Влайстил. — Понимаешь… — девушка с красным и зеленым глазом посмотрела на него, — По династии в моем роду не должно было быть девушек. И вот здесь я. Меня называют — Королевой. Такое вот бремя сломило на меня, свалилось и надавило, практически уничтожило, но я осталась сама собой, хоть все и пляшут возле меня, исполняют все мои прихоти. Любое пожелание обязательно исполниться и никто рядом со мной никогда не был искренним, даже обидных слов не проронил. Все поклонялись и вот течение времени начало угнетать меня… мне уже тридцать два года. Мне это надоело. Кажется, будто вокруг одни улыбающиеся куклы, которые даже глаз не открывали, все такие милые. Все подчиняются кукловоду! А я и есть — кукловод! — заявила красавица. — Но, госпожа Алма, — вмешался Акито, хотя воспротивится ее глупым мыслям и догадкам, — Я всегда буду рядом с Вами, — не нашел всё равно он нужных слов. — Встань! Я же скомандовала! — буркнула она. — И в этом и есть Ваша проблема, Богиня, — промолвил Влайстил, вмешавшись, обдумывая каждое свое слово, чтобы не навредить сломанной душонке, дабы не показаться невежественным, не решительным, злым и озлобленным. — В чём именно? — спросила Алма, взбудоражившись. — Вы командуете, никого не подпускаете к себе ближе, чем на шаг, — проговорил зеленоволосый, а Акито уже встал на ноги. — А что мне с этим делать? Хотя… не важно. Отправимся в Зал. — Мы и здесь хорошо болтаем, — проронил благоразумно парень-регалия, священный сосуд этого места и чуть ли не самый почитаемый в этих пустых стенах, где изредка гуляет сквозняк и напоминает о прежних переживаниях. Этот ветер пронизывает до мозга костей, совсем противное чувство, что здесь мог бы быть слышен голос счастливой Кею, голос доброй и заботливой хозяйки, ее крики, ее разочарование. Слышны ее блуждания по периметру святилища, ее ноги не устояли на месте, потанцевали, дабы пошуметь, прикоснутся к каждой извилине, нюансу, но все равно в ее глазах — это идеал, пройтись по каждой комнате и оставить напоследок здесь свое последнее дыхание. Такое нежное и небрежное дыхание. Ее дух блуждает здесь, не может опустить, но когда он исчезнет, исчезнет вся память о ней и всё наполнит мрак, беспросветный, черный, как смоль. Столько народу бы приходило, столько подношений, столько эмоций: любых, но искренне настоящих. Лишь фальшивая мечта, даже не знаешь чему верить, но благодаря ей он живет, представляет счастье, хохот и подарки, когда оказывается погруженный в свой собственный яркий Мир — красок бесконечного удовлетворения, хоть и этому не бывать, а сам всё ближе подходит к обрыву, к самому краю. Смерть ждет его, она протягивает свои корявые объятья. Так мало времени осталось в запасе и обязательно надо исполнить последнее желание своей возлюбленной богини Отрицания! Обязательно — это долг и этим движет его разум, померкший с пустотой в груди. — Влайстил! Влайстил! Влайстил! — откуда-то кричала Томонэ, ее голос эхом доносился до подвала. Юноша ринулся на источник крика, позабыв о своих милых гостях. — Поможем ему? — поторопилась красноволосая, — Я с тобой! — побежала она за регалией, которая всё время прибавлял свой шаг. — Госпожа, я с Вами! — спохватился Акито. Так они бежали, пока не дошли до пустой комнаты, в котором была одна кровать, и из красного дерева пол. Сверху была маленькая форточка, через которую поступал дневной свет, озаряющей лишь часть четырех стен, остальное оставалось подвластно тьме, не была здесь ни тумбочки, ни лампочки, практически ничего не было, что могло порадовать взор человека. Скудно! В общем маленькое помещение, одинокое и будто бы пустующее, хоть и было понятно почему, но уж очень грустно об этом вспоминать. Девочка сидела на кровати, прижав к себе колени, обняв их крепко-крепко, не сжимая и не расслабляя свой охват. Томонэ было одиноко, как никогда, но никто не мог на сей час ее согреть своим теплом, нужно было просто время, дабы излечить все раны, сделанные скорбью. Она плакала… ее выражение лица было наполнено грустью, но смешанно с этим было много эмоций, что рвались в наружу, на волю, но они были запечатаны ею лично в самом дне своего подсознание. Как не хотелось ей никого к себе попускать, но выбора не было, оно разъедало, вступало в реакции, причиняло боль Серебрянке изнутри. Одна только тоска и нечего боле. Опушенный взгляд, жаждущий свободы, хоть не было это тюрьмой, ей казалось, что именно этаким предстало перед ней это помещение. Ей страшно, как птице в темнице, страшно за себя, но это тоже переплетается с многими судьбами и в один момент становится понятно страха нет. Она его просто наивно наплела себе в разуме, но он не отпускает ее. Это и есть сила самовнушения, и она может и убить, даже самого сильного волею человека, тем более у нее стресс. Это видно, это заметно. Томоко обеспокоена и не знает, как ей поступать, зная кровавую правду! Как же больно ударили по ней возвращенные воспоминания, ударили колом в самое больное место, в сердце, порезали душу, разрушая всё на своем пути, вернутся на мгновение в нелепое прошлое, которое уже нельзя вернуть. Как же сложно будет после этого прийти в себя! Нервы совсем сдались, сама скукожилась и съёжилась, как меленький комок, как ежик, и звон души: Помогите! Но на крик никто не отвлекается, ведь, по истине, пустой звук обиды, крик, произнесенный в пустоту, в некуда, в невесомость. Совсем стоит на иголках, совсем худо с ней всё. Холодно ей, даже пробирает до дрожи. Она вспотела. Девочка запуталась. И как же жить? Уже не знает она на этот вопрос ответа. Лучше бы она умерла, эти страдания… Ужасно! — Влайстил, — дрогнули ее губы, и ее многотонный взгляд пал на регалию без хозяина, — Я вспомнила… — она замолчала, будто бы им не обязательно было знать, что именно творилось у нее на уме, да и это была формальность. Слишком много эмоций окутали ее и грустно и счастливо. Все слишком запутано. Либо счастье на ее лице, либо досада и ненависть к самой себе за то, что так рано покинула свою родню, что последовала крестом за братом, что тоже не благополучно умерла. Как же больно чувствовать, что кроме нее никого в семье из детей и не было. На нее было возложено столько рутины, всё бремя и надежды родителей и предков. Томоко должна была быть идеальным ребенком, который приносит только радость, по крайней мере, она себя так запрограммировала. Она обещала всегда улыбаться, и один нелепый случай… перевернул ее жизнь. Она теперь регалия Ято: совсем не живая и такая расстроенная. Даже не знает, что именно надо сказать… ее сердце хотело бы иного исхода, а всё уже произошло. Оплошность была допущена. Ее вроде бы спасли, но нет! Она оказалась в засаде, в плену у своих эмоции… ей становится хуже, воздух будто бы пропитан гнилью. Порой думается: лучше бы эта девочка ничего не знала и жила прекрасно, припеваючи, хоть за ней и была навязана охота, кровожадная бойня за нее. Хоть и до сих пор не известно для чего им эта наивная девчонка, что идет на поводу любого? Ее так легко обмануть, ввести в заблуждение. Томоко — дите малое, не знающее, что такое убийство, боль и скорбь, ужасная скорбь за то, что согрешила, подняв руку на человека. Она бы не страдала, ее сердце не сжималось от мысли, от ужасной мысли, что она подвела своих предков, что не выполнила свое обещание. С этим грузом на плечах ей будет очень сложно дышать, но надеюсь, Томоко справится и сможет встать на ноги более уверенной в себе, более сильной и самоотверженной красавицей, ведь ворошить прошлое, перематывать пустые воспоминания, которые кроме несчастий не принесут в ее дом, который должен пухнуть уютом и комфортом. Рядом с ней будет эта ненавистная чувство оплошности и дума, что всё можно было изменить, но карты легли именно так, ужасно и отвратительно, и в борьбе ты проиграла, в самой кровавой борьбе за жизнь, душу выиграла, но не живая. Такое падкое состояние! Слова путаются, а может и помолчать и могло бы быть чуточку лучше, но рвется… рвется что-то в наружу. Обвинять никого не стоит в своей судьбе, но столько непонятных чувств искриться на ее глазах. Это и огонь, это и лед. Как же убивает это чувство рассеянности. Не возможно собраться, ведь она разделена на кусочки, на мелкие осколки порублена, даже взять себя в руки не получается. Ощущение безысходности. И мысли: Неужели я ничего не могла исправить! Неужели мне была уготовлена именно такая участь! Я не хочу… Одни только сомнения. Их нельзя откинуть назад, посему с ними приходится сражаться, даже быв обессиленной, сломленной и пойманной в угол трусихой. Приходится, ничего не попишешь. Как же хочется всё вернуть на круги своя, но не всё же можно исправить, и от Смерти никто не застрахован, никто не ожидает этого. Хоть уже вроде спасли, но зачем? За что спасали такую, как я?! — так много вопросов, но нет ответов. Возложенное на нее, как груз, не может уйти, а Томоко даже не попрощалась, не сказала, что любит, что исчезнет и уже навсегда, дабы вернутся в теплый, уютный дом больше не удастся. Она не была лицемерной хозяйкой, не была злой, дабы слуг считать неким отбросом. Убираются? Так пусть! Это не важно, лишь бы всё блестело или накажу! — не было такого, дабы искренность била с нее ключом. Но ее доброта не возвращалась, как бумеранг! Ведь на наследницу все будут смотреть, немного склоняя голову, тем более дома, а в школе будут призирать, если заметят, что ты и есть слабое звено коллектива и не можешь за себя постоять. Считает она, что МИР — это розовые пони, на которых можно покататься, ванильное небо, к которому можно прикоснутся. Небо, которое можно потрогать и прийти в восторг. Мир несправедлив, тем более к слабым душам, которые не смеют ответить ему тем же. Он поглощает таких, как Томоко, превращая в варваров, заставляя чувствовать кровавый привкус счастья… какой же урок можно от этого вынести? Что ты иной и твоя индивидуальность и есть твой плюс, твое очарование и притяжение. Но таких еще много — наивных и глупых, которые ищут в каждом нечто хорошее, дабы успокоится кормят себя мыслями о прекрасном. Но всё приходит и уходит, зарабатывается упорным трудом. Надо лишь удержаться за прожилку, но не каждый на это осмелился бы. Таких слабых за шкворняк бросают, попользуются и выкидывают, как ненужный мусор. Индивидов и креативных, которые млеют при каждом чужом слове, как бараны, тоже не остаются долго на одном месте, не уживаются. Дабы остаться наплыву, ставь перед собой цели, достигай их, по мере возможности, будь усерднее, сильнее. Деньги с небес не падают, такое же правило действует на все остальные принципы, фактически не всё. И иного выбора нет, кроме отстаивать свое мнение, хоть и порой просто замолчать было бы гораздо разумнее. Никто не любит длинные, лишние сопли… ведь сильнейший знает, как и когда надо поступать, как унять боль внутри и выцедить улыбку. Надо быть хитрым и проворным, научится читать любого с первого взгляда или тебя заклюют вороны или стервятника, в зависимости в какой среде ты находишься, в зависимости от жажды зверья. Нельзя полностью быть уверенной, что это Твое, ведь даже рыба не в каждом море чувствует себя великолепно, как в своей тарелке. Сначала думать, а после действовать, если даже не по плану изначальному, его всегда можно исправить, лишь бы дошло всё до конечной цели, дало желанный результат. — Что ты вспомнила? — спохватился Влайстил, обнимая ее маленькое тельце, сидя рядом с ней, на краю кровати, откинув одеяло, — Ты не плачь или вместе с тобой буду грустить я, — как же это напоминает Томонэ: доброй и отзывчивой, стеснительной иногда. Когда-то это были ее слова, дабы утешить, дабы успокоить взволнованное тело. — Томонэ… — вошла в комнату Алма, но что-то ее потянуло назад, поддержала за руку. Энергия или мистика это это было важно, но ощущение чьего-то присутвия не отпускало. Она не понимала, что это, но не могла сопротивляться этому чувству. Они явно были здесь лишними, что-то не пускало ИСКУСИТЕЛЕЙ ближе к слабой регалии, — Что?! — удивилась красноволосая, — Ты это тоже почувствовал, Акито? — спросила она. — Мы сможем этому воспротивится! — заявил брюнет, приготовив свой меч, — Я запросто порву… — Не надо, Акито, — взяла она его за руку под тип ''Предержи коней, на сегодня боев достаточно было'' и поступила, как сестра, а не варварская королева, не с приказа начала, а нежно и не принужденно. — Ты помнишь, что делала мама, когда мне было грустно? — переменила она тему, а Томонэ продолжала рыдать, но уже на плече у своего друга и непонятно шевелились ее губы, но поверьте, никто ее не смел слышать, ведь со слезами на глазах, ничего дельного нельзя сказать., но Влайстил просто хлопал ее по спине и говорил, что «Всё будет в порядке! Скоро тучи исчезнут, и появится ясное яркое небо! Скоро рука придет в прежнее русло, перестанет блуждать в мире прошлых обид!» — Твоя мать… — он задумался, — Она пела песни? — как-то не решительно проговорил Акито, ведь его мать его призирала и ненавидела всей душой, ненавидела за то, что родила отброска, жалкую тряпку, что будет слоняться рядом с королевой, что будет целовать ее тапки, что будет подносить ей все дары и подарки. Каждую ее прихоть сравнивать к принудительному приказу. Его мать хотела быть той самой королевой, но не суждено, ведь не родилась в знати. И почестей Богини кровавого Возношения не было, она чувствовала себя ненужной и всю накопившуюся злость срывала на сыне, дабы расслабится, дабы успокоится, дабы узреть, как будет скулить ее дитё. Она — тиран… который на произвол судьбы бросила того, кого обязана была растить и лелеять и любить, вознося к небесам, ведь он был единственным, кто связывал ее с ее любовью. Сиварэ не была достойна звания матери и вскоре умерла, после десяти лет издевательств. Она стала убита собственным отбросом, куском говна, как изрезалась она, что кровью отомстил за кровь. Она убила его брата. он был слишком мелок, чтобы чувствовать на своем теле скрежет клинка и разрубала она его на кусочки. Но никто не знает, как радовался Акито, когда появился на свет Кастиа Емурэн, не была предела его счастью. Он заглядывался на эти большие глаза, жаждущие света и тепла, но так, как они жили в каких-то катакомбах, ибо не показаться на взор великих богов. Брат рассказывал братику много разных сказок, некоторые вовсе придумывал на лету, не задумываясь, тратил свое время на сокровище, что не могло шевелится, но взгляд был таким пристальным, таким добрым и благородным, даже казалось, он понимал всё с полуслова. Кастиа Емурэн понимал каждый жест и брат обещал ему… обещал, что они увидят, что значит солнце, что так восхваляют люди снаружи. Но счастье длилось всего три месяца, совсем не долго… три счастливых месяца, и случился суд, суд матери над отрепьем. Акито защищал его, как мог, попадал много раз под удары, ходил, истекая кровью, но не думал о справедливости, не думал он ненависти, да и о злобе частенько забывал. Ему казалось, что именно так относятся Боги к своим детям… это было в порядке вещей! Сиварэ была просто нахальной и напыщенной, и когда совсем стала пахнуть скверной, она стала никому не нужной жертвой. Она не знала, что значит во время остановится, что значит любить, что значит защищать, что значит счастье. Как же сложно. В ней было место только ненависти. На большее она не была способна. И как же хорошо стало, когда она изыдила, когда умерла. Акито вздохнул с облегчение, но позже засмеялся, как угорелый, ведь избавился от сгустка скверны, от врага, что портил его существование, превращая его в рану неизгладимую и печальную, что окружал его каждый день. Не кормился, хоть и это не было обязательно. Какой экстаз, даже боли нет в глазах. Когда Сиварэ молила о Пощаде, он не остановился. Истинный сын — Повелителя, истинная гордость трущоб, истинный искуситель. Злые боги, Что отдали сердца свои скверне, оставшиеся… демоны. Формальность, но так приятно чувствовать, что все тебя вокруг ненавидят и призирают. Совет Такамагахары, их принципы никогда не приемлют, что бы такой нищий сброд дошел до звания — Бог и возносился и почитался. Посему они — бездомные без гроша в кармане и даже при нужде они никогда не смогут позволить себе храм, ведь он будет разрушен. Как же раздражает этот внешнеполитический строй! — А ты их слышал? — поинтересовалась взбудораженная Богиня Искушения. — Никогда… был бы счастлив их услышать, — улыбнулся наигранно, фальшиво он, но никто никогда и не поймет маска на нем или искренность бьют ключом. Бывают и такие… — Жаль, а я ничего не помню, — потупила она взгляд. — Избить было бы глупо, — прежних нравственных ценностях и воспитании кровью и потом вспомнил Акито, произнеся это полушепотом, посему его госпожа его не слышала. — Что?! — удивленно спросила красавица, поняв, что он что-то скрывает от неё тщательно. Неужели эта правда сильнее смерти и боязни перед нею?! — Вы… — Ты, Акито. Не надо формальностей! Я же младше тебя буду, — улыбнулась Алма, зажмурив глаза, — это я должна к тебе обращаться на Вы. — Как снисходительно с Вашей стороны. — Ты о чём-то думаешь, не правда ли? — вопросительно глянула на него красноволосая. — Что случилось, ТОМОНЭ?! Я ощутил твои эмоции на себе и сразу же пришел. Что произошло? — вбежал в комнату взбужораженный Ято, который должен был изнывать от боли, а не переживать за свое орудия, ведь это больнее, чем нож воткнуть в ногу. Вбежал Ято, который подмышками (не знаю, как правильнее выразится) держал в левой стороне Юкинэ, а в правой Ягунэ, слегка избитых. Девочка упала с ветки с высоты метр, а блондин пытаясь убежать, стукнулся в это же дерево. Вот такая вот ирония. — Он заботится о них, и это прекрасно, — улыбчиво глянула на них Алма, стоя на пороге, прислонившись к двери, которая была открыта, а глазами она показала «Надо оставить из наедине! Им это несомненно поможет!». А сама наконец-то была взволнована чужой судьбой. — Нигде не болит?! Не ушиблась?! — налетел с вопросами на Томонэ Бог Войны, принялся ее осматривать. Продолжение следует. .