***
Вчера Бэкхён, пока Кёнсу ставил лагерь на ночлег, вдруг потянул носом по ветру, как пёс, и заулыбался. — Ты не поверишь. — Что там? — Кёнсу насторожился. Он давно слышал лишь сильные запахи, которые могли пробить его хронический насморк, подхваченный по дороге, а Бэкхён чует буквально всё. — Морем пахнет, — сказал он и начал скидывать выложенные из заплечной сумки вещи обратно в нее — собирался. Спешил. — До завтра не подождет? — Палатка уже поставлена, сухие ветки готовы, а ноги ноют от усталости. Бэкхён сел обратно, осаженный, с сумкой в руках и неловкой тишиной. Идти недалеко, это точно, но тут уже насижено, ложись и отдыхай, а там в темноте — неизвестность с соленым ветром. Всегда так надо его одернуть, беспокойного, и Кёнсу зачем-то совестно, хотя Бэкхён и промычал что-то себе под нос, взмахнул рукой: — Утром, так утром, — и заново начал распаковываться. Согласился. Утром и вышли, дойдя до шуршащей под ногами гальки.***
У моря дикий холод, и было желание искупаться, освежиться, но сразу пропало — Бэкхён, аккуратно подобравшись к воде так, чтобы не окунуться в нее с головой, поскользнувшись на чем-нибудь, запускает в нее руки и потом их, красные — зато чистые, — греет в карманах. Кёнсу набирает воды в бутылку — для эксперимента, не для питья, — и тоже омывает руки ледяными волнами. Всматривается в ясное небо, определяя для себя курс, решая идти к солнцу, как идолопоклонник, просто прямо, вдоль берега — на что-то-там-восток. Лес ему надоел. Надоели цепкие колючки-ветки, влажная земля, тоже цепляющаяся — за ботинки, — и темнота. Пляж просматривается по всем сторонам, уходит за горизонт, выставляя их на показ, но позволяя и им тоже заметить черные точки вдалеке — если не повезет, — и успеть спрятаться. Они топают по обточенным водой камешкам вперед: Бэкхён — пытаясь не подвернуть на них ноги, Кёнсу — думая, что и вдоль берега им искать нечего. И если так, то придется обратно, в леса, и так до конца и бродить неприкаянно. Снова тяжесть на плечах, но нельзя сдаваться. Что на побережье? Рыбацкие домики, Оставшиеся, с припасами. Их и надо ожидать. И не думать о Захваченных, где даже на ночь не останешься, даже в уголке и тихонько сидя. Оставшийся дом — он почти убежище. А в другой лучше не соваться, не планировать и одной вылазки, как бы он ни манил целыми стенами и заполненными полками. И страшно даже думать, что там ожидает, но жизнь — вечная дорога, от дома к дому, поиск каменного замка — приюта не только на одну зиму. Под ногами все шорох — расслабляет, — ветер толкает в спину — лучше, чем отталкивающий назад, — а солнце быстро скатывается за горизонт, вытягивая тени, и так рано сбегает от странников. Бэкхён греет руки в опасной близости от костра, шипит, одергивает их, когда горячие языки почти задевают кожу, и важным, таинственным голосом вдруг объявляет: — Сегодня самая длинная ночь. Кёнсу устраивает котелок над огнем, растапливает в нем снег, собирая его горстку на краю между пляжем и лесом, где ставят палатку; он заглядывает в воду, кидая в нее шипучую таблетку — они кончаются так же быстро, как световой день зимой — и высыпает туда крупу с горохом — не румфордский суп, но что-то на него похожее. — Что будем делать? — спрашивает Бэкхён, не дождавшись реакции. — То же самое, что и всегда, — устало говорит Кёнсу — значит «поесть и на боковую». — Но это же самая длинная! Нельзя так просто… Просто спать! — Что ты хочешь? — Кёнсу помешивает варево в котелке. Живот почти бурчит от голода, а вариться всему этому делу полчаса минимум, и так не хочется просто ждать. Он достает из рюкзака маленький ковшик, в котором обычно готовит отвары-чаи из лесных даров, переливает в него морскую воду из припасенной бутылки и пристраивает сбоку от котелка на огне. — Ну… Это… — мямлит Бэкхён, — можно книжку почитать или… Поболтать о чем-нибудь. — Сначала придумай, потом предлагай. Бэкхён задумчиво мычит, ловит свои блуждающие мысли, пытаясь выудить из них что-то интересное. Он покачивается из стороны в сторону, обхватив свои колени, пока наконец не заваливается набок, приложившись плечом о землю и ойкнув. — А книжка-то у нас есть? — спрашивает он. — У меня точно нет, — отвечает Кёнсу, не отрываясь от своего ковшика, где вот-вот выпарится вода, оставив белый соленый осадок. Бэкхён вздыхает, поднимается, копошится в своей сумке, наполненной черти чем, явно не самым полезным — выкидывать он не разрешает, но таскает всё сам, не жалуясь на больные плечи и спину. Что-то нужное иногда находится и там, на дне, в боковых карманах или где-то внутри свертков — Бэкхён как раз туда дотягивается, переворачивая всё и так неаккуратно сложенное, натыкается пальцами на помятые уголки твердой обложки и обрадованный достает книжку. Обтирает ее по привычке — как от пыли. Кёнсу заглядывает к нему на колени, рассматривая вещицу, и констатирует: — Грустная у тебя книжка. — Не хочешь — не читай, — говорит Бэкхён. Кёнсу соскребает ложкой соль со стенок ковшика, совсем чуть-чуть, чтобы добавить ее в суп, а оставшееся аккуратно пересыпает в жестяную коробочку с крышкой. Снова помешивает в котелке, краем глаза наблюдая за Бэкхёном — сидит, обнимается со своей книжкой, как с последним другом, и строит из себя обиженку, нарочито дуя губы — совсем мальчишка. И знает ведь, что Кёнсу и так согласится помочь, но все равно — сидит и мило дуется. Волнуется о своей длинной ночи, будто в зимнем солнцестоянии есть что-то мистическое — и не переубедишь. Суп наконец разваривается, становясь похожим на жидкую кашу — Кёнсу снимает котелок с огня, ставит его на расчищенный кусочек земли между ними, дожидается, когда Бэкхён подсядет ближе, взяв свою ложку. От супа поднимается пар, дует сбоку — не сильно, но холодно, неприятно, — уносит запах съестного. Хочется поскорее залезть в палатку, спрятаться от ветра — не от мороза. У костра сидеть приятно, вот только ветер и портит настрой. Последнюю ложку супа съедает Бэкхён, с неприятным звуком проводит ей по днищу котелка, проверяя точно ли все доели. Тихо. Костер манит — они сидят у него, пока он не начинает тлеть угольками, и только потом перебираются в палатку. Кёнсу снова ждет: пока Бэкхён уляжется поудобнее, покрутившись зверьком с боку на бок, успокоившись и затихнув. Он достает из рюкзака маленький фонарик — для редких случаев, потому что батарейки всегда в нехватке, — а самая длинная ночь точно редкая, особенная — не для Кёнсу, так для Бэкхёна. Книжка ждет рядом со второй сумкой, а Бэкхён вслушивается в эти копошения и не сдерживает довольный смешок. Кёнсу прицепляет фонарик в петличку на воротнике, прокашливается и начинает читать — голос оказывается тихим, почти шепчущим: — Жил-был тролль, злющий-презлющий, то был сам дьявол. Бэкхён поворачивается набок, подпирает рукой голову — лицо довольное, слушает внимательно, будто слышит впервые, а не в сотый раз за жизнь. Кёнсу читает недолго — с непривычки в горле пересыхает, першит. Книжку разумно растянуть на подольше, а Бэкхёна все равно клонит в сон, и неудивительно — наелся горячего с мороза, залез в тепло, а до этого весь день пешком топал. Кёнсу заталкивает книжку сбоку в бэкхёновскую сумку, чтобы не вывались потом при сборах, убирает и свой фонарик, укладываясь обратно, рядышком с Бэкхёном, который еле борется со слипающимися глазами — не хочет засыпать. — Я бы посидел подольше, — тянет он, — все-таки самая длинная, — и зевает во весь рот. — Далась она тебе, — цокает Кёнсу. — Вот и далась. Сразу после нее Рождество, — говорит Бэкхён, а Кёнсу не помнит. Знает, что конец декабря, конец года, но Рождество — оно затеряно далеко в памяти, не до него сейчас, когда силы и еда почти на исходе, а дома для зимовки всё еще нет. И бродят они только, как дураки, черти где у моря, мерзнут под ветрами и про праздники забывают. — Спи давай, — укладывая, как ребенка, взбудораженного особенным событием среди бесконечной обыденности. Бэкхён по-обычному тянется в темноте, нащупывает руками лицо Кёнсу, касаясь колючей, с обветренной кожей щеки — целует на ночь. Кёнсу привык, он позволяет, но сам — вряд ли решится. Он поворачивается на бок, спиной к Бэкхёну — усталость давит, обволакивает, утягивает в сон, и хорошо, что она так быстро выключает свет перед глазами, потому что думать о дороге совсем не хочется.***
Солнце встает поздно. На горизонте все так же чисто, кажется, что пляж тянется вдоль всего побережья полуострова, бежит непрерывной на деревушки, города или просто порты-гавани линией, по которой можно идти и идти, никуда не приходя. Дорога в никуда. Не натыкаться на других странников и городские толпы — хорошо, но теплее с каждым днем не становится, ветер за считанные часы может принести снеговые тучи, которые засыпят их так, что утро может не настать. Зимой ведь нужна своя берлога, убежище, в которое зарываешься и тихонько сидишь, не высовываешься до первых оттепелей — на пустынном побережье такого места пока не попадается. Часы в пути проходят быстро, и вот уже Бэкхён разминает свои ноги, усевшись на камешки, что-то болтает — Кёнсу слушает в пол-уха, оглядывая пляж, всё выискивая на нем что-то, точно потерял, упустил из виду, и неподалеку шуршит ветвями лес — хочется вернуться. Там не лучше, тоже сложно идти, и часто ветки больно задевают, бьют по лицу, но почему-то кажется, что там блуждать лучше. Лес надоел, но зовет обратно. — Так чем она грустная? Я просто не понимаю. Ты до конца читал? Там же в конце всё будет хорошо, — говорит Бэкхён, а Кёнсу не отвечает — вздыхает, протяжно так, и трет глаза, стаскивая с головы капюшон с шапкой, запускает пальцы в волосы. Тяжело. Ходить, искать, думать — должно быть терпимо, но почему же так придавливает к земле, заставляет хвататься за голову и теряться? Он вдыхает поглубже, побольше холодного воздуха, чтобы закашляться, проветрить дурную голову — очиститься. Кёнсу не спрашивает вслух, но Бэкхён быстро весь подбирается, становится серьезным, улавливая смену атмосферы. — Что такое? — На горизонте пусто. — Хочешь вернуться в лес? — догадывается Бэкхён. — Может быть… Не знаю. Дом бы какой-то, а мы сколько идем, и ничего не попадается. Карту бы хоть найти, а так, — Кёнсу вскидывает руки, не находя слов. — А если остаться тут, в палатке? Или построить что-то? — Я даже шалаш из палок не построю, о чем ты вообще? Мы тут на холоде дубу дадим. Нам дом надо, я же говорю- — Да знаю я! — перебивает Бэкхён, чуть повышая голос, быстро спохватываясь и притихая. — Просто ну… Не раскисай, ладно? А то я тоже начну, и тогда мы правда никуда не дойдем. — Он подвигается поближе, похлопывает Кёнсу по спине, обнимает, прижимаясь сбоку. Молчат. Оба не знают, что еще можно сказать, как подбодрить самих себя. Кёнсу-то думает, но теперь тише, чтобы Бэкхёна не задевать. А дорога ждет. Звуки — лишь накатывающие на берег волны, шуршание под ногами, наводящее на странные ассоциации — хруст косточек, — и Кёнсу отмахивается от этого, а Бэкхён непривычно тихий — даже не отвлечься на болтовню. Всё размеренно, спокойно до скуки, и такая природная, настоящая тишина, не полная, но с кричащими где-то птицами… Кёнсу останавливается, Бэкхён тоже прекращает шагать. — Ты тоже слышишь? — спрашивает Кёнсу у Бэкхёна — его слух в разы, а то и в десятки раз лучше. Полминуты раздумий и: — Чайки что ли? — Похоже на то. — Мы к ним идем? — Видимо да, — отвечает Кёнсу, а настроение как-то поднимается — смена обстановки и первые животные на горизонте за долгое время. Но на всякий случай нож в боковом кармане рюкзака он все же нащупывает и перекладывает поближе, в куртку. Птицы над пустым местом виться не станут. Чайки беснуются стайкой, дерут подгнившие тела. Зрелище неприятное, запах стоит ужасный, и подходить не хочется — не только из-за тупого первобытного страха перед мертвецами. Выплевывать вчерашний ужин тоже не хочется. Кучу тел обходят по дуге, держатся подальше, а там на краю пляжа дорожка — две колеи, едва покрытые снегом, но не поросшие пожухлой травой. Куда-то да приведет. Кёнсу складывает ладони вместе, касаясь кончиками пальцев лба, закрывая глаза и чуть кланяясь — хоть какая-то дань памяти. Бэкхён спрашивает будто у самого себя какое-то странное: — А почему вороны не слетелись? — И Кёнсу передергивает: нет видимо больше ворон, как и всего остального. Вверх по склону, на ботинки налипает грязь, ноги скользят на подъеме — Кёнсу подает Бэкхёну руку, они держатся друг за друга. За холмом лежит деревушка. Дома выглядят старыми, давно позабытыми, будто их хозяева уже стали костьми — там, на пляже. Теперь дома быстро становятся Оставленными — пара недель, и всё. Кёнсу с Бэкхёном идут по главной улочке, может, и единственной, и Кёнсу подмечает: у того дома обвалилась крыша, у другого выбиты стекла — внутри видно проросшие, давно сбросившие листья кусты, — у третьего обвалилась лишь печная труба, да и то недостает лишь пары кирпичей. А потом — пожарища. Невыносимо черные квадраты, сливающиеся друг с другом — места, где огонь перекидывался голодным зверем на соседние постройки, пожирая всё подряд на своем пути. И в месте, где огонь кто-то смог остановить, как-то вдруг выделяясь стоит целый дом: посеревший некогда красный кирпич, один этаж, окна целые, даже не забиты — с первого взгляда не скажешь — Оставшийся или Захваченный? И лучше вообще тут не задерживаться после того, мимо чего они прошли, а придется — хочется поспать в доме, не на улице. К Захваченному нельзя близко подходить, но вот дилемма — пока не подойдешь, не узнаешь какой он. Кёнсу перехватывает нож в руку — готов сражаться или бежать в любой момент, спасаясь. Почти готов — у него Бэкхён, и его туда вести нельзя, а если бежать, то только за руку, пока он будет трястись позади со своей набитой сумкой. Та еще пробежка. — Стой тут, — командует Кёнсу, не оставляя выбора. — Если там все нормально, я сам за тобой вернусь, — говорит и не морщится. А все равно страшно звучит. — А если нет? Кёнсу осматривается, находит неподалеку крупную палку, тяжелую такую дубинку, и дает ее Бэкхёну, который и с ней все равно маленький, беззащитный, какой-то потерянный. — Прости, нож один, — извиняется Кёнсу. — Зови, если что. Палка эта в руках Бэкхёна, она скорее для успокоения, не для защиты. Там в доме — неизвестно что, и тоже опасно — заочно, — но они все равно не в равных условиях. Выбор такой: быть в опасной близости от неизвестного вдвоем или раздельно, и надо бы вместе, за руку, но Кёнсу не видит никого — и ничего — вокруг, на улице-то пусто, а вот что там в доме… Нельзя отступить, просто сдаться и пойти дальше, будто следующий дом встретит табличкой с указанием «Тут безопасно, заходите и живите». Надо использовать шанс, а в Кёнсу еще не угасла тяга жизни на пару с надеждой — они выживают, не живут, но и это хочется сохранить. Идти до конца, даже не зная зачем — как-то так, и Кёнсу поправляет свой рюкзак, затягивая лямки потуже, и идет — так надо. Бэкхён садится у остатков почерневшего заборчика, прижимается спиной-сумкой — спокойный. — Только аккуратнее там, — говорит он напутствие. Калитка скрипит петлями, а страх подкатывает к горлу. Главное не оглядываться. Дверь не закрыта, как в Оставленном доме, половицы скрипят под ногами, одна, вторая, и пыль чуть бьет в нос вперемешку со странной затхлостью, влажностью и брошенностью. Кёнсу вслушивается — тихо. Ступает с пятки на носок, медленно: впереди кухня, справа гостиная, и везде следы от стоявшей годами мебели, пропавшей в одночасье, канувшей в пустоту. В ванной выбита дверь, разбита раковина, и след от зеркала — даже хорошо, что его нет. Пара шагов, нож наготове, по влажному гниющему половику — в комнате никого. И выдох — на стене надпись: «верьте ничто не вечно» — черной краской, буквы небольшие, сбоку, почти в уголке, будто стесняясь, не слишком желая донести послание — во что верить-то не сказано, знаков препинания тоже нет. Неприятный осадок где-то в самом горле. И все же — следов Захватчиков нет. Безопасно ли здесь — время покажет, а от дома пока Кёнсу не откажется. Они долго спали в палатке и грелись у костра, пряча его от ветра, а тут камин, стены, как крепость, и устроиться бы уютно в том уголке под ободряющими словами, да поспать спокойно — хотя бы одну ночь. Бэкхён сидит, не сдвинувшись, кажется, и на сантиметр, крепко сжимает в руках палку и хлюпает носом — шаги слышит, но не поднимается даже когда Кёнсу подходит совсем близко. Он прячет лицо в рукаве куртки, трет об него щеки с глазами и только потом встает, выкидывая палку в сторону. — Тут какая-то собака пробегала, — говорит он. — Тявкнула на меня и ушла. — Хорошо, что не кинулась. — Все немногие оставшиеся звери теперь одичалые, кидаются на любой кусок мяса, и Бэкхёну правда повезло. — Пошли греться, — говорит Кёнсу, подхватывает Бэкхёна под локоть — не оставляет. У камина теплее, чем у обычного костра, и посидеть хочется еще дольше обычного, представлять, что они дома, греть ноги, пока не разморит от тепла, и заснуть прямо на полу — потом кто-то отнесет в кровать, мягкую, удобную, укроет одеялом и чмокнет в нос… Лая не слышно, и выглядывать в темноту бесполезно, но в голове прочно заседает мысль, что где-то рядом ходит зверь, и не уходит даже когда Кёнсу достает книжку, устраиваясь рядом с Бэкхёном. — Где мы там закончили? — спрашивает между делом, отвлекаясь от ноши — уголок страницы загнут, легко находится с первого раза. Рядом горит свечка, найденная в ящике на кухне, мягко и тепло освещает страницы, поярче, там, куда не достает свет от камина — так приятнее читать, уютнее, домашнее. — Было еще очень рано; она поцеловала спящую бабушку, надела красные башмачки и побежала одна-одинешенька за город, прямо к реке, — читает Кёнсу, погружает их на десяток минут в сказку — все еще какую-то грустную, холодную, как зима за окном. Бэкхён этой ночью ложится к нему ближе обычного, обнимает со спины и просит подержать его за руку, пока он не уснет — не стесняется, не оправдывается, это просто просьба, которую Кёнсу так же просто исполняет, понимая его. Кёнсу не против. До самого последнего момента, почти провалившись в сон, он всё прислушивается, ищет посторонние звуки — в доме и снаружи, — и тоже цепляется за чужую руку, потом не отпуская её и во сне, когда все-таки окончательно закрывает глаза под полную тишину.***
Свет едва пробивается сквозь серое, затянутое тучами небо, и утро выглядит так же, как вечер, — заставляет задуматься сколько же ты проспал. В доме такой же сумрак, и в нем Кёнсу разглядывает временное убежище, ищет что-то, что не заметил вчера — всё так же пусто. Даже как-то скучно. Покинутый всеми дом, но в нем все же теплее, чем снаружи, где поднимается ветер. А все же здесь они не останутся — Кёнсу понимает это после осмотра дома. И знает, что может передумать, если Бэкхён попросит, если не захочет больше идти, искать, но просто остаться, сплести гнездышко, забить окна и ждать — до весны, до спасения, до конца. Это лишь передышка, затянувшийся привал — такой дом не подходит, в нем нет ничего, кроме стен. Или просто они — нет, просто Кёнсу привык к дороге. Хочется двигаться, будто холод — зверь, рычащий за спиной, вот-вот словит и вморозит в землю, поэтому нельзя останавливаться. Ничто не вечно — это правда, те слова на стене, и зима тоже кончится, но где найти место, где захочется остаться не из-за страха замерзнуть, и хватит ли на это времени и сил — этого не знает никто. — Можно обойти другие дома, — предлагает Бэкхён, когда они не находят новых припасов. — Я и так их обойду, — говорит Кёнсу. — Так мы остаемся тут? И Кёнсу снова не знает. — Тебе тут не нравится. — Бэкхён говорит без эмоций — ни разочаровано, ни весело — никак. Кёнсу что-то тянет — отсюда, куда-то дальше, вдоль берега, по камушкам, по лесам, по ветру. Может, он обречен бесконечно ходить, пока не придет к тому месту, своему личному магниту, как бродяга, без ориентира и спокойствия. Раньше он любил быть дома, потом судьба вывела его на дорогу, а теперь он не может с нее сойти, даже когда болят ноги и хочется укрыться в четырех стенах, как раньше — он привык, может, настолько, что выдумал себе направление, которого не существует. И теперь шел по-привычке, иногда теряясь и плача, но все равно переставляя ноги вперед. — Пойду осмотрюсь там, — говорит Кёнсу, выходя на улицу. Идет и думает, что Бэкхёну проще, мысленно бьет себя за это по губам, но все равно: ему нравится быть на свободе, идти куда хочешь, хотя это и испытание, даже тяжелее, чем для Кёнсу, но он настолько радуется этой дороге, спотыкаясь, не обращая внимания на разбитые коленки, молча с улыбкой благодаря мир, что однажды на краю этого же мира его нашли и взяли за руку, а не обошли стороной — он принимает, что есть, не требуя большего. И этому стоит поучиться, но Кёнсу как-то сразу стал главным, идущим впереди, расчищающим путь и предостерегающим о преградах, чтобы чужие коленки остались целы — он не может быть проще, не желать большего, не заморачиваться. Может только жалеть, что в нем мало детской наивности, а теплая рука, обхватывающая его запястье, едва ощущается через куртку. Может жалеть, но молча, оставаясь снаружи в тонком панцире, стенки которого вот-вот истончатся, не выдержав невидимой силы, давящей на плечи, и в который раз у Кёнсу защиплет глаза. Ловить тут, скорее всего, нечего, и даже следов зверя на дороге не виднеется. Три дома оказываются обнесенными подчистую, гнилыми и заросшими, а дальше Кёнсу проходит мимо страшного пожарища — обходит стороной, отводит взгляд, который все равно так и тянет туда, к пепелищу. Он задается вопросом, что же здесь произошло — причины пожара, — но отмахивается от ярких картинок ужаса, как от назойливых насекомых, кусающих по всему телу. У него своя дорога, и лучше не знать, почему дома тех, кто покоится на пляже, были сожжены. В одном домишке находятся старые, уже желтеющие ржавчиной консервы — Кёнсу сначала рассматривает их, крутит в руках, будто они могут оказаться чем-то съедобным, потом хочет закинуть банку подальше, прямо об дальнюю стену дома, но ставит ее обратно, на место, сдерживаясь — шум ни к чему хорошему не приводит. Дальше идти он не видит смысла — дома все похожи один на другой, давно оставлены умирать, так что не найти там ничего полезного. — А собаку ты не видел? — спрашивает Бэкхён, когда Кёнсу возвращается пустым. — Нет, и следов тоже. — Жаль. — Ты же вроде… — начинает Кёнсу и осекает себя, чтобы не сказать «испугался». Нельзя пятнать белый лист такими словами. — Может, еще встретим её по дороге, — заканчивает он. — Было бы хорошо, — мечтательно говорит Бэкхён, будто он всю жизнь мечтал о собаке, а теперь ему вдруг представилась возможность. Мир разрушен, а мальчик мечтает о собаке — Кёнсу не сдерживает улыбку, снова удивляясь организации Бэкхёна. Остаток дня проходит у огня — ноги, наконец освобожденные от ботинок, греются, отдыхают, как и оба странника, и там же греется вода, в которой заваривают сушеные травы, уже с крошками, почти как порошок — самые остатки со дна коробочки. Витает аромат мяты и листьев смородины, в жестяной кружке плавают маленькие красно-коричневые ягодки шиповника, и ощущение, что всё хорошо, но будто ты что-то упустил, не сделал, а должен был — Кёнсу отпивает горячего, чувствуя, как это тепло разливается внутри, заполняет и успокаивает. — Почитаем? — спрашивает он и свободной рукой тянется к его сумке. — Нет, давай лучше одну главу завтра и одну на Рождество. — И улыбка Бэкхёна теплее, ослепительнее искр огня. Настолько, что снова становится как-то стыдно, неловко, и Кёнсу долго молчит, слушая, как рядом Бэкхён мурлычет какую-то песенку — эта песенка разгоняет вокруг него последние остатки холода и синей тоски, как ореол света. Кёнсу хочется быть откровенным до последнего слова. — Я хочу уйти, — говорит он, делает долгую паузу, когда Бэкхён перестает петь, и слова вырываются языками огня, а его собственный язык развязывается, чтобы выложить всё как на духу. — Меня куда-то тянет, как магнитом. Знаю, нам нужно укрытие на зиму, скоро начнутся снегопады, но я просто… Я не могу сидеть. Мне надо туда, куда-то дальше. Понимаешь? Но и тебя одного я не могу оставить, так что… — Он судорожно вздыхает, на секунду запинаясь. — Если ты захочешь остаться, то я останусь с тобой, — заканчивает он — предложение, но не всю мысль. Бэкхён внимательно слушает, замерев на месте, по-странному уставившись в пол — очень тихо. — Я все ждал, когда ты расскажешь, — наконец говорит он. — Ты плохо спал и стал каким-то дерганным, теперь ясно почему. Я чуял, что что-то не так. — И что теперь? — Страшно, если согласится, будто не имеет выбора и идет за другом туда, куда тот ведет, и страшно, если решит остаться — вдруг будет чувствовать себя предателем, а это хуже в сто крат. — Ты веришь в судьбу, а? — спрашивает Бэкхён. Кёнсу снова не знает. — А она есть и она тебя тянет. Это как предназначение. Поэтому мы встретились, поэтому теперь ты ищешь свое место — вот что я думаю. — Судьба значит… — Кёнсу чуть улыбается — так глупо, но так правильно. — Значит ты…? — Конечно я с тобой, как я могу идти против судьбы, — смеется Бэкхён, и Кёнсу безмерно любит его — не за потакание, за поддержку. За то, что рядом. Свой порыв нагло рвущейся ласки Кёнсу тоже не сдерживает — обнимает Бэкхёна так, что они заваливаются на пол, как две большие неуклюжести, отбивая локти, смеясь друг над другом, пока не становится тяжело дышать. Кёнсу утыкается лбом в чужое плечо — так лежать оказывается даже уютнее, чем когда-то в прошлом на мягкой кровати, но одному.***
Кёнсу останавливается, едва выйдя из дома, осматривается, выискивая что-то новое посреди пустого пейзажа — следы кого-то или чего-то. Магнит тянет его дальше, снова куда-то на восток, в сторону солнца. — Пошли, — зовет он Бэкхёна — решает снова идти по лесу, не по пляжу, подчиняясь невидимой силе притяжения. К лесу быстро привыкаешь заново. Гальку сменяет подстилка из листьев и иголок, припорошенная снежком, и шуршит она под ногами иначе, но уже знакомо. Ветер почти не ощущается, путается в ветвях, в верхушках елей, и здесь почему-то спокойнее, точно вышел на верный путь. — Высматривай мою собаку! — просит Бэкхён — уже мнит себя хозяином мистического зверя и хочет потрепать его по загривку. Кёнсу слушается и старательно выглядывает какие-нибудь силуэты среди деревьев, надеясь все же никого не встретить. Зверь вряд ли сделает их дорогу легче, хотя она и тянется однообразно скучной, утомляющей больше из-за скудности происходящего вокруг — а может собака, пусть и дикая, разбавила бы эту серость. Всё размеренно — шаг за шагом, ладонями по стволам деревьев, взглядом по близкому горизонту, а к полудню — привал. Внутри неприятно жжет маленькое желание — хочется результата, прямо сейчас и сразу, а не по-обычному: отходить до обеда, пожевать что-то на стоянке, да пойти дальше, а когда что-то появится — черт его знает. Всё по кругу. Понятно, что Кёнсу все равно идет к своей цели, понятно, что идет правильно, но так хочется увидеть её, выдохнуть и… Получить наконец что-то реальное. Совсем рядом шумят серые волны, пытаются намочить плечи Кёнсу, но Бэкхён старается их отогнать — сохраняет боевой дух. — Помнишь, что сегодня можно загадывать желания? — говорит он, пока Кёнсу сидит, привалившись к дереву, и уже пора вставать, но как-то сложно заставить себя подняться. — Это в честь чего? — В честь Сочельника. — Бэкхён слишком хорошо ориентируется в датах для того, кто не имеет даже карманного календаря — как-то же высчитывает все эти солнцестояния, длинные ночи и праздники. — Вот что ты хочешь? — Да не знаю как-то, — говорит Кёнсу — снова эти слова, — и Бэкхён шутливо рычит на него как маленький недовольный щенок. — Потому что сначала подумать надо, а не вот так отвечать! И вообще, — он резко поднимается на ноги и выливает остатки вчерашнего чая на землю, — мы идем к твоему маяку, разве ты не этого хочешь? Вот и загадай, чтобы мы поскорее до него дошли! — Какому еще маяку? — спрашивает Кёнсу, уже через миг понимая — именно это слово отлично описывает его магнит, то место, которое тянет его к себе, влечет своим огоньком, и лампа его светит не в море, а где-то здесь, в лесу, и только для него, особенным светом — его не видно, но он чувствуется на коже. — Так-то лучше, — смеется Бэкхён, подмечая заминку Кёнсу. — Прямо мысль пошла. — Думаешь, это буквально маяк? — Не ленись, Кёнсу. — Ну… — мямлит Кёнсу. — Мы рядом с морем, так что где-то здесь может быть настоящий маяк. Или это какие-то метафорические смыслы? — Это обычные смыслы. Твои желания в физической форме. Просто подумай об этом, — говорит Бэкхён — обрадованный, что Кёнсу начал думать о нужном, — и поднимает его, тянет за локоть, чтобы продолжить путь. Бэкхён чуткий, больше чем обычные люди, и он замолкает на пару часов, оставляя Кёнсу наедине, давая личное пространство, такую невидимую сферу тишины, где можно побыть наедине с собой и своими мыслями. А мысли, они идут непрерывным, то плавным, то бурным потоком, и кажется, что Кёнсу раньше такого не испытывал, всегда отвлекаясь на что-то еще. Он никогда не думал об их странствии глобально, заострял внимание лишь на мелких вещах, хоть и существенных, но какой толк в мелочах, если у тебя нет конечной цели — её Кёнсу теперь находит. Не раскрывает для себя секреты мироздания, но понимает зачем и куда идет — видит свою четкую цель, и это делает дорогу приятнее. И как по щелчку, вдруг, понимает еще одну вещь — у него есть нечто большее, чем просто рюкзак за спиной и маяк впереди, и это нечто, может, и есть самая большая ценность. — Я прямо чую, как ты светишься, — говорит Бэкхён, подходя ближе. — Ты тоже, — бормочет Кёнсу в ответ, чтобы его случайно не услышали. Этим вечером сказка продолжается — как и договорились. Ощущения от нее, от теплого света фонарика в палатке, от того, как его слушает Бэкхён — ловит каждое слово, — даже от собственного голоса — Кёнсу все чувствует иначе. — Карета блестела, как солнце, и сразу бросилась в глаза разбойникам, — читает Кёнсу. Один вечер становится особенным, и он попутно пытается вспомнить — почему эта сказка кажется грустной, если зло победят, любовь восторжествует, и всё закончится хорошо, когда настанет весна? Почему он считает это неправильным, нереальным, симпатизируя больше мальчику, заточенному во льдах, а не спасенному из них… — Предлагаю сначала все-таки дочитать главу, — тихонько говорит Бэкхён, потому что Кёнсу оказывается просто пялится в книгу, молчит, даже не видит перед собой строчки. Он протирает глаза, так же тихо извиняясь и спокойно продолжая читать дальше, а потом его так тянет спать, так приятно лежится в полудреме, что когда Бэкхён целует его на ночь в щеку и подбирается поближе, то думать уже мало хочется. — Закрой глаза, — загадочно шепчет Бэкхён совсем рядом. Кёнсу слушается — он и так открыл их лишь на секунду, чтобы взглянуть на Бэкхёна в темноте, — и ждет, что ему скажут дальше. — Подумай о том, чего ты хочешь больше всего. Представь свой маяк, представь, как ты выходишь к нему, видишь его, представь дорогу к нему. И задай желание. Искренне, от всего сердца, — Бэкхён продолжает говорить таинственным шепотом, от которого всё кажется сказкой, странной, доброй и счастливой — и желание не может не сбыться. — Загадал? — спрашивает он, когда проходят долгие минуты — его шепот будто останавливает время, — и Кёнсу тихо угукает. — Вот и хорошо, — удовлетворенно говорит Бэкхён. — Если искренне, то точно… «Сбудется», — думает Кёнсу.***
Спится без сновидений, и из кромешной тьмы моря спокойствия его вытягивает, подхватывает крюком голос Бэкхёна — он будто всё продолжал говорить, не спал вовсе, и между двумя фразами прошли минуты, а не часы. Бэкхён тормошит его, треплет за плечо, говорит, что надо вставать. — Я слышал шаги. Кёнсу медленно выглядывает из палатки, трет глаза, оглядывается в темноте, заново привыкая к ней, и выходит, наступая в скрипучий снег. Вырывается вздох — не ожидал. Почему-то так долго ждал-гадал, когда же уже выпадет, когда их накроет, но все равно удивляется, когда перед глазами раскидывается белое искрящееся покрывало, почти нетронутое — в метре от палатки сразу заметны продавленные на снегу ямки. Следы. — Твоя собака, — говорит Кёнсу наугад Бэкхёну. — Шла тяжелее, чем собака. Кёнсу портит нетронутое уже своими следами, делая большой круг вокруг палатки — ночью едва ли можно многое рассмотреть. Больших следов нет, только маленькие снежные лапки, похожие на многих зверей, не только на пса. Кёнсу залезает обратно в нагретое место, но сон как рукой снимает — у них обоих. Он лежит, пытаясь уснуть, но понимает — уже никак, тревожно ведь, — и хлопает себя по щекам, копошится, задевая Бэкхёна — одевается, чтобы снова выйти в лес. — Ну что, по темноте теперь идти? — спрашивает он у леса. — По следам, — предлагает Бэкхён — морщит нос от холода, тоже выходит наружу. — Пока не замело. — Тяпнет тебя за ногу, будешь знать, — шутливо говорит Кёнсу, начиная собирать пожитки под сонные смешки Бэкхёна. И правда — до утра ждать не стоит, если они хотят выследить зверя — кем бы он ни был, — а по темноте — сложно, но интересно. Идут по сугробам, держась за руки — так будто бы безопаснее, — а маленькие следы ведут их в ту же сторону, по тому же пути, куда они шли и раньше — зверь будто бежал по их дорожке. И идут просто из интереса, как дети, следующие за огоньками, за королевой в снежной шубе или за пестрой птичкой, скачущей по веткам, — хочется поймать, рассмотреть и потрогать. Глупо конечно, но — они выходят к опушке, где вдалеке мерцает огонек, хорошо заметный на сине-белом фоне, и лапки ведут прямо к нему узенькой тропинкой. — Может, это домашний зверь? — спрашивает Кёнсу самого себя, потому что Бэкхён ему не отвечает. Когда впереди четко проступает домик с огоньком в окне и башня прямо позади него, то Кёнсу застывает на месте — всё кажется сном. — Маяк, — говорит он. — Кажется там маяк, Бэкхён. — Кажется, ты пришел, куда надо. — Бэкхён покрепче обхватывает чужую руку, подталкивает плечом — радуется. — А если там кто-то есть? Свет же горит. — Ставлю все свои запасы на то, что этот свет зажгли для тебя. — Вечно ты всё знаешь, — говорит Кёнсу и верит, верит ведь, попадается на эту удочку в который раз, потому что ее забрасывает Бэкхён. И идет вперед. Дом почти сказочный: низкий дощатый заборчик, маленькое, разве что не со ставнями, окошко, где горит масляная лампа, из трубы — белый столб в небо, и порог заметен снегом. Кёнсу заглядывает внутрь — подходит к окну сбоку, аккуратно, но внутри пусто. Бэкхён, уверенный в своей правоте, даже не ждет его и смело входит в дом, нащупав дверную ручку и отряхнув ботинки на порожке. Кёнсу тихонько цокает языком — страшно же, ну как так можно, — хотя и обещал верить, но все же. Чутье Бэкхёна их не подводит, не должно подводить, а все равно сердце в груди частенько замирает. Изнутри это самый обычный дом, не сказать что Оставленный, но и не Захваченный — просто старый, простой, довоенный. Настоящий и живой, будто время здесь остановилось, и лишь тонкий слой пыли осел на мебели, а в камине трещат кем-то подоженные дрова, на подоконнике светит лампа, привлекая путников, как маленький маяк, на кухоньке запасы еды — Кёнсу замечает кольцо-ручку под ковриком, поднимает крышку люка, ведущего в погреб, и довольно хмыкает. — Немало тут всякого, — говорит он, и голос отдается тихим неглубоким эхом. — Я же говорил. — Бэкхён находит кресло, встряхивает наброшенное на него покрывало и усаживается. — С Рождеством, Кёнсу, — говорит он и поднимает в руке невидимый бокал. — Ведьмак прям, — бормочет Кёнсу и садится рядом на маленький диванчик, как-то быстро привыкая к новому дому, похожему на сновидение. — Просто желания сбываются, да? Просто, — он разводит руками, — вот так, — и щелкает пальцами. — А зачем усложнять? — И правда, — соглашается Кёнсу. Он сидит задумчиво, уставившись на огонь, покачивает ногой, трет руки об колени и одновременно пытается понять всё, но и вместе с тем не понимать ничего — просто радоваться: следам на снегу, домику в лесу, чуть успокоившемуся магнитику в груди. Но сложно, тяжело принять, не задавая вопросов. Вроде счастлив, получил, что хотел, но как, и что дальше? Теперь можно просто сидеть, и никуда невидимым силком тянуть не будет, не будет душить и давить на горло — неужели можно было вот так, в один миг, и всё? — Надо было пожелать, чтобы ты утихомирился, — говорит Бэкхён. — Прямо слышу, как ты жужжишь, как заводная игрушка. — А что ты загадал? — поворачивается к нему Кёнсу — интересно ведь. — Так тебе всё и скажи. — Ну… — заминается, потому что всегда неловко, до сих пор, даже спустя столько времени. Об этом никогда вслух не говорят, чтобы не задеть, не обидеть, но: — Я думал, ты пожелаешь видеть. Бэкхён строит недовольную гримасу, смотрит прямо на Кёнсу, будто и так видит, и немного обиженно, задето говорит: — Ты плохо меня знаешь. У меня другие ценности. И Кёнсу приходится прикусить язык. Действительно — плохо он его знает. Думает, как все здоровые, забывает, что и другие-то тоже не больные, и желания у них не вертятся вокруг одного тела, вокруг материального и физического. И еще одной из множества вещей Кёнсу не знает — чего желает Бэкхён. В глазах неприятно колет — хочется доспать свои пару часов, и они раскладывают узкий диванчик, укрываются одеялом, найденным в шкафу — надо бы освежить его, подержать на морозе, вытряхнув затхлость, но всё потом. На новом месте Кёнсу видит сон. Перед глазами мелькают огоньки: то быстро бегут волнами, то медленно покачиваются, вгоняют в транс, потом снова начинают свой бурный танец, отражаются от множества серебристых ворсинок, окутавших зеленые лапы ели, и стеклянные игрушки — лисы, шишки и цветные шары — тихонько бьются друг о друга в этом танце, аккуратно, чтобы не разбиться, и звенят. На глаза наворачиваются слезы, в груди так щемит, что сложно дышать, и вот уже хрустит в руках разноцветная бумага, рвется — не жалко, — а в коробке оказывается настоящее чудо. Руки обвивают чужие ноги — выше не дотянуться, — хватаются за нарядную рубашку, и: — Спасибо, спасибо, спасибо… Перед глазами плывет, под щекой неприятно мокрая ткань — Кёнсу просыпается в убежище. Просыпается в новом доме: нет ни елки, ни подарков, ни тяжелой отцовской руки, треплющей волосы на макушке — только Бэкхён посапывает рядом. Кёнсу вытирает глаза и щеки, судорожно вздыхает и успокаивается — всё в порядке. Просто дом-маяк пробуждает воспоминания. Снег искрится ярче солнца, мороз приятно щиплет нос и помогает окончательно проснуться, вздохнуть полной грудью. Кёнсу обходит дом — в сотне метров от него возвышается маяк, такой же белый, как всё вокруг, и остановившаяся потухшая лампа на самом верху. Входная дверь прикрыта только на засов, чтобы не билась об косяк из-за ветра, а на верх убегает длинная винтовая лестница — через сетки-квадраты ступеней проступает лишь полумрак — света из редко утыканных иллюминаторов едва хватает. Каждый шаг гулко отдается от стен, и от чего-то у Кёнсу начинает кружиться голова, так что он присаживается рядом с одним из окошек, всматривается через грязное стекло — море далеко внизу, но к нему не ведет ни одной дорожки, лишь обрыв. Может, именно оно, далекое, утешает его, уравновешивает, и Кёнсу идет дальше — снова из интереса, притягивается магнитом, всё выше и выше, пока не доходит до верхней площадки — дверь в маячную комнату и фонарный отсек. Он отдыхает еще минутку, переводит дыхание и поворачивает ручку на двери — она не поддается. Дверь оказывается запертой.***
Бэкхён сидит, смотрит в пустоту леса перед собой, но резко поворачивается на звук шагов Кёнсу. Глаза у него тоже покрасневшие — день начался странно. Кёнсу садится рядом на порожек, очищая себе место от снега, морозя ладонь, и приобнимает Бэкхёна за плечо — тот утыкается неудобно носом в его грудь, что-то тихо бормочет. — Не накручивай себя, — говорит Кёнсу. — Не люблю просыпаться один, — надрывно вздыхает Бэкхён. — Куда ты ходил? — На маяк. — И что там? — Да черт его знает, — срывается на грубость и от неловкости сразу тянет рассмеяться — такой серьезный, будто комната на маяке это самое важное. — Пошли поедим лучше, — предлагает он и помогает Бэкхёну подняться — такой нежный и ранимый, что не хочется отпускать. Завтрак получается почти праздничный: собирают всего по чуть-чуть из кладовой, накрывают настоящий стол, вытерев с него пыль, и даже веселятся, вспоминая прошлое, прямо как раньше за семейным столом вспоминали прошедший год — у них всего несколько месяцев вместо года. — Помнишь речку? Там был такой обвалившийся мост. Я еще предложил перебраться вплавь, но ты сказал… — «Я в эту лужу не полезу!», — заканчивает за него Бэкхён. — Это была не речка, а какая-то сточная канава — запах стоял просто ужасный. — Да уж, — вздыхает Кёнсу. — Весело было. «Было», — думает он, цепляется за слово, как вгоняет занозу в палец. И неприятно так почему-то, и хочется обратно, на дорогу, блуждать по тропинкам, по лесам, по разбитым проросшей травой трассам, вдоль речек и полей — хочется идти, а не сидеть и ценить спокойствие уютного дома. Будто он живет, только в движении, а на месте начинает врастать в пол, покрываться плесенью с паутиной. Просто привычка, но зудит прямо под кожей, не дает дышать и заставляет идти по дому, осматривать каждый угол в поисках ключа, поглядывать в окно, где манящая башня так близко — рукой подать. — Я думал, ты уже своё нашел, — хмыкает Бэкхён. — Видимо, я все-таки иногда ошибаюсь, — говорит он, сидя в гостиной, от скуки раскачиваясь из стороны в сторону, пока Кёнсу роется в кухонных ящиках. — Своё что? — переспрашивает Кёнсу. — Место? — Просто своё, — снова так загадочно, так по-бэкхёновски. — Посмотри внизу, — советует он. В погребе влажный, пропитанный подвальной пылью воздух, и свет фонарика отражается от множества стеклянных баночек. Кёнсу разглядывает все полки, проверяет под ними — только пустые сетки паутины и трупики мух. Гвоздь с висящим на нем ключом высвечивается случайно, попадает в пятно света, уже когда Кёнсу поднимается по лестнице — ключик висит сбоку, почти на видном месте. — Ты очень редко ошибаешься, — говорит Кёнсу, поднимаясь наверх, и на радостях целует Бэкхёна в макушку — почти как в своем сне. — Пойдешь со мной? — Он накидывает куртку на плечи, сжимая ключ в кулаке. — Не могу, это не моя дверь. Кёнсу замечает его смущенную улыбку, покрасневшие уши, и так сильно хочет сказать одну вещь прямо сейчас, но ключ уже в руке, а перед глазами сияет один огонек — за окном, в белой башне. Потом, позже, еще успеет. Он почти бежит к маяку, взбирается по лестнице, перепрыгивая через ступени, останавливаясь перед дверью весь взмокший, с колотящимся сердцем и напрочь сбитым дыханием. Найденная дверь прямо впереди, ключ уже в замочной скважине — остается только повернуть, — рука замирает вместе сердцем. Снова слышен прибой, будто Кёнсу у самого берега, слышно голоса, так близко, полузабытые, но все еще родные, и те самые огоньки мерцают впереди — только поверни ключ. Кёнсу оседает на пол, оставляя ключ в замке, зажмуривается до полной темноты — когда глаза снова открываются, то он видит черные ступеньки, выбеленные стены и окошко с серым зимним небом за ним. Он подходит к нему, встает вплотную, прижимаясь лбом к холодному стеклу, выглядывая домик внизу — отсюда не видно, но там, у другого окна, тоже сидит парень и так же ждет. Только он знает, что ждет, а Кёнсу — нет. Потому что за спиной Кёнсу, за той дверью, его детское счастье, и так хочется вернуться в него, уйти на десяток лет в прошлое — всё было проще, под елкой ждало чудо, а на ней самой сверкали огоньки — но никто не зовет. Не дается никакого знака, никакого толчка, чтобы ступить через порог — это лишь его выбор. И ноги не сами ведут его — он тяжело их переставляет, спускается вниз, обратно, будто бы нехотя — выбирать всегда непросто. Кёнсу запирает дверь на засов, а ключ холодом жжется в ладони. Он смотрит на дом, на маяк и на ключ — переводит взгляд туда-сюда, мечется, пытаясь сделать правильное решение — и чего же ты хочешь больше всего, Кёнсу? Он спрашивает сам у себя и идет к обрыву. Дальше, за башню, от дома и от всего, что он искал, куда шел раньше. Доходит до края пропасти, внизу — далекое море, шумит, но совсем не зовет. Кёнсу замахивается и выкидывает кусочек металла, закидывает далеко, даже не смотря, куда он упал. А потом он бежит. Снова бежит, так же резво, как поднимался по лестнице, но теперь осознанно — сам хочет, а не потому, что тянут невидимым силком. И врывается ураганом в дом, пугая Бэкхёна, почти накидываясь на него и обнимая так крепко, что, кажется, трещат кости. Прячет лицо в его плече, стыдясь самого себя, и слышит прямо на ухо: — Спасибо.***
Вместо старой пластинки, приглушенной, шуршащей прошлым веком музыки мурлычет Бэкхён, напевая какую-то известную раньше песню — в прошлом в это время года она звучала на каждом углу. Кёнсу читает про чертоги Снежной королевы, и Бэкхён притихает, но будто бы не слушает — лежит тихонечко на плече Кёнсу, собирает катышки с его свитера и ждет, когда перелистнут последнюю страницу. Дочитывают они просто потому, что так надо. — Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душою. Конец, — объявляет Кёнсу, аккуратно закрывая старенькую книжку и наконец откладывая ее в сторону. — А теперь расскажи почему она грустная? — спрашивает Бэкхён, будто этого и ждал. — Потому что я дурак, вот почему, — признается Кёнсу в своем страшном грехе и улыбается — смущенно, но по-настоящему. — Слишком простой ответ, — смеется Бэкхён и обнимает покрепче, цепляясь за Кёнсу, как котенок коготками. И продолжает напевать свою песню, от которой веет теплом и чем-то неуловимо приятным, что греет даже изнутри.«И пусть все проблемы останутся далеко, пусть все проблемы будут в милях от нас».
На Рождество Кёнсу дарит Бэкхёну море нежности, целует мягко, бархатно, и говорит то, что давно хотелось сказать вслух. И сам совсем не знает, что в одну секунду он исполняет желание Бэкхёна — вот так просто, как по щелчку.