Махровая змеюка

— Ебать ты много места занимаешь, — возмущается Уиттмор и пихает Стайлза пяткой. Вода в ванне угрожающе приближается к бортику, грозится за него выплеснуться, намочить махровый мягкий коврик. Стайлз любит его — коврик. Пару раз даже порывался стащить, упросить Джекса отдать его. «Коврик? Мать твою, ты ебнутый?» — сначала. «Да нахуя он тебе?» — уже потом, когда понял, что да — ебнутый. «Да не отдам я его!» — конечная, когда Стайлз его вконец довел своими просьбами. Как альтернатива, ящерка позволяет таскаться к нему хоть каждый день. «На коврик полюбуешься», — твердит Стайлзу, а тот прекрасно понимает, что дело вовсе не в коврике. Даже сейчас, когда Джекс строит из себя показательное недовольство, Стайлз только лыбу давит. Просто эти сведенные к переносице брови, эти идеальные и напряженные скулы не могут не смешить, когда знаешь, что Джек, на самом деле, добряк. А Стайлз знает. Знает и то, какой занозой в заднице бывает Уиттмор, и то, каким ласковым зверем, если в нужное время и в нужном месте почесать. Главное, чтоб руку не оттяпал. Сейчас тянуть клешню к влажной роже опасно. Самое безопасное, из того, что сделает, — схватит и до синяка на запястье сожмет, а потом еще с минуту причитать будет, как Стилински его заебал и как было бы хорошо, если бы его вообще не существовало. — Просто у кого-то ванна маленькая, — задорно лепечет Стилински, натягивая маску — маску ли? — вселенской беззаботности. — Или кто-то раскачался, — взглядом утыкается в «бугры» на руках Джекса и его широкую безволосую грудь. — В моей большой, — делает нихуевый такой акцент на слове «большой», — ванне просто один лишний человек. А сам-то верит в свои слова? Стайлз неглупый — разве только чуть-чуть — и понимает, что, захоти Джексон его прогнать, выпер бы еще с порога. Еще тогда, пару лет назад, когда Стайлз только начал к нему «захаживать», а потом и вовсе оставаться на весь день, ночь, сутки. — Не бузи, а, — наконец просит Стайлз, ведет плечами и чуть ниже съезжает — острого подбородка щекоткой касается теплая вода. А Джекс, на удивление, действительно затыкается, только смотрит на Стайлза: то ли убить хочет, то ли поцеловать. И Стайлз, дурачина наивная, искренне верит во второе. — Ящерка… — начинает было говорить. — Я же просил… — перебивает Джекс, а ему, в свою очередь, не дает договорить Стайлз. Копируя вечно недовольный тон канимы, Стайлз вещает: — «Я же просил тебя не называть меня так», но мне так на это посрать, Уиттмор, что я продолжу. Ящерка, — нарочно опять лепечет, — вот ты, по сути, уже хладнокровное. Как можно растопить твое сердце? И смешок не скрывает. А Джекс не злится, чем удивляет Стайлза. Откидывает голову на бортик, чуть улыбается своими дохуя пухлыми губами и отвечает: — Можешь взять у меня в рот, например. Мне станет настолько тепло, что жар перейдет к паху. — То есть сейчас в ванне тебе не жарко? — Стайлз брови к небу вскидывает, а потом, словно до конца осознавая сказанное, возмущается: — То есть от моих прошлых отсосов тебе было тоже недостаточно жарко?! Стайлз не выдерживает и пихает Уиттмора в бедро. Тот бурчит недовольно, но в ответ не пихает — под водой чужую пятку перехватывает и шепчет, — просто мать вашу, как он шепчет! — То есть ты недостаточно старался, — глаза наконец поднимает, и Стайлз клянется, что видит узкие, как у змеюки, глазища. Дыхание перехватывает мигом, что он забывает про плененную конечность. Колено приподнимает и прикрывает то самое, которое начинает напрягаться лишь от шепота. — Я всегда очень старателен, чтоб ты знал, — сглатывает, когда Уиттмор, в лице неподвижный, начинает гладить его ногу под водой. — А еще очень быстро возбуждаюсь. И если ты не прекратишь, то отсасывать придется тебе! А Уиттмору похуй. Молчит, гад хладнокровный. По пятке ведет, после медленно к колену поднимается, обхватывает под ним, крепко так, и дергает. Стайлз от неожиданности воздухом захлебывается и вниз сползает — вода неприятно попадает в нос и рот. — Мудак, — булькает неразборчиво. Приподняться пытается, ногу на полном серьезе вырывает, но Уиттмор, сучара, крепко держит. Сжимает до боли икру, а болевые импульсы до бедер доходят — Стайлз только больше возбуждается. — Ты когда-нибудь затыкаешься? Когда отсасываешь — не в счет. — Во сне! — пытается съязвить. — Во сне ты пиздишь. Тише обычного, но пиздишь, а еще лапы на меня забрасываешь. Джекс приподнимается и выпрямляется на месте — следом вынуждает сесть и Стайлза. Силой, конечно: просить он вообще не умеет. Оскорбленный до глубины души, Стайлз затыкается. Губы тонкие дует и смотрит исподлобья. Чего ждет — непонятно, ведь извинений не услышит даже во сне. В них канима тоже отбитый урод. Зато он охуеть какой хороший любовник. — Заткнулся, надо же, — Стайлз почти давится, потому что слышит в голосе мурлыкающие нотки кошака, который словил добычу, но пока есть ее не собирается. — Не дождешься. — Я вспомнил. — Что ты вспомнил? Стайлз кажется самому себе непроходимым идиотом: не может уловить суть диалога. Да и какой внятный диалог может происходить между двумя голыми парнями в ванне, когда один возбужден, а второй Уиттмор? — Вспомнил, когда ты еще раз затыкаешься. Спросить «Когда?» не дают чужие влажные и теплые губы. Несмотря на тяжелый характер, поцелуи Джексон любит медлительные: напористо сминает его губы, руками шаря по плечам, шее, мокрым волосам. Теперь Стайлз и сам вспоминает, когда он еще молчит. И готов поклясться, что ради таких моментов он готов молчать вечность. Ну, или чуть-чуть меньше вечности.