" . . . "
С первых же незнакомых аккордов, странных своей неритмичностью, но завораживающих чуждой красотой, в которую было вложено чистое сердце и "завершенность", присущие каждому звуку, издаваемому даже не инструментом, а самой душой играющей лисицы... с первых же нот стало понятно, чего хочет добиться Тамамо-но-Маэ, девятихвостая кицунэ. Мне ли быть удивлённым тому, что магия струится по струнам её сямисэна? Вездесущая магия, окружающая нас даже внутри, казалось бы непроницаемого для энергии барьера Тьмы... всё живое, в какой-то степени - магия, и любой природный элемент так или иначе содержит магическую энергию, его до какой-то степени определяющую. Сейчас магия исходит от девятихвостой... и какая это магия!.. Сямисен Тамамо не "поёт", как когда-то в этом мире подобное делали скрипка в моих руках, совместно с фортепиано, за которым сидела Киёко. Сямисен "говорит" со мной, не теряя, впрочем, при этом мелодичности рифмы и эмоций, более знакомых существу, жившему в другую эпоху, в непривычном мне мире. Мире, столь одновременно похожем и не похожем на те два, что были обитаемы частицами моей личности. Мир златошёрстой кицунэ - это мир монахов и магов, а также простых людей, вроде крестьян, ремесленников, артистов и аристократов, которые не имели единого врага и не были чужды знаниям об окружающей их природе духов и сил, являвшихся частью натурального порядка. Не было разделения, подобного сегодняшнему, на обыденное и Тайное. Хотя уже тогда эгоистичные по отношению к себе и всему сущему люди тайком пытались избавиться от влияния неподвласного им... при этом с сердцем чистым, или полным умысла, где заботились, где боготворили тех из аякаши, кто мог быть защитником, вершителем, ткачом полотна судьбы, или просто безобидным существом, требовавшим по отношению к себе одним своим существованием ласки и заботы. Люди и демоны знали друг друга, как было в незапамятные времена, из которых даже летописи в твёрдом виде не дошли до наших дней, крошась, осыпаясь мелким песком и развеваясь на ветру под влиянием нещадного времени, всё быстрее гонимого Светом. В какой миг этот самый мир Тамамо приобрёл чёткость линий повествования и стал восприниматься цельной картиной? Не могу определить, но и чувствую, что в данный момент это не важно - настолько живой получилась благодаря чувствам своей исполнительницы печальная, медленная мелодия, то постепенно набирающая темп, то снова сгущающаяся во время "рассказа" о кровопролитных событиях, повлёкших за собой изменения в быту, которые в конце концов затронули и одну молодую лисичку, тогда ещё слабо разбиравшуюся в людях. Лисицу-кицунэ, положившуюся на доброту, ответственность, и на всё, что было хорошим в душах тогдашних людей, ещё не утративших душевность из-за глобальной войны с демонами. Музыка ненадолго прервалась, и оказалось, что к исполнительнице незаметно для других и самих себя подобрались поближе все, кто наблюдал за моим разговором с пришлыми разумными. Подошли все, кроме Хару, Сае Кисараги, и Безликого, застывшего неживым изваянием. Тамамо права: музыка не просто жила своей магической жизнью, она заставила слушать нас всех, даже тех, кто не желал её слышать. Однако стоило на лицах подошедших проявиться первым признакам беспокойства, как сделавшая паузу для того чтобы подкрутить колки и поудобнее устроить инструмент в руках, кицунэ снова начала играть. И на этот раз её "рассказ" начался с повествования о девочке по имени Мидзукумэ. Именно таким именем назвали любящие мужчина с женщиной решившую начать всё с чистого листа демоническую лисицу, которая специально избавилась от большей части своей памяти, запечатав её магией, с наказом к своим воспоминаниям о прошлом быть освобождёнными только тогда, когда эта самая девочка станет страдать по той или иной причине. "Родители" девочки, самурай из не слишком знатного рода, и полюбившаяся ему, затем позже взятая в жёны гейша-мастерица сямисэна, не были способны иметь своих детей, как не молили они об этом всех ками в храме своего селения. Поэтому однажды обнаружив у себя под дверью плетёную из волокон бамбука корзинку со здоровой, совсем маленькой девочкой, тихонько спящей на пышной подушке из гладкой "драгоценной ткани из далёких заморских жарких стран" (изделие из которой в свою очередь было способно с лихвой окупить школу и все затраты на воспитание ребёнка), не способная иметь своих детей пара восприняла это событие как знак судьбы. Девочка росла весёлой и неунывающей, без каких-либо странностей проводя жизнь так, как делали это её сверстники из такой же относительно бедной аристократии, получая всеобщую заботу и любовь за свои быстро ставшие признанными таланты каллиграфии, сложения стихов и музыку, которой её научила мать. Молодой Мидзукумэ любое действие, любое получаемое знание давалось с нечеловеческой лёгкостью. Ведь ей приходилось не учить, а вспоминать давно известное, пусть и в новом свете - с точки зрения обычных людей, чьи знания того времени порой были отрывочны и полны беспочвенных суеверий, особенно по поводу магии... Но всё же эти полученные знания и умения имели то присущее всему связанному с людьми свойство, сделавшее из них позже отличный комплексный экспонат коллекции памятных и занятных годов жизни девятихвостой кицунэ, которой молодой девочке ещё только предстояло стать после всех последующих событий. Само собой разумеется, сопутствующий относительно молодой кицунэ в облике ещё более молодой девушки успех выделял её из толпы и заставлял восхищаться ей. На ровном месте возникли поклонники среди соседей, и даже завистники Мидзукумэ... вернее завистницы, которые, тем не менее, попросту ничего не могли сделать со всеми теми качествами, из-за которых на начинающую расцветать умопомрачительно красивым диким цветком девушку обратила своё внимание аристократия при дворе императора. За свою красоту и ум Мидзукумэ стала придворной дамой, а затем и всеобщей любимицей... нет, разумеется, не всё было так просто и гладко - самой девушке пришлось всё же приложить немало усилий, чтобы выделиться среди избранных по всей стране и иногда даже за её пределами слуг и служанок благородного происхождения. Были и интриги, где Мидзукумэ впервые познала азарт и горечь череды мелких поражений своим более опытным "коллегам", что лишь подтолкнуло её к развитию, и заставило начать "затачивать" лезвие своего второго (после природного обаяния) естественного "оружия", которое свойственно и типично для демонических лисиц всех времён и национальностей - нечеловеческую хитрость. В конце концов, сам император Тоба положил на неё глаз, и оттого завистницы стали называть Мидзукумэ за её спиной "Tamamo" - что с языка этой страны того не похожего ни на что времени означало "водоросль". Иначе говоря, её пытались в разговорах ассоциировать с "обычностью", "никчёмностью" и "простым происхождением". Несмотря на бытность фавориткой самого императора, ум и нечеловеческую хитрость, Мидзукумэ не могла ничего с этим поделать. И учитывая то, что смысл существования, особенно девушки её профессии, в то время порой полностью зависел от доброго имени, незапятнанного плохой репутацией, а мнение большинства из своего окружения значило многое и решало дальнейшую судьбу Мидзукумэ, то рано или поздно должно было случиться так, что молодая женщина со спящей внутри неё сутью аякаши окажется в шатком социальном положении. Так и случилось, и история могла бы пойти по совершенно другому пути, изменяя сегодняшние реалии до неузнаваемости, если бы Мидзукумэ не встретила его. Казуса-но-ске, выходец из ветви рода императорской крови, был основателем легендарной семьи, властвовавшей над провинцией Овари (как её назовут в будущем), и дальним родственником ещё более легендарному Оде Казусаноске Сабуро Нобунага. Тому самому Оде Нобунага, который в последствии через четыре сотни лет после рассказываемых событий станет, пожалуй, одним из наиболее признанных и величайших полководцев, а затем и правителей во всём обитаемом мире... Но всё это будет потом, а тогда Казуса занимал пост одного из генералов, своим тяжким трудом заработав признание за свою доблесть и стратегический гений в служении императору. Умелый воин, в какой-то мере философ, статный и образованный мужчина с первого же взгляда полюбился женщине, и любовь эта оказалась взаимной. Счастливые дни сменяли друг друга, проводимые новоиспечённой парой влюблённых в ожидании, редких минутах совместного счастья и служении с интригами, соответственно Казусы и "Тамамо". Единственное, о чём жалела уже обнаружившая по косвенным признакам свою "не совсем человечность" Мидзукумэ, было то, что она не могла иметь нормальных, не выделявшихся детей, которые бы не разрушили эту её семейную идиллию своей экстраординарностью, если всё же смогут вырасти, не лишившись жизни в младенчестве... Но однажды Казуса как-то проговорился про свои тайные и не очень поощряемые обществом отношения с Мидзукумэ, хитрой рыжеволосой фавориткой императора, которая оставалась ею рекордное время, "пережив" императора Тоба и приглянувшись сменившему его Коноэ, так как сама не старела и являлась идеальным воплощением всего, что можно было ожидать от дамы её придворного положения. В этот судьбоносный день Казусе предстояло из-за своего языка пройти нелёгкое испытание, защищая от завистников (вспомнивших старое и казалось бы уже давно забытое прозвище) честь своей теперь уже не секретной избранницы. Чудом ли, или же толикой магии Мидзукумэ (о чём немногословная история тех времён промолчит), но даже из такого нелёгкого положения нашёлся выход в виде признания любимицы императора его официальной любовницей, что дало ей новый титул в насмешку всем недоброжелателям: "Тамамо-но-Маэ", "леди" Тамамо, что дословно так же можно было перевести как "перед ней". Иначе говоря, учитывая прозвище, ставшее вторым именем: "та, перед кем/по сравнению с которой все остальные - обычные, унылые водоросли". "Заново рождённая" под новым именем, Тамамо-но-Маэ не опозорила титул, и с новой высоты, совместно со своим избранником, любовь к которому уже пережила пик рассвета его человеческих сил, стала расчищать дорогу для тех, кто был ей дорог - родственникам приютивших её когда-то и давно почивших "родителей", а также поддерживавших её в ранние годы людей. В процессе приводя аристократию в порядок, равновесие и справедливость со своей точки зрения, и прививая любовь к искусствам, чему Тамамо-но-Маэ сама была первым и наглядным примером. Однако время - оно неумолимо в своём продвижении. Годы сменялись годами, общественное мнение о своевольных аякаши, ставших мешать людям в их тесных поселениях и городах, постепенно изменилось. Демоны начали быть обузой, так как были нелегки на подъём и перемену к новым течениям. И вместе с тем Казуса старел, а Тамамо-но-Маэ оставалась всё также молода, рождая слухи уже другого происхождения и наполнения... Тогда ещё не девятихвостая, кицунэ с сознанием человека молила Ками о том, чтобы её любовь смогла прожить подольше, или... или чтобы она сама была способна стареть вместе с ним. Ведь нет ничего хуже в жизни любящей женщины, чем видеть мучения своего мужа, всё сильнее и отчётливее осознающего его "недостойность" своей избраннице. И пусть тело Казусы, о котором демоническая лиса заботилась со всей прилежностью в доступной ей магии, и помнило былую удаль, а руки ещё отнюдь не ослабли до состояния старческой немощи, но время... время, подстёгиваемое Светлой сущностью, неумолимо продолжало свой ход вперёд. ...Любящим друг друга мужчине и женщине не суждено было прожить свой остаток лет в тихом и спокойном совместном времяпрепровождении. Император Коноэ, которого время также не щадило, как ему того хотелось бы (невзирая на якобы протекавшую в его крови сущность богов-ками, по преданиям основавших императорский род), несмотря на жену и детей, всё также души не чаял в Тамамо-но-Маэ. Однажды, как это водится у хрупких здоровьем людей, подверженных течению времени куда как сильнее, чем аякаши, Коноэ охватила болезнь. И придворные мудрецы, астрологи и монахи, к превеликому, старательно демонстрируемому "сожалению" всего двора ничего не могли по этому поводу сделать. Все, кроме одного, который хотя бы смог вроде как "назвать причину". Мудрец Абэ-но Сэймей, в секрете рождённый другой демонической лисицей, Кузунохой Кицунэ. Он был первым, кто мог не только видеть, понимать и разговаривать с демонами вне зависимости от их желания (как это делали прочие монахи и астрологи), но и повелевать, и изгонять навсегда, а не лишь на некоторое время. По этой причине Сеймэй и стал первым в истории данной страны главным экзорцистом своего личного клана оммёдо-оникири... Так вот, на самом деле Абэ-но Сэймея подговорила его мать, к которой однажды явился аватар Света, являвшийся инициатором дальнейших событий. Будущее, это производное состояние Света, бессовестное и злодейское по отношению ко всем разумным, и несправедливое к честным стараниям и чаяниям людей и аякаши, пророчило Тамамо-но-Маэ стать величайшей из когда-либо живших избранниц Тьмы, хотела ли она того или нет. Жившие тогда Светоносцы, для которых на их этапе понимания мира было невозможно "сосуществование" Тьмы и Света, якобы желаемое Многоликим, на тот момент ещё не основали клан Амакава, и потому не имели возможности открыто сделать что-либо со златошёрстой. Однако это было не столь важно, так как получивший от своего доверенного советника, Абэ-но Сэймея, тайное послание, разоблачающее Тамамо, император Коноэ неожиданно впал в ярость. Считая себя оскорблённым и униженным после оказанного ей доверия, и придумав своим гаснущим в плане мудрости сознанием весьма удобную отговорку своего ухудшающегося "божественного" здоровья, Коноэ приказал в секрете привести Тамамо-но-Маэ и Казуса-но-ске, после чего пытать последнего на глазах у женщины, пока она не снимет "своё проклятье". Но даже будучи готовыми к разному, воины и монахи не смогли предусмотреть, что разрываемое от несчастья, вызванного видом страданий своего возлюбленного, сердце Тамамо освободит из недр своей сущности разгневанную, неожиданно сильную для них кицунэ, как и было когда-то задумано златошёрстой на подобный крайний случай. Даже Казуса оказался поражён и напуган, не говоря уже об остальных, из-за чего кицунэ в слезах сбежала, приняв свою настоящую форму и оставляя прежнюю жизнь позади, поклявшись более никогда не доверяться людям, таким переменчивым из-за влияния на них времени. Жизнь перевернулась с ног на голову, и гонения не прекращались ещё несколько лет, в течение которых уже высшая аякаши, не желая принимать бой, обещающий стать последним для знакомых и близких ей когда-то людей, отправленных за ней в погоню, провела в бегах, попутно переполошив большую часть провинций тогдашней разрозненной Японии. По ходу дела используя хитрость и ловкость в разговорах, а также вспомнившийся богатый арсенал магических уловок, чтобы невольно создать о себе легенды и местные сказания, Тамамо-но-Маэ где возможно восстанавливала справедливость в том виде, в котором она её видела, пусть даже иногда её точка зрения вовсе даже не совпадала с общепринятой. Именно тогда похождения девятихвостой стали причиной создания народного образа о ней, как об озорном и своевольном, иногда довольно жестоком, но мудром духе, способном выкрутиться из любой ситуации. Долго так продолжаться не могло, так как отношение к аякаши в целом продолжало меняться: от мыслей о них, как об умеренной обузе тогдашней цивилизации, к мыслям о демонах, как о вредителях и зачастую врагах человечества. Врагах, оказывается, не таких уже и могущественных - новые последователи Абэ-но Сэймея начали расправляться с теми демонами, с которыми ранее приходилось мириться при помощи подношений, признавая их сильное покровительство. Как бы там ни было, погоня-расследование за Тамамо со временем становилась всё настырней и обременительней для неё. И вот однажды... Тамамо-но-Маэ остановилась, не в силах больше продолжать подобный образ жизни. Её подкосило известие о том, что Казуса-но-ске был всё же помилован, восстановлен в звании генерала, и по его собственному желанию отправлен на её устранение. Тот, кому принадлежало её сердце, растоптал его в дорожной грязи, и всадил в него свой короткий меч сёто... последнее - отнюдь не фигурально выражаясь. В поле, где-то в месте, которое сейчас является северной частью префектуры Тотиги, демоническую лису окружила армия, вооружённая артефактами, способными причинять боль даже ей. Не помогло и превращение в последний момент в прекрасную женщину, что разоружило очарованием большую часть воинов, не захотевших поднять на Тамамо оружие. Светоносец Миура Ёсиаки, на которого не подействовали чары из-за осколка Света, сначала метко выстрелил в девятихвостую из своего лука, а знакомый с этим её обликом Казуса, имевший свои причины бояться возможного гнева императора в случае непослушания, решил лично завершить начатое, и вонзил меч своей любимой в грудь, проклиная при этом всех Ками за жестокую судьбу. Ками смерти, Шинигами, которого у смертных того времени было принято называть Яма, судья мёртвых и бог-властитель ада "дзигоку", услышал его слова, и чудесным образом обратил тогда ещё не избранницу Тьмы в камень, даривший смерть, подобно ставшему впоследствии "каменным" сердцу возродившейся через несколько сотен лет после этого девятихвостой лисицы. ...Сямисэн Тамамо ещё некоторое время играл, уже не рассказывая, а передавая образы испытываемых страданий, переживаний и душевных метаний, которым подверглись многие разумные того времени, не уточняя забытых и уже никому не нужных имён, чью славу съело время. Образы, наполненные грустью и горечью от невозможности не то, что предотвратить или исправить события, а даже отплатить ответной монетой предательства, которое бы стало справедливостью для тех, кто лишил девятихвостую всего. Абэ-но Сэймей прожил по человеческим меркам довольно долгую жизнь, но ни он, ни остальные обидчики к моменту возрождения златошёрстой не застали возвращение Тамамо-но-Маэ. Все они по разным причинам встретили свой конец гораздо раньше этого события, так что время забрало у обманутой кицунэ даже право на месть. Затихающий инструмент девятихвостой лисы ещё раз прошёлся нотами, рождающими в сознании у каждого из присутствующих свои собственные воспоминания о повсеместно встречающихся и по сей день несправедливостях, правящих миром из-за бренности всего, что существует, и наконец, замолк под восхищённые вздохи присутствующих. Действительно... перед подобным слова пусты и не имеют никакого смысла. Тамамо заставила, судя по реакции окружающих, не просто узнать её историю, а прочувствовать всё то, что пришлось пережить ей, одновременно даря понимание: это лишь один, совсем короткий, пусть и довольно значительный эпизод из её долгой жизни. Лишь один из многих, и ей есть ещё о чём сыграть... вот только сейчас она хочет слушать, а не говорить с помощью музыки: - Твоя очередь, Юто Амакава. - Беззвучно прошептала Тамамо-но-Маэ, но на этот раз её поняли все, и помощи кого бы то ни было, кто бы стал говорить за неё, не понадобилось. На мне медленно скрестились взгляды Семьи, отходящей от... представления: Киёко не замечая этого, роняет печальные слёзы, размывая косметику, Мидори что-то бессвязно шепчет, не смея разорвать повисшую тишину, а парочка волчат углубились в какие-то свои воспоминания... даже Каракаса смотрит на меня снизу вверх с мольбой и упованием, неизвестно как выражая своим единственным глазом грусть и надежду на то, что я смогу развеять созданную атмосферу полной уверенности Тамамо в своей правоте, объяснить всем нам, включая златошёрстую, что надежда есть, и что не всё так плохо в наших жизнях... В одной моей руке, оказывается, появилась скрипка, а в другой - смычок. Вполне себе аутентичные, и вовсе не из металла... ах да, мы все, оказывается, незаметно были перемещены в рассинхронизированное пространство, где, видимо, всё возможно. Неужели этот самый процесс превращения реальности и "остановки" мира начат? Постой же, Тамамо, мне есть, что тебе "сказать" в ответ! Скрипку - за гриф, торцом напротив шеи, чтобы конец нижней деки удобно сел там, где ему и место - на моей ключице, а угол челюсти согласным кивком лёг на чёрный кожаный подбородник. Смычок в правой руке завис над струнами, дрожа от нетерпения и непонимания медлительности своего владельца. О да, мне есть, что тебе "сказать" в ответ, рыжеволосая лисица! ...Подумал я застыв в недоуменьи: мне нечего "сказать" девятихвостой. Вся моя жизнь - мираж и череда мгновений, что звуками летят навстречу броско. Но надо, значит будь смычок мой полон силы, и будь ему послушна, скрипка! Всё, что мне дорого, ценно и мило, Я доверяю "песне" крайне зыбкой. И то, что слову вовсе не дается, пускай без слов споют нам чудны зву́ки. Обнять лишь только скрипку остается, прижать смычок и сдвинуть руки. И до тех пор, пока до синего до неба, да думы мчатся наши аки крылья, Душа во всех нас ала и свирепа, так пусть я сердце в песне вылью. Порвёт пусть скрипка сердце злобно, лишь только чтобы не порвались струны, Раз нету "слов" Семье удобных, я нот возьму у госпожи Фортуны! Мне нечего тебе сказать, Тамамо-но-Маэ, ведь я сам знаю, как течение времени может лишать разумного товарищей, близких и даже любимых. Нечего... но я постараюсь, а там - будь, что будет. ... Эта история о женщине - такая же, как та, что струны наделённые душою сыграли нам до этого балладу, что есть печальнее, чем будет кратко "сказана" в весёлом забытьи сейчас. Этой историей заставить я желаю всех неуверенных в себе и ходе жизни, что чередой идёт с перерождением своим и смертью, в том счастье срока... дней, минут, секунд, даримых Светом изначальным. О ней, о мой прекрасный златокудрый ангел, держа в одной руке кувшин судьбы, в другой - двуострый меч неистового барса, когда-то смыслом сущего была, мечты, для одного уверенного сына марса. Лизандрою звали́ её, по первости фамилией незримой. Взяла́ путь тёмных львов, ландскнехтов избранных - фон Финстерхо́ф, избранников искусности средь тьмы ночи единой. О что за дива была сильной, осенних альбионских ливней глазами, полными любви, глядела на испорченное вечной поле битвы! Умом, красой своей неповторимой, подобною весеннему цветенью, она нежна была, и есть любимой, с ней каждому счастливому мгновенью. Была она быстра, как в поле шквал, в объятьях крепких моих жарких, и танец лезвий обагрённых ликовал, стальных отсветов запуская ярких. И меч, и слово, и бокал с вином восточным, розовым и пряным, умелою направлено рукой путём, что по нему при свете дня нагрянут...36
12 ноября 2017 г. в 13:03