Без подделки

      Она спускается по лестнице в подземелье, но каждый шаг кажется особенно тяжёлым - не из-за физической боли, а из-за вопящего и разрывающего грудь перманентного разочарования. Светлая ткань по всей спине покрывается пятнами, и Ханна знает, будь она человеком, от такого количества и продолжительности ударов розгами она истекла бы кровью; даже жаль, что она не имеет ни малейшего шанса умереть и забыться - впереди разве что поглощающая пустота и вечная жизнь.       Подвалы поместья Транси отражают внутренний мир графа куда лучше помпезно убранных залов; насквозь пропитанные леденящей сыростью и обвешанные паутиной. Там изумрудные и лиловые тени разрастаются мглистой мутью в углах, и воздух тяжёл настолько, что при каждом вдохе чувствуется, как в лёгкие проникают невидимые капли влаги.       Шагов почти не слышно, но она ощущает присутствие, и, кажется, пламя единственной свечи стало более тусклым. Негромкий щелчок пальцами - и множество подсвечников, расставленных беспорядочно по старой мебели, загораются миллионами огней. Не потому, что демоны плохо видят в темноте, а чтобы обозначить своё появление; но Анафелоуз даже не оборачивается представляя, как прежде недвижимая темнота сгустилась в одном месте.       - Зачем ты пришёл? - слегка охрипшим голосом спрашивает Ханна, и ладонью проводит сквозь пламя свечи (и мясо слегка подгорает коптясь и шипя; досадно осознавать, что ощущений, будто ты зажариваешь собственную плоть, нет)       Одеяние полностью обагрилось демонической кровью, и Клод, со свойственной ему официозностью, справляется о её самочувствии, хоть и знает, что бесполезно. Медленно подойдя, он стягивает белоснежную перчатку и отбрасывает куда-то в сторону, дотрагиваясь длинными когтистыми пальцами до мокрого грубого полотна; Ханна от неожиданности слегка дёргается, как раненная птица. "Притворщица," - думается ему.       - Посмотреть.       Аккуратно развязывает бант на фартуке, и тот соскальзывает на пол, подобно той же тени. Беспощадно рвёт платье, начиная от воротника, и ткань пронзительно трещит в давящем молчании, обнажая уродливые рубцы на смуглой коже; указательным пальцем Клод надавливает на рану, и чёрный ноготь погружается в рассечённое алое мясо - ей ведь даже не больно.       - На что? - с этими словами платье, спущенное до пояса, стянуто вниз и небрежно скомкано; со странной грацией переступает через него, по прежнему не оборачиваясь, а затем снимает туфли, босыми ногами касаясь ледяного каменного пола.       - Ты не поймёшь, - коротко подмечает он.       Клод окидывает излишне сконцентрированным взглядом её тело, цепляясь за каждую деталь того, что до этого скрывалось под слоями одежды; касается ладонью мягкого бедра, скользя к лопаткам. Коса до пояса, как густое лунное волокно, почти белая с потусторонним голубовато-пепельным отливом в мгновение ока намотана как канат, и безмятежное женское лицо теперь напротив его лица. Темнота плещется на дне его расширенных зрачков, но в её васильково-синих глазах лишь лесная туманная мгла - ни больше, ни меньше - от того и становится жутко.       С горящих свечей капает раскалённый воск, застывая твёрдыми каплями на каменном полу; вместо воздуха холодные помещения наполняются приторной духотой, и тени, прячущиеся в углах, становятся пурпурно-оранжевыми. Фаустус наклоняется к загорелой женской шее и шумно вдыхает, а затем ошарашенно отстраняется, пленённый странным восторгом, ещё более сильным, чем привычный голод.       С виду вполне земная и ощутима без птичьего хрупкого трепета, а с человеческим телом и бьющей в груди агонией. Пахнет не как демон, не как ангел, не как человек; источает тончайший эфемерный аромат садовых роз, солнечной пыли и печального тумана в весеннем лесу - без подделки.       - Что же ты такое? - цедит он неприязненно. - Неужели и вправду... Такая.       Как раздраженный дикий зверь, готовый атаковать, он напряжён до допустимого предела. По спине пробегает неприятный холодок; в венах разветвляющихся, как русла рек, начинает бурлить кровь и не находится мочи, чтобы понять, как сильнейшая из слуг ада может отказываться от карающей силы, вложенной в её ладони.       - Он высек тебя розгами, - тон будто нарочито ледяной, и ведь даже мраморные лица статуй более человечные. - За что?       - Лишь потому, что ему так захотелось, - с подавляемой горечью переходит на шёпот, и прячет глаза, подёрнутые дымкой печали       - Ты выбрала этот путь, а теперь, - кончиком пальца он подцепил хрустальную каплю сбегающую по щеке, - плачешь, позабыв о гордости.       Прислуживать этому безродному ублюдку, не избегая, а лишь смиренно принимая новые удары, не имея при том желания или намерения отомстить.... О, в этом всём было что-то ненормально христианское, вроде заповеди: "Если ударят, подставь вторую щеку".       - У меня её нет, - более внятно произносит Анафелоуз, и во всем её облике в этот момент отражается кроткая меланхолия. - Ты не поймёшь, - продолжает она, но рот беспардонно затыкают поцелуем; в ожесточении, желая услышать хруст позвонков, сильные руки со всей силы сжимают обнаженное тело - но оно, такое обычное на вид, не поддаётся, и Фаустус ослабляет хватку.       - Не понимаю.       На лице паука играет странная тонкая улыбка, и он опускается перед ней на колени. Ханна неожиданно смягчается: смотрит на него не обжигающе-равнодушно, а с какой-то тоскливой нежностью. Пальцы вплетаются в чёрные волосы, а другая рука снимает очки, за стёклами которых он всегда прячет глаза. Клод еле ощутимо касается губами смуглого колена: здесь, среди сырости подземелья, где быть может до сих пор слышны крики мучений и множество помутневших склянок, почерневшие зеркала разбиваются от малейшего колебания, в храме, где она - святая.       Было бы легче, если бы развёрзшуюся в вечность дыру в груди наполнял лишь кровожадный голод и инстинкт. И, если любовь травмирует, возможно, и Алоис любит её, по-своему: как тотем, для возвеличивания своей ненависти к самому себе; как вещь, которую можно сломать и разбить. Вся трагедия в том, что сделать этого на самом деле нельзя. А потому она, как ущербная луна, с каждым днём исчезает всё больше, чтобы потом вовсе скрыться из глаз.       - Я никогда не пойму тебя, Ханна, - произносит он, наклоняя голову ещё ниже. - Я ненавижу то, что хочу осквернить, и начинаю презирать то, что опорочить не способен. А ты даже из самого грязного на свете сотворила свет - это также достойно презрения.       - А разве не прекрасно презирать и ненавидеть, желать отомстить? - на устах играет лукавая улыбка, такая, как ей должно; только взгляд по-прежнему не алчущий, а такой же, спокойный.       - Будто ты знаешь, как это, гореть.       - Знаю.       Она когда-то сказала, что их отличие лишь в том, что Клод Фаустус следует своему предназначению, являясь таким, каким его задумал владыка; что же, она была абсолютно права. И, если она - лишь неясный лазурный бриз, то от него пахнет распадом, обморочно-сладким тлением и золотом; кровь его не похожа на цветочный нектар - в ней звериная терпкая горечь.       Анафелоуз прижимается к её груди, и кожей демон чувствует, как кислотно-едкие слёзы из глаз теперь впитываются в ткань пиджака. Происходящее кажется не то что непривычным, но ненормальным, как и она сама. Отчего-то свечи начинают по очереди затухать, и с каждой секундой в помещении становится всё темнее и темнее. Привычные блики и сапфировые силуэты вновь скользят по стенам; быть может, они бы так и стояли целую вечность, обнявшись в темноте: его сердце гулко стучит в груди, до боли в рёбрах, а её бьётся спокойно и размеренно - будто так и надо; затем её губы находят его, но её поцелуй напоминает по вкусу отвратительный дым ладана: неощутимый, а в память врезается осиным жалом. Всё так же ласково она кладёт его, словно обездвиженную руку, себе на поясницу, и только сейчас Клод понимает что происходит. Она убирает с плеч пушистую косу и позволяет окинуть взглядом её тело сверху вниз - не удержавшись мужчина сжимает её напряжённый сосок; жаль только, что в отличие от земных девушек, она не сходит с ума.       Пальцы мучительно медленно расстёгивают пуговицы на рубашке, будто на прощание, сопротивляясь неведомому потоку времени. Ей нравится видеть, как он меняется на глазах, становясь порывистым и хрупким как и она сама - так они смогут всю ночь ломать друг друга, сжимая до синяков и в поцелуе нечаянно прикусывая губы до крови; а потом зачем-то попрощаться и больше не оставаться наедине. Чёрные облачения за собой скрывают сильное высеченное из мрамора тело, но то - лишь тень привлекательности. На бледной коже ни царапинки, ни рубца: - абсолютно никаких следов. Эта скульптурная идеальность вызывает инстинктивный страх не хуже откровенного уродства. Несколько шагов назад, не прерывая объятий - и Ханна натыкается поясницей на старый скрипящий стол; кинув поверхностный взгляд, чисто умозрительно было понятно, что он сломается при навалившемся весе. Рядом стоял такой же диван, очевидно из вещей прошлого хозяина поместья, без сожаления выкинутых сюда. Нехотя, Клод отстраняется от тёплого тела и садится. Его раздражает то, с каким упоением она это делает, замедляя каждое прикосновение до невозможности, вызывая лишние эмоции: куда проще было бы просто взять её здесь и сейчас.       - Ханна, перестань, - еле выдавливает он и опрокидывает её на пыльный диван, жалобно скрипнувший от движения. Она хоть и не сопротивляется, всё равно, даже иллюзорного ощущения власти нет; даже привычного чувства собственной силы - это несправедливо и слишком досадно. Не спуская брюк, он расстегнул ширинку и достал уже болезненно трущийся о ткань белья член, скользя им по нежной коже внутренней стороны бедра. Ханна учащённо дышит, но не более - физиологическая сторона ей не слишком интересна, куда больше хочется обнажить безумие, сокрытое внутри.       Оставаться такой бесстрастной до самого конца, как настоящая английская леди в первую брачную ночь, сдержанно переносящая муки своих обязанностей; да, вот только до этой повседневной картины слишком далеко. Когда он со сдавленным стоном проталкивается внутрь, становится ощутимо, какая она влажная; в том и была ошибка - его, уродливого демона, она сама беспощадно захотела; можно поклясться, что мерзкое жертвенное желание и есть истинная святость, тогда и осквернённые её уста - алтарь. "Ты цветок смерти, Ханна". "Ты ложь, обращённая в правду, Ханна".       Он двигается медленно и ритмично, с каждым толчком однако усиливаясь так, что в лёгких свищет воздух, а кожа раскаляется до температуры горения - и это невыносимо. Ладонью он накрывает грудь, сильно сжимая, и Ханна отводит взгляд куда-то в сторону, почти смущаясь: а он щадить её не намерен, мстительно в тайне надеясь, что оставит на ней следы в виде долго незаживающих гематом и переломов, потому что перед расставанием нужно оставить что-то на память, а ведь она поначалу так медлила.       Тишину прерывают прерывистые стоны и характерный хлюпающий звук; Ханна подаётся бедрами навстречу, уже не пряча собственного вожделения, но чувства скрыты - в требовательных поцелуях. В полубреду она шепчет ему на ухо нечто невнятное, и болезненные, но желанные спазмы пульсируют внизу живота. Он тогда раздевал её, а затем хотел содрать кожу, надеясь отыскать какой-то подвох, быть может желая, чтобы всё это была маска, но неправильная, искалеченная любовью: - такая она на самом деле, без подделки.       - Видишь? - высоко и вместе с тем тревожно, как колокольчик, лепечет она. "Ты ведь хотел посмотреть".       Находясь ближе к пику, Ханна начинает глухо стонать; он изливается горячей струёй внутрь, опираясь одной рукой на спинку дивана, нависая над женщиной; помещение наполняет треск крошащегося под ладонью дерева. Затем одной рукой скользит вниз, к светлым курчавым завиткам, и пальцы легко входят в податливую плоть - пачкаясь собственными выделениями, смешанными с её секретом. Ханна с некой усталостью мычит, а затем тихо просит: "ещё".       Сырость щекочет ноздри, холод подземелья пропитывается солёным потом, спермой и железистой кровью; он не выветрится несколько десятков, а может и сотню лет. Клод ликует зная, что она хотела по-настоящему, что безнадёжно испортил розовый флер, исходящий от её волос, которым будет потом наслаждаться, прогуливаясь по ночному саду и предаваясь воспоминаниям. Она сама - небесный цвет, она сама позволила; её шипы ядовиты, и ведь ничего не стоило исполосовать его лицо, превратив идеальные черты в кровавое месиво, чтобы на месте янтарно-золотистых глаз зияли дыры.       Когда они заканчивают, торопиться никуда не хочется. Прижимая к себе, не отпускает снова, глядя как-то безмятежно и облегчённо в затянутый бледной паутиной потолок, прислушиваясь к шагам сверху; паук никуда не уходит, отслеживая биение собственного сердца.       - Придёт день, - сладко и с придыханием произносит она, - и всё станет на свои места       Мягкой ладонью она берёт его руку прямо там, где печать контракта начинает невыносимо жечь, и вплетает свои пальцы в его. Снова вокруг танцуют лазоревые призраки, невнятными силуэтами выскользая из под мшистого порога у входа, и какое-то настолько же неясное сомнение рождается во вздымающейся смуглой груди.       А потом они молча сидят, и она, кладя голову ему на колени, закрывает глаза, делая вид, что засыпает, но на безмятежном лице играет почти беззащитная невыразительная улыбка; он ей позволяет до самого рассвета, неподвижно вглядываясь в пыльные углы и закоулки странного подвала, вслушиваясь в жалобные скрипы и невнятные шаги, исходящие из другого мира, там, над ними.       - Этот день придёт скоро, -как-то куцо излишне уверенно произносит он самому себе, хоть и знает, что она всё слышит.       "Очень скоро", - думает она, когда ложится рядом с его обездвиженным мёртвым телом, подставляясь под бурлящий поток; и беспощадная морская толща накрывает их с головой.