Притча...

      Он никогда не видел полку, на которой стоял.       Как не видел и всего остального, про что знал точно — оно есть. Но подозревать о существовании чего-то кроме себя — одно, глубоко же понимать суть всего окружающего — другое. Совсем другое. Каждый раз в мгновения озарений, плавно произрастающих, наращивая мощь Знания, у кромки искрошенного ободка, он говорил себе: «Я всего лишь горшок. Я не должен думать об этом, представлять это и задерживать в себе. Я не должен думать и представлять вообще. Только задерживать — быть вместилищем того, что положат в меня другие». Эта мантра чёрным росчерком пересекала не только его мысли и шаткую стопку небрежено брошенных годов, но и отчаянно-безмолвную попытку стать чем-то большим, чем просто горшок с глиняным в паутине трещин боком.       И между тем он всё же знал, какого цвета полка, на которой стоял [тёмно-горчичная], каким лаком она выкрашена [жирным, пахучим и прозрачным слоем в царапинах] и что под ним [где-то в недрах древесины застряла мёртвенно-холодная оболочка — жук]. Он стоял как раз на нём, оказываясь очередным препятствием к отзвуку свободы, наблюдая чем-то, что в корне отличалось от зрения старика-Мастера, как мнимо поблёскивала тёмным застывшая в безмолвии спинка жука. Наблюдая глухо-надломлено чем-то иным.       «Как это называется? Я помню этот урок. Я… помню».       И задеревеневшая, такая же его, как чужая память преданно подползала к обожжённой глине. Урок биологии. Увлечённая учительница, блеск её очков на цепочке, морщины у глаз и рта. Скучающий — с детской непосредственностью и откровенностью — класс. Девочка за задней партой уверенно отвечала на какой-то вопрос: «Хитин».       И горшок думал: «Значит, хитиновая пластина — вот, что зиждется под слоем дерева и лака, под моей глиной и тем, что в ней, под верхней полкой шкафчика, под потолком… И под… И под небом!». Да, небо было тоже. Он чувствовал, знал и — это главное — верил: оно — самое прекрасное, что когда-либо наполняло его бездонную и ватную не-пустоту. Глубокое, вечное, дышащие, плачущие, бьющиеся в истерике и смеющиеся, голубое, белое, синие и чёрное, омрачённое тучами и осветлённое солнцем, всемогущее и свободное. Он бы мечтал о небе бесконечность, но…       «Я всего лишь горшок, — думалось ему, — я не могу мечтать».       На полке он стоял не один.       Поэтому одиночество — единственное, что не было предметом его обрывающихся рассуждений. Он ничего не знал о нём и смутно чувствовал — это хорошо.       Слева был тонкий сосуд с елеем, который своим запахом перебивал и удушливость свежезалакированнойполки и аромат сдобных булочек, что принёс откуда-то извне Мастер, и морской бриз от заокеанских товаров, и остроту пряных трав и гул Смерти… Для сосуда с елеем он был пустым звуком, шорохом для чужих ушей, и это придавало уверенности остальным. Сосуд был настолько прозрачным, что горшок порой сомневался, состоит ли он из стекла и есть ли вообще, чувствуя только масло — и никаких оболочек, рамок и условностей. Сосуд светил и грел. Яркий чарующий трепет от него разливался по всей полке, даря мысли о солнце, облаках и чайках. Горшок не был уверен, что догадался бы о них сам. Он был безгранично благодарен за каждый новый посыл от света, а не тьмы, прежде чем отогнать от себя что-то новое навсегда вообще.       Рядом с сосудом стояла свеча. Она горела всегда, и её воск ни разу не коснулся полки. Свеча не хотела плавиться и угасать — и поэтому оставалась целой. «Пока ты веришь… — думал горшок. — Только… Пока… Ты… Веришь…». Свеча боялась, что ало-жёлтый огонёк лизнёт зависшую на середине сосуда каплю елея и пламя вспыхнет, а свет обернётся погибелью. Этогобоялись все они. Но все так же знали, что сосуд со свечой — одно целое, неразрывное и выстраданное давно… Где-то далеко в прошлом кого-то забытого. Горшок ощущал серебряную нить между ними и знал наверняка, что как только свеча погаснет — тонкое стекло перестанет мириадами тёплых частиц отражать свет, елей растечётся, и полку заполонит мрак.       «Пусть свеча и сосуд хранят друг друга, — просил горшок, — пусть стопка годов растёт и не кончается, а ваза соберёт себя вновь».       Ваза стояла справа. Раньше, когда-то давно, в те времена, которые горшок не застал, ваза бы не поместилась на полку. Ей бы стоять в большом белокаменном здании с греческими колоннами из мира, которым дышала старая память. Раньше ваза могла вместить в себя больше, чем горшок мог себе представить, ощутить, понять. Раньше ваза была не вазой ещё скорее, чем горшок не был горшком, и это чувствовалось до сих пор, но… Раньше — было раньше. Горшок не верил во вчерашний день. Ваза не верила ни во вчерашний, ни в завтрашний. В этом-то и было всё дело. Сейчас ваза была лишь обломком себя прошлой — втрое ниже, заполонённая доверху собственными острыми осколками и кровью тех, кому довелось о них порезаться. Синий хрусталь вазы был в трещинах, выбоинах, изломах. Она привлекала внимание и питалась кровью посетителей, в глубине своей тая надежду скрепить алой вязью мозаику осколков вновь, но ничего не выходило. Её не любили, из-за неё никто кроме Мастера не задерживался подолгу возле полки, из-за неё теряли рассудок, ведь была она из мира красоты и разрушения, анархии и мудрости, эфемерности и каменной неподвижности. Свеча и сосуд никогда не обходили вазу своим светом, а горшок захлёбывался от необъяснимой нежности к ней и чувствовал только всепоглощающую боль в ответ.       Самое жуткое в вазе было её наполнение — тащить за собой свои изломленные части, вмещать всю боль прошлого, не принимая его, должно быть, было невыносимо. Иногда горшка касались мысли подтолкнуть вазу вниз — сорваться в пропасть и перестать страдать. Но он не сделал бы этого, даже если бы была возможность. Он только и мог, что по красной нитке брать часть страданий на себя. К сожалению, глина могла вместить лишь самую кроху, но и она казалась сгущённым адом.       Мастер стоял напротив. Он был хозяином лавки, и, горшок подозревал, хозяином всего вообще. Его настроение менялось от погоды. Или наоборот. Утром обычно стояла зима, январь или декабрь по меркам горшка. Мастер приходил с рассветом, впуская за собой мороз и сверкая белизной кожи, волос и помыслов. Он продавал товары в этой гончарно-бакалейной лавке, заботился о них и клюкой подпирал бумажные столбы мелко исписанной Летописи. К обеду в лавку вихрем врывалась весна, в горшок иной раз залетала птичка или бабочка и, насколько он помнил, никогда больше не вылетала. Пахло талым снегом, набухающими почками и вербой. К вечеру Мастер загорал — иногда до цвета горшка, что последний находил забавным — и выгонял из лавки всё-то летнее, понабежавшее за день. Он часто смеялся, обычно молчал и редко — плакал. Вокруг пахло раскалёнными камнями, и раздавались тысячи голосов — молитвы и проклятья, но больше пустые восклицания. А затем всё стихало. Дерево у входа желтело, всю ночь играла бал долгая-долгая осень, и их полка ликовала. Даже ваза переставала отражать себя саму и не резала вытаскивающего её на свет Мастера.       Так продолжалось днями, годами, веками и тысячелетиями. И так продолжалось всего мгновение. Лавка не отсчитывала время. Она была им.       Пока четверо не вторглись в её обитель.       Они не были обычными посетителями, подумалось горшку. Они спешили, а обычным посетителям это незачем. Им не нужно ничего, кроме товаров — маяков угасающих жизней. Мастер наблюдал за ними незримо и, кажется, улыбался.       Горшок убеждал и убеждал себя, что он — всего лишь горшок, но чёткая картинка не расплывалась и все четверо отлично проглядывались. Полка притягивала их, а они притягивали полку, натянутые бесконечность назад нити наконец-то ослабли.       Сначала вошли двое. Точнее, проковыляли. Высокий раненый мужчина опирался на девушку почти вровень с ним и что-то шептал. Она настороженно оглядывалась и через мгновение рассмеялась как-то надрывно и глухо:       — Вроде никого, — донеслось до горшка. — Повезло.       — Везение, — голос был моложе сущности, напоминал возглас падающего хрусталя и сочился сарказмом, который мог бы откликнуться где-нибудь в недрах вазы.       — Тебе лишь бы поворчать, да?       Горшок не выпускал девушку из виду, она была точно из его/не его воспоминания. Девочка за последней партой, только лет на десять старше. Человек. Тот самый человек. Горшок отчего-то почувствовал смутный страх и ликование.       Тот, над которым она склонилась, был в крови. Пол щеки ободрано, вывихнута кисть и что-то с плечом. Вязкая в приглушенном свете чернота пачкала пол. Горшок ощущал, как доски впитывали кровь, а растения — дыхание незваных гостей.       — Чёрт, а ведь я хотела просто прогуляться с вами, кто же знал, что и твои и их враги решат пройтись той же дорогой?!       Горшок ощутил повисшее в воздухе предположение: «Нас явно кто-то сдал».       — Где вот сейчас?.. — имена здесь дымкой расплывались ещё до того, как путник забывал об осторожности; в месте, где тебя видно насквозь, нет необходимости называться. — И где мы вообще? Что это за мир? И нет, только не говори, что всё очень плохо, и ты собираешься помирать, — она посмотрела в его налитые багровым глаза.       Горшок почувствовал колебание воздуха и перемену настроений — у сущности раздражённо дёрнулся уголок губ. То же происходит, когда кому-то дают оплеуху, прикинул он, как никогда раньше ощущая под собой физический мир — слой лака, древесину и жука. Ему хотелось привлечь внимание девушки, но она и глазом не вела в его сторону, зато мужчина держал долгий взгляд на хрустальной вазе и отчего-то бледнел.       Тут входная дверь распахнулась во второй раз, принося за собой громкую пустоту — горшок не мог бы сказать, какое во вне сейчас время [года], ибо ещё двое заслонили его своим светом. Они были собраны и действовали быстро, во взгляде мужчины читалась мудрость, девушка была растерянной и даже злой, её длинные белые волосы напоминали седины незримого Мастера. Оба ворвавшихся горели. Всполохами алого пламени поддерживали жизнь друг в друге под внешне холодным обликом. Горшок вспомнил о свече и сосуде с елеем…       — О, вот вы где! Хороша прогулка, да? Мы оторвались? — с облегчением при виде двоих спрашивала девушка, не отрываясь от раны сущности с налитыми кровью глазами.       …и недавно вошедший мужчина в мгновение ока стащил их с полки. Горшок ощутил сильный прилив тревоги. На этот раз её излучал он сам.       Горшок почувствовал, как энергия, заключенная в вазе и свече преобразилась, стала мягче и податливей, и затем затихла совсем, будто перейдя полностью в двоих вошедших.       «Разве так должно быть?», — подумал он.       Внимание горшка распространилось на всю полку, и он не почувствовал пустоты. Пусть и без своих физических оболочек, пусть и без энергии, свеча и сосуд словно оставались рядом, так же грели и вселяли надежду. И всё это в то время как мужчина спешно разливал кругом сосуд с елеем, а девушка подносила свечу к распластанному по доскам маслу.       Начало круга перешло в конец, образуя бесконечность. Огонь сизым пламенем полыхнул окрест четвёрки, горшок не заметил никаких возражений со стороны Мастера. Тот стоял и наблюдал внимательно за каждым из гостей.       — Это разве не штучки из того сериала? — воскликнула девушка, заинтересовавшая горшок с самого начала. — Как же управление энергией?       — В каждом мире по-разному, — пояснил мужчина, — и сейчас мы так ослаблены, что вещественность ритуалов не помешает…       — Но всё будет хорошо, — светловолосая кинула внимательный взгляд на раненого, нахмурившись. — Вы будете в порядке? Нам нужно замести следы…       «Но отчего так происходит, — думал горшок, -ведь от свечи и сосуда даже пахнет так же, как от этих двоих, разве же они этого не заметили?..».       «А ты как думаешь?», — раздался терпеливый голос Мастера в сознании.       «Я всего лишь…»       «Маленький горшок, не так ли? Ну и что же думает маленький горшок?»       Горшок хотел подумать, что не думает, что должен думать вообще, и это наверняка чревато, но… Мысли сами потекли в другое русло, и он не стал их останавливать.       «Я вижу нечто освобождённое от рамок и принципов, но притом сугубо принципиальное и благое. Нечто, способное углядеть свет в вязкой глубине и не замечать тьму на поверхности. И я думаю, что сосуду и свече нет места в твоей лавке… Потому что эти сущности — девушка и мужчина, в чьих сердцах горит вечный огонь — они уже нашли себя, им не нужно приходить за этим к тебе, Мастер, и здесь они случайно или чтобы вести тех, других…»       «Что же тогда сосуд и свеча здесь делали?», — голос Мастера звучал тепло и насмешливо. А ещё радостно.       «Они здесь… — горшок задумался. — Они здесь из-за меня… Чтобы быть рядом и во мраке помочь отыскать, что истинно…»       «Ты видишь многое и во тьме, просто маленький горшок», — осторожно заметил Мастер и стал снова зримым в тот момент, когда двое, обратившие елей и свечу в горящий круг, исчезли, дабы обезопасить испещрённые уже дорожки и дать передохнуть двум другим.       «И потому же не заметили они, чем являлись свеча и сосуд, почему ты не стал открывать им себя, Мастер?»       «Зачем открываться тем, в чьём сердце ты находишься постоянно?»       Мастер улыбнулся.       «А в сердцах этих двоих?»       — Они пока только Ищущие, — тихо ответил Мастер горшку. — Что вам нужно в моей скромной бакалейно-гончарной лавке, господа? — спросил он уже громче, выйдя на свет.       — Кто вы? — девушка первая подала голос.       Мужчина вскинул на Мастера глаза и тут же опустил. Будто пристыжено. Он сцепил руки в замок и наклонился к уху спутницы, что-то прошептав.       Горшок услышал отдалённо: «Не шути с ним».       — Всего лишь скромный бакалейщик, торговец, гончарных дел мастер, — улыбнулся Хозяин. — Вы хотите что-то приобрести, не так ли?       Огненный круг, в котором находились сущность и человек вспыхнул востро в последний раз и погас тут же, как только Мастер решил не выказывать, что заметил его.       Незамечаемое не проявляло себя. А в лавке — исходило на нет вообще.       Поэтому здесь не место тьме.       И поэтому её так много в некоторых сердцах.       — Да, именно, — произнёс мужчина, больно стиснув руку открывшей было рот девушке.       — Приглянулась ваза? — Мастер указал на испещрённый трещинами хрусталь.       Мужчина стиснул зубы, по лицу заходили желваки. Он кивнул, не смея возражать. Но отчаянно желая именно этого.       Мастер взял вазу с полки, она не оцарапала его. Горшок остался один.       «Я могу прочувствовать каждого из них сейчас, но притом не испытываю своих эмоций вообще. Конечно, ведь я всего лишь горшок, в меня можно положить всё, что угодно. Но это не будет моим, — думал он. — Хотя… Я чувствую, что устал».       Мастер смотрел на раненого мужчину недолго. Тот не был готов, и это можно понять. Всё же у него впереди вечность.       А Мастер умел ждать долго и быть терпеливым.       Он только поставил перед сущностью вазу и ободряюще улыбнулся.       — Ты состоишь из своего прошлого, и только из него. Ты не можешь быть собой, пока не соберёшь себя вновь. Ты знаешь это и знаешь как, верно? Из этих осколков выйдет витраж, на который ты когда-нибудь сможешь смотреть без боли. Вот увидишь.       Мужчина притянул вазу к себе, и мёртвенно-бледную кожу оросили багрово-тёплые вязкие струи. Опускать ладонь в хрустальное жерло было всё равно, что засовывать его в мясорубку. Девушка прошептала, что он может и повременить.       — В этот раз я не заставлю тебя тонуть в своей боли, — просипел мужчина, не смотря на неё.       Ваза продолжала и продолжала питать кровь.       — Пути Господни неисповедимы, — сказала девушка.       В это мгновение глаза Мастера и сущности перекрестились на ней.       О, конечно она не понимала. Но знала больше, чем, как ей казалось, должна была.       Мастер знал, что девушка убеждала себя в том, что она всего лишь человек так же часто, как горшок напоминал себе, что он — всего лишь горшок.       И оба они не понимали, что этого уже несказанно много.       — А тебе я посоветую приглядеться вон к тому горшку, — Мастер указывает на полку и отходит в сторону.       Девушка смотрит на него настороженно, оглядывается на мужчину с вазой и всё же подходит к горшку.       — Моя мама как-то продавала такие в магазин уценённых товаров, — сказала зачем-то. — Я бы взяла, почему нет, но… Что это в нём? Какой-то мусор… Лопнувший шарик, крестик, окурок… Перо… Записка… Что за язык? Ох… Там что нет дна? И что-то вязкое… Вы вообще горшок продаёте или его содержимое?       Мастер улыбнулся. К нему уже давно никто не обращался с вызовом.       — Смотря считаешь ли ты содержимое частью горшка.       — Ну, горшок — это только в горшок. Он — это одно, а то, что в нём — другое.       Вселенную тоже разложили на атомы, подумал Мастер. И это правильно. Но разве в этом суть?       — Так же, как прошлое человека — это одно, а сам человек — другое?       Мастер кивнул на бледную сущность в крови поодаль. Мужчина не слушал их. Он ушёл в себя.       Девушка не смогла придушить в себе гнев.       — Это нельзя сравнивать, и вообще… Я не знаю, кто вы, но вы не имеете право будоражить его, ведь…       Мастер внезапно погладил её по голове. Касание тёплых пальцев — и плохое ушло, а сознание помутилось и прояснилось одновременно. Мир становился ватным. В ушах набатом громогласно звенело: «Пора!».       — Ведь что? — добродушно переспросил Мастер.       Девушка моргнула.       — Это… Больно.       — Кармы нет и возмездия нет тоже. Потому что каждый сам себе и судья и палач. Он должен испытать эту боль, и ты знаешь почему. Ему нужно простить и принять себя. Это больно. Но нет ничего лучше, чем выстраданный покой… Ты будешь брать горшок?       Единственное, что держало девушку здесь — окровавленная фигура сущности, да незнание о судьбе остальных. Но бакалейно-гончарная лавка уже расплывалась перед взором внимания, а слухом внешним уже улавливалось мышиное шебаршение и мягкая поступь кота. Она возвращалась.       — Что? — моргнула недоумённо.       — Горшок возьмёшь с собой?       «Тебе тоже следует принять себя…»       — А, — она схватила горшок за глинный бок с полки, прежде чем растворится в надвигающейся осени, — да.       «Будет ли одиноко тому мёртвому жучку без меня? Или с моим уходом его оболочке станет немного легче? Будет ли виднее небо?»       На этот раз горшок не стал убеждать себя, что он — всего лишь горшок.       Он уходил в другой мир.       Мир старой памяти.       Ему было грустно.       И он был рад.              Она проснулась из-за кота, прыгнувшего со всей дури на её одеяльный кокон. Из которого всё же пришлось высунуть голову. Свет разливался по комнате, за окном рождался рассвет. Обычно она впадала в утреннюю дрёму, но сейчас — на удивление — хотелось проследить восход солнца.       Она пошла на кухню, чтобы поставить чайник и замерла на месте, почувствовав, как страх от сердца жидким потоком разливается по всему телу.       Посреди кухни на полу стоял глиняный горшочек со всякой всячиной.       Она сверлила его глазами не больше минуты, а затем почувствовала ликование.       Получилось. Это был не сон. И она вправду была Там.       Надо же.       Она тут же высыпала в печь всё содержимое горшка, вымыла его и вытерла насухо, поставив на подоконник.       — Никто больше не будет складывать в тебя всё, что заблагорассудится. Ты — это будешь только ты. Отныне только так и не иначе.       Она сделала себе чай и вышла на улицу с телефоном. Из романтичного — проследить рассвет. Из будничного — поймать сеть и узнать, как там её друзья, и удалось ли им спутать дороги.       Она вернулась через двадцать минут. Вестей пока не было, так что волнение шипами зиждилось под кожей, шиповником обрастая всю её суть.       — Ты сейчас собираешь осколки? — спросила она с мыслями об одном духе.       «Целый лабиринт», — ответил он в её голове.       Она села на подоконник и щёлкнула зажигалкой перед зажатой в зубах сигаретой. Лёгкие наполнил горький дым.       — Я приду к тебе и буду стоять рядом, и ты не сможешь меня послать, знаешь?       «Знаю», — эхом отозвалось ей.       Она стряхнула пепел в горшок и улыбнулась.              В горшке была пустота. И в горшке был пепел.       Она не смотрела в его сторону, как не смотрела и в зеркала.       Горшок понимал и оставался один, глотая ту боль, которую она так боялась.       «А ведь ты выкинула в печь окурок вместе с остальным, — думал он. — То, что во мне — это только то, что я пропускаю в себя. И только то, что ты кладёшь. И всё-таки оно — это тоже я. Хоть и не полностью… А Я — это ты. И только тебе решать, какой быть, но… Ты всего лишь человек, а я — всего лишь горшок. Что таким как мы Истинное Значение?..»