Месть

Новоиспечённый кардинал Джоффре Борджиа был счастлив. Всю свою сознательную жизнь он хотел именно этого: алой бархатной мантии, священного рубинового перстня на пальце, запаха ладана, приглушённых шепотков в древних коридорах Ватикана — места, где испокон веков не только творились великие дела, но и плелись великие интриги. Не один Чезаре был разочарован, когда Родриго Борджиа распределил роли своим сыновьям. Сыновьям ли? Джоффре знал, что и отец, и мать всегда сомневались в его происхождении. Не был он особо близок ни с Чезаре, ни с Лукрецией — несмотря на то, что те (особенно сестра) были к нему неизменно добры и никогда не пытались насмехаться. А Хуан — Хуана Джоффре возненавидел лютой ненавистью в тот миг, когда узнал, что брат играючи добился благосклонности Санчи, женщины, которая по освящённому церковью праву принадлежала Джоффре. Что с того, что он был в ту пору слишком юн и неопытен для столь искушённой в сладострастии женщины, как она? Что с того, что он мечтал о сане Чезаре, а не о женитьбе? Их с Санчей обвенчали, значит, она должна была быть ему верна. Он готов был с лёгкостью простить ей то, что она взошла на брачное ложе не девственницей (в конце концов, должен был хоть у одного из них быть опыт в любовных делах?); что было до брака, то не имеет значения после его свершения. Но она вздумала наставлять ему рога — и с кем, с его собственным братом, пусть даже Хуан приходился ему братом только по матери! И все смеялись над ним, Джоффре, — все, включая мерзавца Хуана… Разумеется, мстить жене Джоффре не стал. Он собирался утвердить себя мужчиной, а плох тот мужчина, который избирает объектом мести женщину — повинную к тому же лишь в том, что не умеет отказывать, когда её домогаются. Но Хуан — о да, несмотря на все те слухи, что до сих пор ходили о Чезаре, это он был тем, кто подослал к брату убийц. Хуан соблазнил его жену, выставил его на посмешище; Хуан заслужил смерти. Джоффре лично нанёс связанному брату девять ран кинжалом, глядя в его широко распахнутые глаза, в которых изумления и обиды было больше, чем боли, — а потом один из наёмников куда более профессиональным движением, чем неумелые удары Джоффре, перерезал Хуану горло. Чезаре догадался сразу. Он не выдал Джоффре отцу, и Джоффре был ему за это глубоко благодарен — но в то же время начал испытывать безотчётную неприязнь и к Чезаре. Люди часто недолюбливают тех, кто стал невольным хранителем их тайн. Лукреции Джоффре открылся сам — но её продолжал любить глубоко и нежно. Сестра была светлым ангелом их семьи, ангелом, которого не любить невозможно. И да, это он, Джоффре, пусть и нет в нём на самом деле крови Борджиа, оказался в итоге наиболее хитроумным из них всех. Он сумел отомстить даже своему названному отцу, всесильному понтифику Александру Шестому, за то, что тот обрёк Санчу (после смерти Хуана ставшую, как и надеялся Джоффре, верной и преданной женой — возможно, она тоже догадывалась, кто приложил руку к убийству его любовника, и не хотела навлечь гнев мужа на себя) на смерть в заключении. Он сговорился с кардиналом Джулиано делла Ровере, помог ему подсыпать яд в вино Александра… и настоял только на одном — чтобы Чезаре досталась не смертельная доза. Джоффре понимал, что власть брата должна закончиться вместе с властью отца (иначе делла Ровере сочтёт сделку невыполненной — влиятельный и владеющий огромной армией герцог Романьи был ему совершенно не нужен), но не хотел, чтобы смерть Чезаре была на его руках. О том, что на его руках была теперь смерть не только Хуана, но и Родриго Борджиа (всю жизнь называвшего его сыном — пусть и сомневаясь в этом), Джоффре ничуть не жалел. Что же до греха убийства — новый Папа отпустил ему его лично. Чезаре погиб вскоре после того, как утратил власть, — но в его гибели Джоффре себя виновным не считал. За Лукрецию, к счастью, беспокоиться не приходилось. Став герцогиней Феррары, она больше не зависела от могущества отца и брата — но даже будь это так, о ней бы Джоффре позаботился. О ней и о матери. Только о них. Кардинал Джоффре Борджиа был счастлив. Настолько, насколько может быть счастливым человек, достигший всего, чего хотел. — Ваше высокопреосвященство, — дверь в кабинет Джоффре приоткрылась, и на пороге, почтительно кланяясь, возник слуга, — к вам посетительница. — Посетительница? Женщина? В столь позднее вечернее время? — переспросил Джоффре надменным тоном, которому успел выучиться (больше никто не скажет, что он унижается перед родным отцом, как бедный родственник!), с трудом сдержавшись, чтобы не улыбнуться от удовольствия при звуках своего нового титула. — Да, ваше высокопреосвященство, — слуга склонился в ещё более низком поклоне — прежде Джоффре так не кланялся никто. — Мне показалось, что это некая знатная госпожа, желающая остаться неузнанной. Она в маске, и с ней только один охранник… тоже в маске. Но держится она как королева, уж поверьте… ваше высокопреосвященство, — снова поспешно добавил слуга. — Она сказала, что назовёт своё имя только вам, но вы непременно будете рады её визиту, когда узнаете, кто она. — Что ж, проводи её сюда. Знатная госпожа, скрывающая своё имя. Возможно, она принадлежит к одной из итальянских аристократических семей, ищущих расположения того, кто, как всем известно, пользуется доверием нового Папы. Что ж, он охотно её выслушает. Полезные связи никогда не бывают лишними — это он понял ещё тогда, когда надеялся стать достойным сыном Родриго Борджиа. Конечно, завтра слуги могут начать сплетничать, что его тайно навещала любовница. Но, в конце концов, он будет далеко не единственным кардиналом с подобной славой — и другим она ещё ни разу не повредила. — …Сюда, госпожа. Дверь снова открылась — и закрылась за закутанной в скромный чёрный плащ женской фигурой. Женщина подняла голову, откинула капюшон — под ним обнаружились стянутые в тяжёлый узел и упрятанные в сетку прекрасные золотистые волосы, — и отняла маску от лица. — Лукреция! — с искренней радостью воскликнул Джоффре и, бросившись к сестре, схватил её за руки. — Почему ты в маске? Почему не назвалась у двери? Тебя приняли бы с куда большим почётом, не заставили бы ждать… — Я не хочу, чтобы кто-то, кроме тебя, знал о моём визите в Рим, брат, — Лукреция улыбнулась той улыбкой, что всегда согревала сердце Джоффре — как и сердца прочих членов их семьи. — Даже вернейшие из твоих слуг. Этому… есть причины. — Да, да, конечно, — поспешно согласился Джоффре. Возможно, Лукреция не хочет, чтобы люди вспомнили о её былой репутации и начали судачить, как судачили прежде. — Я так рад тебя видеть… — Я тоже рада тебя видеть, брат. Я приехала только для того, чтобы повидаться с тобой. — Конечно, — повторил Джоффре, внутренне раздуваясь от гордости. Он никогда не был её любимцем, но теперь нет ни Чезаре, ни Хуана, ни отца — и вот, его прекрасная сестра прониклась более глубокими чувствами к единственному оставшемуся у неё брату и даже начала о нём тосковать, хотя прежде вспоминала его нечасто. Он осторожно коснулся губами её бархатистых, пахнуших притиранием для кожи щёк. Она снова улыбнулась. — Дорога была долгой, брат, я устала… Распорядишься, чтобы мне выделили комнату? И пусть для моего телохранителя положат тюфяк там же. Он охраняет меня денно и нощно. — Лукреция, в моём доме тебе ничего не грозит… — начал он, но она, продолжая улыбаться, покачала головой. — Пожалуйста, Джоффре, исполни мою просьбу. Если мой слуга расскажет потом моему супругу, что не постоянно находился при мне, Альфонсо начнёт упрекать меня, что я недостаточно забочусь о своей безопасности. — Конечно, я сделаю всё, как ты хочешь, — пообещал Джоффре и заключил сестру в объятия, мельком подумав, по какой же причине она не хочет разлучаться со своим охранником даже на ночь. Может, он её любовник? Или, напротив, Альфонсо д’Эсте приставил к жене своего доверенного человека, опасаясь, что Лукреция (чья репутация далеко не всегда была безупречна) ему изменит? Впрочем, в любом случае, наличие у сестры любовника Джоффре не особо заботит. Что же до возможной ревности её мужа — об этом он её ещё спросит. — Я обо всём распоряжусь, — пообещал он, продолжая обнимать Лукрецию за плечи. — Тебе предоставят лучшую комнату в моём дворце. А сейчас нам подадут ужин на двоих. Надеюсь, твой телохранитель согласится ещё ненадолго оставить тебя наедине со мной и поужинать на кухне с другими слугами? — Разумеется, согласится, — Лукреция засмеялась, и её смех прозвучал подобно звону серебряного колокольчика. — И пусть мне приготовят ванну. Ведь в твоём доме найдётся служанка, которая не знает меня в лицо и способна помочь мне вымыться? — Ну конечно, найдётся, — Джоффре подхватил смех Лукреции и потянулся помочь ей снять запылённый плащ. — Не бойся, тебя не узнает никто из моих слуг. Я нанял их всех не столь давно, и едва ли им когда-либо доводилось видеть тебя вблизи. За ужином Лукреция была в том же платье, в котором прибыла, — судя по всему, она выехала из Феррары налегке, даже не взяв с собой запасных туалетов. Она по-прежнему предпочитала оттенки синего в одежде — только теперь её платье было более глубокого цвета, чем те, что она носила в юности, и на его фоне небесно-голубой цвет её глаз казался ещё нежнее. Перед ужином Джоффре спустился в кухню и взглянул на охранника Лукреции. Тот поднялся со своего места на деревянной скамье и, не говоря ни слова, отвесил ему глубокий поклон — высокий мужчина с тронутыми сильной проседью каштановыми волосами и густой щетиной. Он не снял не только потрёпанную испанскую шляпу, но даже маску, закрывавшую всё лицо и оставлявшую на виду только рот и подбородок. — Почему он до сих пор в маске? — спросил Джоффре Лукрецию за ужином. — Твой телохранитель? Лукреция небрежно повела округлым плечиком. — У него ужасно изуродовано лицо. Мой супруг, — она скорчила очаровательную гримаску, — ревнив и не хочет, чтобы меня охраняли мужчины, которые хороши собой. Он ведь знает, как сильно я ценю красоту. Что ж, выходит, он был прав насчёт ревности Альфонсо д’Эсте. — Так он более уродлив, чем кузен Мигель? — Джоффре решил пошутить. — У нашего кузена только рот разрезан, ты же знаешь. А у этого в шрамах всё лицо. — Кузен Мигель всё ещё в Ферраре? — Джоффре помнил, что Мигель Корелья был тем, кто доставил Лукреции не только известие о гибели Чезаре, но даже урну с его прахом — который Лукреция развеяла над Серебряным озером, на берегах которого они когда-то отдыхали вместе. — Пока да. Мы с мужем предлагали ему остаться — Альфонсо был не против, верные и способные люди всегда нужны, — но он хочет отправиться в Новый Свет. Говорит, что не землях Италии и Испании слишком многое напоминает ему о прошлом. — Что ж, пусть он будет счастлив на новых землях, — Джоффре отпил вина, мысленно порадовавшись, что Мигель Корелья, вернейший из людей его покойного брата, покидает не только Италию, но и весь материк. Так будет лучше. Никто не знает, что Джоффре помог отравить Александра и Чезаре, — но так будет лучше. — Ты счастлива в Ферраре, сестра? — задал он вопрос, который волновал его больше всего. — Если нет, то… ты же знаешь, я теперь далеко не последний человек в Риме, могу повлиять даже на твоего мужа и его отца… и если Альфонсо изводит тебя ревностью, а герцог Эрколе слишком прижимист… — Ах, Джоффре, ты становишься слишком похож на Чезаре, — вздохнула Лукреция, и Джоффре испытал новый прилив гордости — прежде она никогда не сравнивала его с самым любимым из своих братьев. — Не волнуйся, у меня всё хорошо. Альфонсо ревнив ровно настолько, насколько ревнив всякий мужчина, любящий свою жену. А со старым герцогом мы поначалу не слишком ладили, не спорю, — но, увидев, что я разбираюсь в счетах и не позволяю себя дурачить торговцам, он наконец сказал, что о лучшей невестке не мог бы и мечтать, и теперь ему осталось только дождаться, когда я подарю Альфонсо наследника. — Тогда всё в порядке, — Джоффре улыбнулся, но тут же напустил на лицо выражение скорби, приличествующее тому, что собирался сказать дальше. — Лукреция… поверь, я сожалею о смерти Чезаре и нашего отца… Он не сожалел. Ничуть. Но ему было необходимо это сказать, чтобы заручиться ещё большим расположением сестры. По лицу Лукреции пробежала тень. Судя по всему, она, в отличие от Джоффре, печалилась искренне. Что ж, немудрено — она всегда любила отца и Чезаре… по мнению Джоффре, даже слишком. Разумеется, те слухи, что распускали о них враги и завистники, не более чем гнусная клевета, — и всё же им никто бы не поверил, не выказывай Лукреция к отцу и брату чрезмерной нежности. — Не будем об этом, брат, — тихо сказала она. — Что в прошлом, то в прошлом. Мы всегда будем помнить об умерших близких, но это не должно мешать нам наслаждаться жизнью… Что скажешь о том, чтобы поехать завтра в старый охотничий домик нашего отца? Мы могли бы взять с собой только моего охранника, на него можно положиться… отдохнули бы от политики и светской суеты, наедине друг с другом, пусть бы даже никто не знал, куда мы отправились… Ведь только мы остались в живых из детей Родриго Борджиа. Джоффре смотрел на сестру с обожанием. Она не сомневается в его происхождении. Она — никогда не сомневалась. Она верит ему, любит его… И он тоже её любит. Из всей семьи, к которой его причислили, — только её. — Какая чудесная идея, Лукреция, — сказал он и отсалютовал ей бокалом с вином. — Так и сделаем. Как и просила Лукреция, они отправились в охотничий домик на рассвете, едва позавтракав. День выдался чудесный — тёплый, но не жаркий; не менее чудесна была прогулка по лесным тропинкам рука об руку с Лукрецией (молчаливый охранник в маске следовал на несколько шагов позади них), и ещё более чудесна — простая трапеза вином, хлебом, сыром и фруктами. Лукреция сама наливала вино, нарезала хлеб и сыр, смеялась и шутила, раскладывая еду по тарелкам, — и Джоффре чувствовал себя ещё более счастливым, чем когда Джулиано делла Ровере возвёл его в сан кардинала. Надо будет попросить Лукрецию, чтобы приезжала почаще. Альфонсо д’Эсте не посмеет запретить жене видеться с любимым — и единственным — братом, к тому же доверенным лицом нового Папы. Охранник, получивший от Лукреции свою долю ужина, остался за дверью. Он вёл себя настолько бесшумно, что вскоре Джоффре совершенно забыл о нём — ему стало казаться, что они с сестрой здесь одни. В этот же домик мерзавец Хуан водил его жену Санчу, здесь Джоффре, проследовав однажды за ними, увидел в окно их разнузданное распутство — но ничем не выдал своего присутствия. Ему мало было пристыдить жену и брата (к тому же, едва ли Хуан испытал бы при виде Джоффре хоть что-то похожее на угрызения совести или на страх); в его глазах Хуан заслуживал только смерти. Сейчас воспоминание о Хуане и Санче не вызвало у него ничего, кроме довольства собой. Нет, порой он тосковал о Санче — в конце концов, в последние годы своей жизни она была ему послушна, — но только не сейчас, когда рядом сидела его прекрасная сестра. И в конце концов, кардинальской шапки он всегда желал куда больше, чем любого брака. — За нас, — с улыбкой произнёс Джоффре, в очередной раз поднимая бокал с вином. — За нашу семью. За Борджиа. — За Борджиа, — Лукреция тоже улыбнулась и взяла свой бокал. Пусть на самом деле в его жилах и не течёт кровь Борджиа — какая разница? Главное, что в это верит Лукреция, — и что в конечном итоге он оказался куда более удачлив и искушён в политике и интригах, чем все те, кто являлся Борджиа по праву рождения. Пальцы внезапно онемели, перестав слушаться, — и бокал со звоном разбился о деревянный пол. Джоффре попытался приподняться — но оказалось, что онемение сковало всё тело. Ему повиновался только язык — да и то с огромным трудом. — Лукреция… — в ужасе прохрипел он, всё ещё тщетно пытаясь подняться с кресла и едва двигая губами. — Нас… отравили… в вине… был яд… Почему же сестра не вскочит с места, не бросится к нему? Или на неё тоже уже подействовала отрава? Но почему… почему на её лице нет хотя бы испуга… Лукреция продолжала держать бокал с вином, поглаживая изящными пальчиками его ножку, — выходит, её тело не онемело. Она смотрела на Джоффре, больше не улыбаясь, но и безо всякого намёка на встревоженность; её лицо было спокойно и мрачно, словно маска весёлости упала с него, как выпал бокал из руки Джоффре. — Не нас, — спокойно ответила она и поставила бокал на стол. — Тебя. — Меня… — Джоффре подумал, что, должно быть, смотрит сейчас на Лукрецию так же, как на него самого смотрел перед смертью Хуан, — и эта мысль ввергла его в ещё больший ужас. — Ты… ты — меня?.. Ты меня… — Да. Я — тебя, — Лукреция усмехнулась, и от этой холодной усмешки, которой он никогда не видел у сестры прежде, Джоффре стало ещё страшнее. — Но ты… — язык с трудом ворочался во рту, — ты пила… то же вино… Лукреция небрежно повела плечами. — На каждый яд существует противоядие. Я приняла его. Ты — нет. Герцогиня Феррары увлекается сбором лекарственных трав, вспомнил Джоффре. Просит аптекарей и знахарок учить её составам целебных настоек. Как выяснилось, не только целебных… как выяснилось, часть слухов всё же правдива. — Лукреция… — Джоффре хотелось умолять сестру сказать ему, что это была всего лишь глупая шутка, но он понимал — так не шутят, и в последнюю очередь подобные шутки свойственны Лукреции. — За что… — За то, что ты убил нашего брата Хуана и обрёк на смерть нашего отца, — заговорил другой — смутно знакомый — голос, и в дверь шагнул охранник Лукреции. — Нашего с Лукрецией отца. Он снял шляпу и положил на стол; длинные каштановые кудри рассыпались по плечам, и теперь седина в них была ещё заметнее. Завёл руки за голову, развязал шнурки, медленно отнял маску от лица — и Джоффре показалось, что сейчас разверзнется ад, и притворявшийся охранником утащит его прямо туда. Потому что это был Чезаре — Чезаре, который, как все знали, погиб в Наварре, Чезаре, чей прах кузен Мигель привёз Лукреции в Феррару. На его лице по-прежнему виднелись следы от перенесённой когда-то оспы, но никаких уродливых шрамов не было. Только седые пряди в волосах — и ещё более жёсткий, чем прежде, взгляд. Таким Чезаре Борджиа видели его враги — и боялись смотреть ему в глаза… …а теперь его видел таким Джоффре — и не в силах был не только отвернуть головы, но даже зажмуриться. — Чезаре… — говорить по-прежнему получалось — хоть и через силу. — Ты… ты выжил… брат… — Выжил, — подтвердил Чезаре и усмехнулся — очень похоже на недавнюю усмешку Лукреции. — Вот только я не брат тебе, кардинал Джоффре, — пусть нас и родила одна мать. — Лукреция… — в поисках защиты Джоффре с трудом перевёл взгляд на сестру — и понял, что защиты ему здесь искать не у кого. Лукреция поднялась, встала рядом с Чезаре — и смотрела на Джоффре холодным, безжалостным взглядом, не предвещающим ничего, кроме смерти. — Ты убил Хуана, — её голос был ровным, без тени волнения. — Ты нанял тех, кто подлил яд в вино Чезаре и нашего… нашего с ним отца. — Ты был змеёй, пригретой на груди Родриго Борджиа, Джоффре, — подхватил Чезаре. Они с Лукрецией стояли плечом к плечу — один в чёрном, другая в синем, — и их взгляды были взглядами ангелов мести. — Ты никогда не был достоин носить имя Борджиа. — Хуан… соблазнил мою жену… — проклятье, почему так трудно даже говорить! — и заслужил… смерть… Папа Александр… обрёк Санчу на смерть… а тебе… Чезаре… я распорядился… чтобы тебе… досталась не смертельная доза… Как же он теперь жалел об этом. Хотя — даже если бы был мёртв Чезаре, Лукреция вполне могла решиться свершить месть единолично. В это вполне верится, глядя на её лицо. Чезаре откинул голову и расхохотался — страшным, полубезумным смехом, эхом отразившимся от стен маленького домика. — Как благородно, ваше высокопреосвященство… Знаешь, я готов был простить тебе смерть Хуана — пусть он и не заслуживал её за то, что запустил руки под юбки твоей шлюхи-жены. С тех пор в моём сердце не было любви к тебе — но я простил тебе эту смерть. Хуана… но не отца. И не того, что ты переметнулся к делла Ровере. — Но Санча… — прохрипел Джоффре, уже понимая, что все его слова тщетны. — Папа Александр… бросил её в темницу… она повредилась там умом… она умерла… умерла из-за него… Чезаре оскалился, в два широких шага подошёл к Джоффре и, схватив его за волосы, оттянул ему голову назад. Джоффре был бы рад почувствовать боль — но не чувствовал ничего. — Ты думаешь, что я прощу тебе смерть своего отца из-за арагонской шлюхи? И Хуан… пусть мы никогда не были дружны, но он был мне братом в большей степени, чем ты. Лукреция тоже подошла ближе и заглянула Джоффре в лицо. Холодными, прекрасными, безжалостными голубыми глазами. — Я любила Хуана, — спокойно сказала она. — Любила, несмотря на все его сумасбродства. Он не всегда ладил с Чезаре, но мне он был хорошим и любящим братом. И… — её голос впервые дрогнул, в глазах блеснули слёзы, — о, как я любила отца! Да, Джоффре, мы могли бы простить тебе смерть Хуана. Но не отца. И тем более — не их обоих. — Если вы убьёте меня… — не в силах воззвать к их милосердию, Джоффре попытался обратиться к рассудочности, — это станет известно… Лукреция… твоё имя покроется позором… Лукреция засмеялась, и её смех был эхом демонического смеха Чезаре. — Позором? Моё имя? Имя доброй и милосердной герцогини Феррарской, которая сейчас молится в тиши монастырских стен, отбыв туда в сопровождении лишь одного охранника, молится о том, чтобы Господь послал им с супругом наследника? И поверь, маленький брат, — это прозвище, которым она называла его прежде и за которое он не злился только на неё одну, сейчас прозвучало злой насмешкой, — все жители Феррары молятся сейчас о том же. Горожане любят меня — и вовсе не желают, чтобы я не смогла подарить Альфонсо сына, и ему пришлось бы искать себе другую жену. Впрочем, даже в этом случае — ему придётся вернуть мне моё приданое, а на него я смогу жить пусть без доброго имени, но в достатке. — Знал бы… — Джоффре судорожно глотнул ртом воздуха, — знал бы твой муж… — Альфонсо д’Эсте? — Чезаре приподнял бровь. — Он знает. — Что… — Джоффре был настолько ошеломлён, что больше ему не удалось сказать ничего. — Всё-таки ты так глуп, маленький брат, — теперь Лукреция говорила с откровенным презрением. — Думаешь, мне удалось бы спрятать Чезаре в Ферраре, не известив об этом своего супруга? Как тебе хорошо известно, новый Папа не слишком благосклонен к семье д’Эсте. Поэтому — пусть Альфонсо нет дела до нашей с Чезаре мести за отца и брата, он будет только рад, если Джулиано делла Ровере лишится одного из своих вернейших кардиналов. К тому же — зачем ему портить отношения с женой, с которой он собирается вместе править герцогством и растить детей, не позволяя ей помочь любимому брату и отомстить за другого брата и за отца? — Есть только одно, о чём не знает Альфонсо, — Чезаре снова засмеялся, обнял Лукрецию одной рукой за талию и на глазах изумлённого Джоффре (всё это время он был уверен, что это лишь слухи!) совсем не по-братски поцеловал её в губы. — Но это более неважно. Я отплыву с Мигелем в Новый Свет, и больше здесь обо мне никто не услышит. Для всех Чезаре Борджиа мёртв, и одни верят, что он похоронен в Наварре (где на самом деле под его надгробием лежит безвестный солдат), а другие — что любящая и скорбящая сестра развеяла его прах над Серебряным озером. Меня ожидает новая жизнь, но я не могу оставить в Старом Свете не свершённую месть. Послышался звук извлекаемого из ножен кинжала. Лицо Чезаре приблизилось совсем близко к лицу Джоффре. — Сколько ран ты нанёс нашему бедному Хуану за свою шлюху? Девять? Ты получишь столько же. И поверь, их ты почувствуешь. Боль от ран Джоффре и впрямь почувствовал — хоть и мог не кричать, а только хрипеть. Лица Чезаре и Лукреции качались у него перед глазами, расплывались в кровавой дымке — лица убийц, лица мстителей. Лица Борджиа. Борджиа, к которым он никогда не принадлежал. — Хуану пришлось перерезать горло одному из твоих головорезов, — Чезаре снова сгрёб в кулак волосы Джоффре, и тот почувствовал — наконец-то к его телу возвращалась чувствительность, вот только было уже поздно, — холодную сталь, касающуюся горла. — Ты был способен только ранить, но не добить. Можешь гордиться — я убью тебя своей рукой. Меня называют братоубийцей, хотя я никогда не поднял бы руки на Хуана… так почему бы слухам не стать правдой — пусть я лишу жизни и не того брата, в чьей смерти меня обвиняют? Новая боль. Солёный вкус собственной крови во рту. Нехватка дыхания. Алая дымка заволокла всё вокруг — прежде чем смениться чернотой. И мир для его высокопреосвященства кардинала Джоффре перестал существовать. — Больше нам здесь нечего делать, — тихо сказала Лукреция, бросив последний взгляд на окровавленного Джоффре, и потянулась к своему плащу. — Да, любовь моя, — Чезаре помог сестре набросить плащ на плечи и начал надевать маску. — Кардинал Джоффре отправился в охотничий домик с неизвестной дамой и попал в ловушку. Слабость к женскому полу многих священнослужителей не доводит до добра. — Воистину так, — Лукреция засмеялась, взяла брата под руку, и они направились к привязанным неподалёку лошадям.