О Востоке и Питере

      — Знаешь, иногда в груди такое странное-странное чувство разливается, оседает в легких, да так, что дышать больно и жить больно тоже?       — Ты б курил поменьше, — хмыкает Питер, с холодной насмешкой наблюдая за моими попытками сделать затяжку и не поперхнуться дымом.       Я не спорю с ним и не говорю, что курю вовсе не много — это очевидно, как очевидно и то, что дело здесь не в курении. Пожалуй, можно было бы сказать, что дело в нем, в Питере, или в дожде, или в осени, или в приближающейся сессии — да только слишком знакомо это щемящее чувство, казалось бы, давно оставленное в прошлом. Тревожное чувство пустоты на месте сердца — звучит как метафора, но метафорой можно было бы пренебречь, а вот явными физическими ощущениями — едва ли. А боль вполне физическая, и вызвана она отнюдь не сигаретным дымом. А также не Питером, не осенью и не сессией, и даже не дедлайнами по английскому и античке.       Светло-серые глаза Питера насмешливы и равнодушны одновременно — он первый из всех, кого я знаю, кому удается совмещать эмоции с их отсутствием. Я помню солнечные блики, золотившие радужку этих глаз, но даже они не сумели сделать теплей это насмешливое равнодушие. Я выдыхаю гвоздичный дым, пропитанный душным Востоком, в мокрый воздух северного города и невесело смеюсь, глядя, как эфемерное свидетельство существования тепла и солнца растворяется в болотном тумане. Закашливаюсь, подавившись не дымом, но этим самым туманом, надолго и всерьез поселившемся в моих легких — я ведь и курить начал, чтобы изгнать это мокрое-холодное из груди. Этот туман отбирает гвоздичный запах у кретека, вкус корицы у глинтвейна и добрую часть аромата у кофе, который приобретает железный привкус и теряет воскрешающую силу.       — Когда будешь топиться, прыгай, пожалуйста, не с Дворцового, — Питер дышит туманом и насмешничает, глотая дымное восточное.       — Не дождешься, — ему, впрочем, не столь важно, буду я топиться или нет, и если буду, для него имеет на самом деле не слишком большое значение, какой мост я выберу для осуществления задуманного. Дворцовый я бы, кстати, все равно не выбрал — слишком пошло и сценично, что ли — меня эти дешевые приемы раздражают куда больше Питера, так что ему не обязательно было напоминать.       Топиться мне вовсе не хочется. Если чего и хочется — так только выспаться, но к ночи мокрое-холодное становится настойчивее и не изгоняется, как в прежние годы, крепким и пряным. А вот в этом виноват уже Питер. И, что уж тут, дедлайны.       — И ждать не буду, — еще бы. Он не ждет, он толкает. Правда, только тех, кто сам этого хочет. А я еще слишком хорошо помню прогулки по нагретому солнцем граниту набережной, игру света в волнах Невы, и то беззаботно-свободно-радостное, чтобы захотеть. И искры в глазах Питера помню.       Да и смысл топиться, если там, в темной глубине, все тот же туман, только гуще и холодней?       Я уже утонул, совершенно добровольно, и смешно выглядят мои попытки отбиться пряностями и дымом.       Вот только не привык я сдаваться, а насмешливость в глазах Питера лучше равнодушия.       Я выбрасываю почти прогоревшую и, кажется, уже пропитавшуюся туманом сигарету, чтобы вытянуть из пачки еще одну и, прикурив, выдохнуть дым в лицо надменному европейцу.