Wer nicht fur uns ist, ist gegen uns

Мы — величайшая нация. Мы проведем общество по верному, истинному пути. По пути Сверхчеловека. Мы выведем его на новый уровень. Мы творцы. Мы разрушим и уничтожим прежние ценности. Мы разрушим весь мир. И построим новый, чистый, идеальный мир. Я величайший. И я поведу вас. — Я.. Величайший.. — кряхтит, валяясь на холодном полу, и смотрит в потолок. Очередной приступ рвоты. Гилберт пытается подняться на тощих и трясущихся руках, но может лишь перевернуться на бок, и блюет прямо перед собой, образуя кровавую лужу. Нет сил держаться на локтях, и немец падает обратно на спину, в собственную кровавую блевоту, которая начинает впитываться в волосы и потрепанную некогда идеальную форму, поднимаясь все выше по ткани. — Я почти победил... Нет... — шепчет, а его рот расплывается в безумной улыбке, демонстрируя свои выбитые и окровавленные зубы. — Я уже победил... Тихо смеётся, продолжая смотреть на потолок своей пустой камеры. Доза ещё действует, но надолго ли? Последние минуты без боли. Без долгой мучительной боли. Без томительных и отвратительных криков в голове. Что это? Твои несбывшиеся мечты? Они ненавидят тебя. — Совершенство... — прикладывает ладони к щекам, к красным следам от царапания кожи сгрызенными ногтями — Я... Совершенен?.. Я же столько к этому стремился... — поглаживает подушечками костлявых пальцев избитое лицо. — Я чувствовал себя богом... Я почти стал им... Яркая вспышка. Нет, это просто солнце светит тебе прямо в глаза. Ты лежишь парализованный без возможности вдохнуть. Ты задыхаешься, а твоя кожа покрывается ожогами. Ты больше не чувствуешь ничего. Твою голову раздирает мерзкий и до ужаса громкий звон. Истошные крики. Ты ничтожество. Ты уже проиграл. Худший в мире. — Лучший в мире, — трясется, вновь подступают судороги и дрожь. Руки опускаются на шею, начиная царапать и впиваться в неё остатками ногтей. — Я лучший в мире. Эффект довольно резко заканчивается. Отходить с каждым разом становится все труднее. Гилберт хватается за кровавые от собственной рвоты и ран локоны, сжимает и вырывает очередные клоки. Подступает кровь из носа, и немец давится, сплевывает и пытается отбитым кулаком вытереть лицо, лишь сильнее размазывая жидкость. Байльшмидт приподнимается и ползет ближе к стене, заваливается, опираясь на неё спиной, и смотрит вперёд. В свои мутные образы. Твоя черная до идеального состояния вычищенная форма с красующейся красной повязкой на плече. Твои грубые черты лица. Твой холодный взгляд истинного лидера, способного собрать вокруг себя настоящую армию сподвижников. Ты настоящий гений, сильный духом, умелый, напористый, уверенный в себе. Ты всегда выделялся из толпы. Ты предложил человечеству новый путь развития. Ты — наивысшая степень морали и ответственности. Ты — идол этого поколения. Ты — мощь, сила, ум и благодетель в одном лице. Ты глядишь на них всех, как человек глядит на обезьяну. Ты смеёшься над ними. Твой разум охвачен высшими идеями и стремлениями. Ты совершенен. — Я величайший. Кровь медленно стекает по подбородку, течёт по шее или же капает на рубашку, льется в рот, заставляя судорожно сглатывать и учащенно дышать; уже нет сил даже на действия рукой. Гилберт все так же смотрит вперёд. В свои идеальные образы. Ты стоишь перед союзниками, которыми окружил себя. Ты читаешь воодушевляющие речи, рассказывая о своих высших намерениях. Ты хочешь освободить все человечество от адского гнёта несправедливости и жадности. — Я величайший спаситель. Но слушает ли тебя кто-либо? Нужно ли это кому-то, кроме тебя? На тебя наплевали все. Ты понял все слишком поздно. Всех волновала лишь материальная выгода, которую они получали, будучи с тобой. Ты действительно верил, что твои идеи им нужны? Они слишком мелочны и жалки, чтобы понимать твои новые высшие ценности. Тебя предали. Все. Выстрел. Ты падаешь, а нож с гравировкой вечного девиза выпадает из твоих рук и отлетает в сторону. Ты тянешься окровавленной рукой, но получаешь довольно сильный пинок под ребро, несколько очередных выстрелов. Об твоё лицо вытирают ботинок и насмехаются. Ты уже проиграл. — Старший пал так быстро... — слышишь ты. В ушах отвратительный звон, но эти слова буквально раздирают твой слух и утыкаются в разум. — Значит, с младшим будет ещё проще. Плевок в лицо. Ты не чувствуешь ничего, кроме пожирающей тебя изнутри столько времени ненависти. Ты не видишь перед собой ничего, кроме мерзкого и раздражающе довольного взгляда фиалковых глаз. Подняться ты не можешь. Ты ничего не можешь. Ты свалился в пропасть в конце моста. Ты катишься в бездну. Гилберт хватается за голову и громко вскрикивает, широко вытаращив глаза. Мозги разрываются от ужасающих стонов и плача. Его несбывшиеся мечты. Его все ненавидят. Он слышит скрипы, давящие на слух, мольбы и свои многократно и одновременно повторяющиеся фразы. Совершенство. Совершенство. Величайший. Пруссак падает на пол и орет во всю глотку. Адская боль по всему телу; настолько больно, что невозможно даже подвигать им. Немец выгибается и, схватившись за китель, пытается разорвать его на своей груди. В районе сердца. Оно бьётся как бешеное, будто сейчас разорвется. Будто его разрывают. Гилберт хотел бы содрать с себя кожу, переломать ребра и вырвать сердце — что угодно, лишь бы прекратились эти мучения. Он бешенно трясётся, словно в эпилептическом припадке. Он больше не кричит. Кряхтит и задыхается от подступающей кровавой рвоты. Совершенный мир. Совершенный мир. Величайший спаситель. Пруссия краем глаза замечает размытую фигуру перед собой и в ужасе пытается закричать, но вместо этого лишь мотает головой в попытках издать какой-либо звук. Чувствует, как к нему прикасаются, помогают приподняться и крепко держат. Эта боль не сравнится с тем, что творится у Гилберта внутри. Он выплевывает кровь и блюет на свои бедра, переводя дыхание. Наконец, медленно оборачивается и замирает. — Не трогай меня! Ты спускаешься по ступенькам вниз. Ты видишь в темноте своего брата. Ты видишь отчаяние и грусть на его лице. Ты видишь мокрую дорожку на его щеке от слез. — Я ненавижу тебя, — слышишь ты. — Это все из-за тебя. Что ты сделал? Слова плотно застревают в твоей голове. Он ненавидит тебя. Тебе больно. Тебе обидно. Ты ненавидишь его. — Мне стыдно, что такой слабак и трус оказался моим братом, — произносишь ты дрожащим голосом. — Разве так я воспитал тебя? Ты получаешь в ответ лишь молчание. Ты уходишь, вытирая кулаком стекающие сопли. Тебе мерзко. Тебе противно. Тебя предали. — Предатель! — пытается кричать сорванным голосом и вырваться из довольно сильной хватки. Людвиг молчит в ответ, так как не намерен долго здесь задерживаться и видеться со старшим братом. В его руке уже приготовлены таблетки, на которые Гилберт чуть ли не накидывается и жадно принимает. Освободившись, он падает и, наконец, может размеренно дышать, уставившись куда-то в пустоту. И этим он когда-то восхищался? Обтянутым кожей скелетом. На это он когда-то мечтал быть похожим? С пустым кукольным взглядом, лишенным жизни. Это было его примером? Валяющийся в собственных испражнениях и извержениях содержимого желудка отброс. Людвиг морщится, отводя голову в сторону, и с отвращением смотрит на дергающегося альбиноса. Этот позор всегда будет преследовать их. Германия жалеет и стыдится, что они братья. Теперь ему страдать и разгребать все, что осталось после старшего. Терпеть все наказания и унижения за брата. Он ненавидит его. Дрожь постепенно уходит, Гилберт спокойно лежит. Опирается на плечи младшего, пытается встать на вечно подкашивающихся ногах, но, стиснув зубы, и благодаря действию наркотика, поднимается. Шатается, но все же каким-то чудом удаётся устоять на ногах. Не сопротивляется, когда младший заводит его руки за спину и нацепляет наручники. — Почему они прислали именно тебя? — спрашивает, смотря на брата из-за надплечья. Блондин решает промолчать в данный момент. Он подхватывает Гилберта за ткань на плече и ведёт за собой к выходу, контролируя, чтобы брат не упал. Выводит его из камеры, закрывает дверь и решает отвечать только сейчас, даже не смотря в сторону старшего, как только начинает идти вперёд: — Они решили, что перед расставанием нам было бы неплохо увидеться. — Глаза б мои тебя не видели, — Гилберт скалится и смотрит куда-то в сторону, но не на брата. — Это не надолго. — Полагаю, я должен этому порадоваться? Пруссак усмехается. Молчать всю дорогу он не намерен, и так уже достаточно времени провалялся в полном одиночестве, будто отрезанный от мира. Вновь заводит разговор первым: — Что будет со мной? Они убьют меня? — Не знаю. Прав у меня, конечно, побольше, чем у тебя, но я все равно не могу знать обо всем, — пытается сохранять привычное спокойствие, но в интонации отчётливо слышно всю неприязнь к брату. — Они все ненавидят тебя, это факт. — Вот это новость. Прямо удивил. Из уст Байльшмидта вновь издается издевательский смешок и саркастичное удивление. Может, Людвиг хотел бы что-то ответить, но Гилберта это совершенно не волнует, и он продолжает говорить, сопровождая свои слова смехом в конце предложений: — Я должен признать вину, не так ли? — ухмыляется и делает вид, что ему «искренне» жаль за все произошедшее. — Я всеобщий ублюдок и психопат. Я стольких убил.. Ах, я чудовище.. — Ты неадекватный, — уже не может сдерживать свою злость, от чего переходит на шипение. — Ты вообще осознаешь, что ты сделал? Что ты сделал со всеми нами? Это первый раз, когда мне позволили выйти без чьего-либо присмотра. Ты просто поехавший. Ты был ослеплен своей невозможной утопией. И до сих пор ослеплён. — Ты стыдишься Идеи, которой клялся быть верным. Ты отвратителен, — больше не смеется, крайне серьезный и холодный. — Ты сумасшедший. Последняя возможность увидеться. Они стоят перед дверью, которая, когда Гилберт войдет во внутрь, разлучит их навсегда. Байльшмидт, не смотря на свой более низкий рост и худшее состояние, свысока глядит на своего брата, ухмыляется во все зубы. Последняя возможность высказаться, от которой он, естественно, не отказывается: — Сумасшедший... Я сумасшедший... Ты ненавидишь меня... Но... — широко и злобно улыбается, приподняв бровь. — «Что бы сделал брат, будь он здесь?» Людвиг замирает, с большим удивлением уставившись на брата. — Как ты... Тебя там не было... — заикается, так как поверить этим словам не может. — Я знаю. Я все знаю, — смеётся. — Ты не признал вину... Почему? — делает паузу, чтобы младший обдумал эти слова, а после твердым голосом продолжает отвечать сам. — Потому что ты хочешь быть таким же, как и я. Потому что я всегда был твоим примером. Ты ненавидишь это в себе, — приподнимается на носках, чтобы достать до уха Германии, шепчет. — Но мы оба знаем. Знаем, что прав я. Я всегда прав. Мы знаем, что мы ещё не проиграли. Все еще не закончилось. Поэтому ты не признал вину... Ведь так бы сделал я. – ровно встаёт на подошву разваливающихся и зашнурованных абы как ботинок, смотря на брата горящим взглядом красных глаз. В них горела жизнь. Идея — его жизнь. Людвиг, словно парализованный, уставился на пруссака и даже не знал, что найти для ответа. Настолько хорошо Гилберт видит его насквозь... Даже сейчас. Даже сейчас немец поражен стойкостью и мужественностью своего наставника. — Ты не осознаёшь силу Идеи, — шепчет дрожащим голосом Гилберт. — Она настолько велика, что способна воскрешать из мёртвых. Запомни мои слова, — приближается к брату в упор. — Как бы ты ни старался, но она навсегда остаётся частью тебя. Как бы ты ни ненавидел меня с ней. Это с тобой до скончания веков, — резко изменяется в лице. Становится злее, скалится и шипит, стиснув зубы. — Не думай, что Идея простит тебя так просто, мерзкий выродок... Только кровью можно заслужить её прощение, — вновь смеётся. Громко смеётся, смотря на него безумным взглядом. После чего плюет кровавой слюной от кровоточащего зуба немцу в лицо. Гилберт без всяких раздумий сразу же разворачивается и с плеча открывает дверь, врываясь во внутрь. С ехидной улыбкой осматривает присутствующих и медленно идёт вперёд вальяжной походкой, виляя плечами. Его шатает, подворачиваются и подкашиваются ноги. А идёт с гордо поднятой головой. — Почему вас так мало? Где же все? — удивляется, почему здесь всего четыре страны. — Я бы высказал этим тварям все, что я думаю, — рычит, оскалившись. Пруссия глядит на них, как сверхчеловек глядит на человека. Он смеётся над ними. Он видит страх на лице литовца и поляка. Видит отвращение на лице русского. Он только сильнее и громче смеётся. — Никто не хочет меня видеть? Никто не рад мне? — говорит с таким печальным взглядом, но в голосе столько язвы и желчи. Пруссак подходит ближе к американцу, своему судье, и так же свысока глядит на него. — Я такой плохой.. Я причинил им столько боли.. — опускает голову, будто стыдится. — Стольких убил.. Как жаль.. — вновь поднимает взгляд и усмехается. — Как жаль, что не убил намного больше, как бы мне хотелось и как я запланировал, — все с той же противной усмешкой говорит, теперь поднимая хитрый взгляд не только на американца, но и на всех тех, кто здесь был; очерчивает линию носком ботинка перед собой, понимая, что ему уже нечего терять. Он может высказать все то, что хотел. Тишина давит на всех. На всех, но только не на тебя. Твои горящие дергающиеся глаза расширяются. Ты давишься кровавым кашлем, сплевываешь и боковым зрением смотришь на них. Ты ощущаешь на себе их ненависть. Ты видишь, как напряжение давит на их надплечья и животы. Ты видишь их жалкие попытки сглотнуть, но слюна просто застряла в горле, вызывая непреодолимое чувство тошноты. Ты видишь в их глазах попытки казаться выше. Выше жалкого тебя. Но чувство опасения и почти животного страха все равно таится внутри. Единственное их желание — стереть тебя поскорее с лица земли. Единственное их желание — избавиться от этого ужаса. И самоутвердиться, что ты, наконец, повержен. — Вы и есть «страны-победители»? — надменно говорит Гилберт. — Вы так жалки.. — А ты не жалок сейчас? — перебивает его Альфред своим тихим и спокойным пока что голосом, полным дипломатической сдержанности, и поднимает взгляд на немца. Байльшмидт разразился громким истеричным смехом, закинув голову назад. Давится, кашляет, но с диким удивлением отвечает: — Я? Жалкий? — его лицо постепенно сменяется на злое, раздраженное, а смех на скрип зубами. — И это говоришь мне ты? — останавливается после каждого предложения, чтобы перевести дыхание. — Давай вспомним, где бы ты был, если бы не я.. Неблагодарный ублюдок... Давай вспомним, — голос постепенно становится громче, чуть ли не срывается на крик, - вспомним, что ты сделал! Что ты сделал дважды! — говорить с каждым разом становится все тяжело, но не может позволить себе долго молчать. — Ничего! Ты не сделал абсолютно ничего! Но сейчас... Ты стоишь и считаешь себя победителем. Ты не заслужил этого! Ты не заслужил ничего, что ты сейчас имеешь! Джонс вновь молчит, слушая обвинение обвиняемого в свою сторону, сторону победителя. — Ты не победил, — Байльшмидт старается говорить твердо, старается вернуть спокойствие, но дрожащий голос и подступившая дрожь выдают его. — Никто из вас не победил. Никто. Никто из вас недостоин этой победы. Вы, конечно, можете считать себя таковыми, но... На самом деле победил я. — нервно смеется. — И мы все это знаем... Американец скрещивает руки на груди, поправляет очки и холодно глядит на кричащего пруссака. Он молчит. Молчит, потому что вообще не хочет что-либо говорить в сторону немца. Он прекрасно видел попытки развести его на эмоции, гнев, как последнее, чем может напакостить Гилберт перед своим уходом. Молчит, потому что пришел сюда только ради того, чтобы обвинить Пруссию и произвести суд над ним, а не поддаваться на эти провокации. — Ты мнишь себя величайшим! Но мы знаем, что величайший один! Я! Я величайший! — уже окончательно срывает голос и хрипит, но продолжает напрягаться, что сильно видны шейные жилы. — Ты даже представить не можешь мое величие! Оно настолько велико, что вы целом миром собрались, чтобы победить меня! Ты считаешь, что ты превзошел меня. Но ты просто кусок везучего и подлого дерьма! И против таких мразей я и сражался! Такие мрази не хотели тот мир, что к которому стремился я! — кашляет и давится собственной кровавой слюной, но не останавливается. Сейчас он должен высказать все. — Вы все предали меня... Все отвернулись... — по щекам текут слезы, обжигая незажившие раны. Опускает голову, лишь бы как-то их скрыть. После небольшой паузы вновь смотрит американцу прямо в глаза, стараясь задрать нос и казаться как можно выше, и продолжает: — Я ненавижу вас. Лучше быть одному, лучше пойти против всех. Но не оставаться с вами. Франклин полностью проигнорировал выкрики Гилберта и, когда последний успокоился, начал говорить, заглядывая в свои заготовленные для речи бумаги: — Ты помешался на своих идеях, от чего и сошел с ума, — сквозь хладнокровие и сдержанность во взгляде можно было разглядеть сожаление и даже грусть ко всему произошедшему, что мог видеть только Гилберт. — Ты бросил вызов и вел агрессивную войну против всего мира. Ты убивал и жестоко обращался с гражданским населением и военнопленными, уводил людей в рабство, бросал в тюрьмы без судебного процесса, подвергал их преследованиям, унижениям, порабощению, пыткам. Да, тебя ненавидят. И мы, все обдумав, решили, что ты должен уйти, — останавливается, переводя дыхание, а после продолжает. — Из-за своих идей ты начнешь новую войну, это очевидно. Война — это грубый, бесчеловечный и абсолютно непрактичный метод выяснения отношений между правительствами. Мы не хотим ее. — Вы боитесь меня... — всхлипывает, и одновременно с этим широко улыбается, шепчет. — Вы боитесь меня... Все вы... — переходит на гогот чуть ли не во все горло. — Что ж, мне это дальше льстит. — с презрением взглядывает на остальных и, оскалившись, шипит. — Можете начинать, стервятники. Ты стоишь и с омерзением слушаешь, как тебя хотят поделить на части, и какие куски им будет наиболее выгоднее забрать с собой. Ты молча ждёшь, уставившись в одну точку. Вскоре чувствуешь, как ноги уже не могут держать. Ты падаешь на колени и блюешь прямо перед собой. Ты пытаешься кричать от невыносимой боли, но сорваный голос доставляет лишь больше дискомфорта. От такой боли невозможно стоять. Ты падаешь на спину и выгибаешься, откидывая голову назад. Ты орешь в немом крике, а из твоего рта и носа льется кровь. Кровь льется изо всех отверстий, даже кожных пор. Кровь попадёт в глаза, от чего начинает щипать, и обратно в нос. Ты задыхаешься. Ты пытаешься проглотить подступающую кровь, но она хлещет обратно с новой силой. В твоей голове стоит оглушительный и противный звон, но ты отчётливо слышишь мерзкий треск рвущейся одежды и расползающейся кожи. Тебя трясёт и лихорадит. Каждая попытка вдохнуть сопровождается ощущением, будто сломанные ребра утыкаются прямо в лёгкие. Ты переворачиваешься на живот и утыкаешься лицом в лужу темно-красного цвета. Ты бьешься головой об пол, лишь бы переключиться с основных терзаний. Ты в кровь разбиваешь висок. Ты больше ничего не видишь, кроме огромных тёмных пятен. Перед тобой больше ничего нет. Ты слышишь голоса. Полные боли и отчаяния голоса. Что это? Твои несбывшиеся мечты. СОВЕРШЕНСТВО СОВЕРШЕНСТВО Ты лежишь, устремив свой взгляд в пустоту. Ты больше не чувствуешь ничего. Кровь медленно стекает по подбородку. Ты пытаешься пошевелить пальцами. Тебе больно даже моргнуть. Ничего не чувствуешь? Ненависть. Твоё оружие. Против всех. Ненависть. Удел сильных, вроде тебя. Ненависть. Только слабаки лезут со своей любовью и подстилаются под этот мир. Ненависть. Ты ненавидишь всех. Гилберт резко переводит взгляд на «победителей», забравших, наконец, свой «заслуженный» приз. Пока ничем, кроме зрачков, он двигать не может. Но уже вскоре его рот расплывается в широкую улыбку, откуда выливается кровь вместе с вылетевшими зубами. Его раздирает смех. Пока немец бился в конвульсиях, он разорвал на себе наручники, благодаря чему теперь может дрожащей рукой стащить с себя пропитанные кровью остатки от кителя и рубашки. Он очень медленно, но верно, поднимается на дергающихся конечностях. Выблевывает всю кровь, восстанавливает дыхание. Гилберт стиснул руку в кулак, что позволяет держаться на отбитых костяшках. Медленно поднимает трясущуюся голову. Смотрит на всех своим взглядом, полным лютой ненавистью. Больше в них нет ничего. — Я сожгу этот мир и буду править на его руинах.