Я не устану умирать

На погруженной в ранний, желтовато-серый сумрак лесной поляне было тихо, лишь надсадно скрипела старая черная ольха. Ее отсыревшие ветви с каждым порывом тревожащего древесные кроны ветра упруго тянуло вниз покачивающееся на веревке тело. Тонкая девичья фигура с безвольно повисшей набок головой, покачиваясь, медленно поворачивалась то в одну, то в другую сторону. С наветренной стороны ее уже покрывал тонкий слой пушистого снега. Будь здесь еще кто-то из тех, кто ей – единственной, кого удалось поймать во время облавы – повесил на грудь поверх связанных рук табличку на двух языках с обвинением в партизанской деятельности, кто-то из них, возможно, сказал бы: «Wie ein Spinnennetz!» Найди ее кто-то из жителей близлежащей деревни, раздался бы горестный вздох: «Як фата»… Ведь эта девушка наверняка мечтала однажды оказаться в фате и подвенечном платье рядом с любимым. А получила кружевную снежную вуаль, постепенно нарастающую саваном. Но поблизости не было никого. Особо сильное дуновение ветра заставило ольху протяжно заскрипеть. Потревоженный звуком чистивший перья ворон соскочил с насиженного места и перелетел на ветвь, на которой висела партизанка. Птица придирчиво оглядела веревку и даже клюнула ее. Ничего не произошло. Ворон, потеряв к предмету интерес, деловито расправил крыло и продолжил чистить перья. В следующее мгновение ветвь переломилась, и тело кулем свалилось на землю. Возмущенно каркнув, птица покружила над поляной и, наконец, опустилась девушке на плечо. Широко раскрытые серо-голубые глаза, глядящие вперед пронзительно, клеймяще, будто живые, выглядели соблазнительно… Ворон склонил голову набок и медленно переступил вперед. Да, определенно соблазнительно… Черная лапа наступила на худую впалую щеку. Неожиданно снизу раздался сухой, болезненно-раздраженный скрежет, лишь отдаленно напоминающий человеческий стон. Испуганная птица отлетела. Почернелые веки Натальи Арловской опустились, закрывая глаза от невыносимо высокой жемчужной белизны неба над головой. Когда она открыла их снова, сумрак был уже холодным, прозрачно-синим. На лицо падали крупные снежные хлопья и стекали к оледенелым всклоченным волосам холодными слезами. Шею до рези в глазах сдавливала острая боль. Сведенные холодом ноги в размотавшихся портянках спазмически болели – немцы сняли с нее добротные, почти новые сапоги. Пусть. Пусть подавятся. Беларусь, медленно выдохнув, крепко зажмурилась и резко села. Тело прострелило мучительной болью, перед глазами разошлись туманно-зеленые, пульсирующие круги. Смаргивая слезы – настоящие, горячие – она, орудуя локтями, как могла сдвинула табличку и, подняв крепко стянутые вместе запястья, ощупала шею. Хруст эхом встал в ушах. Встало на место? Встало… Направляя боль в сдавленное мычание, Наталья почти с облегчением упала на снег снова. Оккупированной стране больше нужно времени на восстановление, но она справится. Как справлялась уже не раз. Ей никто не помешает – эта часть леса глухая. Она специально увела в нее немцев, пока отряд уходил топью. Те погнались за ней жадно и дико, как гончие за лисицей. Но она не лиса – она волчица, защищающая своих волчат. Они еще не собрались с силами, им трудно, они вынуждены отступать… Но однажды они окрепнут. И загрызут этих самодовольно тявкающих шавок. А пока… Пока она будет умирать за них. И возьмет на себя столько смертей, сколько сможет. А после смерти будет всякий раз воскресать. И заступит у орудия, у станка, у вражеских позиций с биноклем стольких, сколько будет в ее силах, чтобы дать им время. Переведя дух, Наталья подняла руки к лицу и принялась терзать зубами узел. Сумрак сгущался. На небе проглядывали первые звезды. Серебристо сияющие, как шелк Ваниных волос, но холодные и далекие. Совсем не такие, как Ванины глаза – те подобны чистейшим аметистам, что она любила носить до революции. Согретые у ее сердца капли застывшей сирени – вот какие у России глаза. Увидеть бы их хоть на миг… Узел, измочаленный и издерганный зубами, наконец поддался, и вскоре Беларусь с облегчением раскинула руки в стороны. Мороз начинал потрескивать, пощипывать кожу. Тело, не чувствовавшее ничего, вдруг заколотил озноб. Судорожно дрожа, Наталья улыбнулась. Растянувшиеся в улыбке разбитые губы защипало. Беларусь улыбнулась еще шире: холодно, больно – значит, ожила. Значит, еще повоюет. За всех и все, что дорого. - Н-н-нууу! Д-дава-а-ай! – хоть ни в одном слове не было эр, она, поднимаясь, не протянула их – прорычала. Опостылевшая табличка упала наземь. Стопы жгло холодом. Сердце жгло любовью к одним и ненавистью к другим. Пошатываясь, Беларусь тяжело, но решительно двинулась вперед. Пожалуй, ей все же хватит сил, чтобы перекинуться куда-нибудь к людям. Мелькнув между деревьями, хрупкий силуэт вдруг исчез в загадочном завихрении тумана. Снег молчаливо покрыл неровную цепочку следов.