In Nomine Patris

Чезаре с трудом натянул на себя кардинальскую мантию. Казалось, что мягкая ткань облегает тело неприятно тесно, а когда он просовывал руки в рукава, те путались в них. Его отец неизменно настаивал, что он должен обзавестись слугой, который будет помогать ему одеваться, но Чезаре решительно воспротивился. Если ему будут помогать с этим, он почувствует себя закованным в цепи. Когда он облачался в одежды священнослужителя самостоятельно, это давало ему иллюзию, что всё в его власти, — даже если он собирался приступить к нежеланным обязанностям исповедника. Ещё кто-то попросил выслушать его исповедь. Кто на этот раз? Делла Ровере, собирающийся напасть на него с ножом для вскрытия конвертов? Его мать, вознамерившаяся признаться, что один из Борджиа — на самом деле не Борджиа, и сказать, что именно сейчас ей потребовалось наставление от духовного пастыря? Отец, шпионящий за ним, дабы убедиться, что он принимает исповеди надлежащим образом? Урсула, сменившая гнев на милость? Чезаре решил, что если это кто-то из членов его семьи, он заставит его заплатить. Пятьсот «Богородице Дево, радуйся» — вполне достойная цена за бессмертную душу. Да, ему силой навязали эту роль, но даже в качестве исповедника он обладает некоторой властью. Даже если это не та власть, которой бы он хотел. Он предпочитал властвовать над мечами, а не душами — несмотря на все привилегии, которые давал ему сан кардинала, — и все знали это. Окошко в исповедальне открылось. — Прости мне, брат… — пара мгновений тишины, и Чезаре услышал ухмылку в голосе Хуана, когда тот продолжил, — я хочу сказать, простите мне, отче, ибо я согрешил. Христос, может, и проявил бы к Хуану милосердие, но Чезаре не собирался этого делать. — Сними груз со своей души, сын мой, — ответил он, подчёркивая слово «сын» так сильно, как только мог, и одновременно стараясь сохранять спокойствие. Дать Хуану понять, что он смущён, было бы наихудшей идеей. — Брат — отче — я предавался наихудшим порокам. Я возлежал с двумя женщинами, ни одна из которых не являлась моей женой. И я… я возлежал с мужчинами. И позволял им унижать меня и бить. И представлял, что они… что они — мой брат Чезаре. На протяжении первой части исповеди Хуана Чезаре смотрел прямо перед собой. Он не сомневался, что это правда и что Хуан нуждается в отпущении грехов — как и в том, что брат исповедуется ему лишь затем, чтобы поддразнить. Он был поглощён тем, что придумывал для Хуана новые мучительные способы искупления, когда услышал, что голос брата меняется, становясь всё более нерешительным. Хуан, Хуан, который спал с женой своего младшего брата, хотел… старшего? Хотел, чтобы старший брат воспользовался им, ударил его? Чезаре утратил дар речи, на него нахлынули залитые солнцем воспоминания о том, как он утешал младшего брата после их драк, — вытесняя более поздние, о ядовитых насмешках Хуана по поводу того, что изо рта Чезаре исходят молитвы, а не приказы, и он носит рясу, а не меч. По всей видимости, Чезаре молчал слишком долго. Он услышал, как брат зашевелился, собираясь покинуть исповедальню. — Стой, сын мой. Расскажи во всех подробностях, что бы ты хотел, чтобы твой брат сделал. Хуан — чудо из чудес — подчинился. — Он… он бы поймал меня на грехе. Пригрозил бы, что расскажет нашему отцу, но я стал бы умолять его, чтобы он сам наказал меня. Он бы вздохнул и выглядел бы так, словно его раздирают противоречивые чувства — он всегда так делает, — но затем спустил бы с меня панталоны и перегнул бы меня через колено, как ребёнка. Он бы ударил меня с силой, поскольку, в конце концов, я не ребёнок, и он осознал бы это как никогда, когда почувствовал бы, как твердеет моя плоть, прижатая к его бедру. Он бы снова вздохнул, но на сей раз это был бы вздох желания. Он бы закончил наказание быстро, затем поставил бы меня на колени. Я бы расшнуровал его панталоны, а затем… Чезаре не мог отрицать, что идея перегнуть Хуана через колено была определённым образом привлекательна. Пусть его брат никогда не наденет эти одеяния, Чезаре доставило бы удовольствие придать его заду алый оттенок кардинальской мантии. Но остальное… и вновь, он вынужден был признать, что это звучало в некотором роде привлекательно… его брат перед ним на коленях, ублажающий его под одеяниями, над которыми безжалостно насмехался… и всё же… и всё же это был его младший брат. Пусть временами Чезаре хотелось его убить, он всё равно должен был защищать его и единство их семьи. Если это было не то, чего Хуан действительно хотел, если это была просто фантазия, которая, будучи воплощённой в реальность, принесёт лишь проблемы, значит, Чезаре не должен был этого делать — несмотря на то, что мысль о том, как дерзкий и надменный Хуан ласкает его ртом, вызвала у него желание, в котором он не хотел признаться даже самому себе. Впрочем, часть фантазии Хуана он мог воплотить во вполне высоконравственное деяние. — Остановись, сын мой. Пусть я ношу рясу, я очень хорошо могу представить себе, как это происходит. Тридцать «Богородице Дево, радуйся» за первую часть твоей исповеди. Остальное, полагаю, заслуживает более телесного наказания. Покинь исповедальню и следуй за мной. В покои Чезаре братья проследовали в молчании. Какой-то миг Чезаре размышлял, что ему делать, если всё это окажется одной из шуток его брата. Он наполовину ожидал, что Хуан убежит, захлёбываясь от хохота. Но Хуан шёл за ним, не отставая, закусив губу; его глаза блестели, а зрачки были расширены даже после того, как братья некоторое время пробыли на свету. Когда они пришли, Чезаре перевёл дыхание и сел, стараясь, чтобы с его губ не сорвался вздох. Ему хотелось избить Хуана уже за это описание. Хуан запер двери и стоял, непривычно молчаливый, явно ожидая указаний. Чезаре указал ему рукой, имитируя повелительные жесты отца. Хуан подошёл ближе и встал возле его колена. То ли он был лучшим актёром, чем Чезаре его полагал, то ли и вправду волновался — и о причинах его волнения Чезаре мог догадываться, но не мог быть в них уверен. Что ж. Хорошую трёпку его брат точно заслужил. А что-то ещё… там будет видно. Чезаре потянулся расшнуровать панталоны Хуана, и тот инстинктивно отступил назад. — Чезаре… Чезаре приподнял бровь. — Полагаю, ты хочешь сказать «ваше высокопреосвященство» или «отче», Хуан. К Хуану вернулась толика его беспечности. — Нет. Я хочу сказать «Чезаре». Ты всегда остаёшься Чезаре — вне зависимости от того, насколько… преосвященным наш отец тебя сделал. Чезаре усмехнулся. Благодаря Хуану всё стало намного проще. — И вне зависимости от того, какую боль я причиню тебе. Ты будешь умолять меня и называть всеми моими титулами, когда я займусь тобой, Хуан Борджиа, попомни мои слова. — И, сказав это, он стянул с Хуана панталоны и перегнул брата через колено. Чезаре никогда не доводилось никого шлёпать, но отец время от времени поднимал на него в детстве руку — в основном за богохульства, — и он не раз видел, как отец наказывает Хуана, поэтому полагал, что достаточно хорошо знает, что делать. Отец обычно начинал с лёгких шлепков, словно собираясь с духом, чтобы сделать их более болезненными. Впрочем, для Чезаре эти лёгкие шлепки были более унизительны, чем что-либо ещё. Он знал, что его не простят и не обнимут, пока он не будет готов заплакать, и пока отец шлёпает его несильно, ему придётся пробыть перегнутым через его колено ещё какое-то время. Вспомнив об этом сейчас, Чезаре задумался, могли ли двигать его отцом одновременно нежелание причинить боль и желание продлить унижение. Им самим, во всяком случае, они в данный момент двигали. Положив одну руку Хуану на спину, чтобы удерживать его на месте, Чезаре начал другой рукой отвешивать младшему брату резкие шлепки, которые придали его округлым мускулистым ягодицам очаровательный оттенок розового, но почти не заставили Хуана вздрогнуть — хотя он всё равно постанывал и ёрзал на Чезаре, пряча лицо в складках его мантии и не поднимая взгляда. Чезаре начал шлёпать сильнее, сопровождая наказание нравоучительными речами, произносимыми мягким, спокойным голосом, и время от времени успокаивающе говоря Хуану вести себя тише — когда тот не удерживался и вскрикивал. Судя по всему, фантазия, воплощённая в реальность, заставила Хуана откликнуться. Его член вжимался в бедро Чезаре и проезжался по нему, оставляя на мантии след выступившей от возбуждения смазки, когда Хуан вздрагивал от особенно сильных ударов. Чезаре ещё никогда так не нравился вид своих одеяний. Когда зад брата стал более тёмного оттенка, чем кардинальская мантия, Чезаре решил закончить наказание десятью шлепками, нанесёнными в полную силу. Так обычно делал их отец; и зачастую после этих суровых шлепков они чувствовали себя настолько несчастными, что даже не сразу осознавали, что он уже натянул на них панталоны, усадил их к себе на колени, гладит по спине и шепчет, что они прощены. Чезаре сделал то же самое — натянул панталоны брата поверх его наполовину вставшего члена и усадил его к себе на колени. Хуан обвил его рукой и выдохнул ему в шею. Чезаре всё ещё не понимал, почему епитимья Хуана до сих пор приносила ему такое наслаждение. Хорошо, пусть он получал удовольствие от порки. Возможно, это объясняет, почему временами Хуан становился совершенно неуправляемым? Но что-то большее… вне зависимости от того, кто из них носил доспехи, Чезаре всё ещё чувствовал, что должен защищать Хуана — даже от его желаний. И даже от себя самого. И поэтому, когда Хуан, чьи глаза блестели одновременно от слёз и возбуждения, а лицо было залито краской, опустился на колени и потянулся к Чезаре, тот остановил его, поцеловал в лоб и перекрестил. — Ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.