Holy Mother

[Hated mother] «Я не хочу быть тобой, — говорит Микаэла, не сводя с нее взгляд; когда-то Эннализ видела в ней силу и способность идти по головам, и теперь это была ее голова, которую Микаэла хотела снять с плеч; рубила каждым словом. — Ты разрушаешь жизни всех, с кем соприкасаешься. Ты все портишь. Ты сломала мою жизнь. Все это из-за тебя. Нет ничего удивительного в том, что ты осталась одна.» Агрессия, — говорил Сэм, — это защитное поведение. Если бы Сэм был здесь; если бы можно было сесть на диван рядом с ним и положить свои ноги на его колени после тяжелого дня; если бы Сэм мог выслушать ее, он бы сказал, что Микаэла просто напугана. Столько всего происходит, от нее требуется так много всего, что она просто не справляется. Она пытается, она правда пытается, но она напугана — и ничего не получается. Это давление, — сказал бы Сэм, массируя ее ноги; он бы наговорил еще очень много заумных психологических словечек. — Из-за сильного давления и стресса она в постоянно напряжении, не следит за словами, злится и ищет виноватого; она просто маленькая напуганная девочка, понимаешь, Энни? «Да, — говорит Эннализ, пристально глядя на нее. — Я понимаю. Ты просто маленькая девочка, которая везде находит мамочку и юбку, за которой можно спрятаться.» Она раздевается дома. Она снимает одежду. Она смотрит на свое тело и чувствует себя так, словно распадается на части; как если бы все это оставляло на ней следы — там, под дорогими платьями, под массивными украшениями, под косметикой и париками; там, где все ее тело изранено, исполосовано глубокими ранами, словами и ложью. Она смотрит на свое тело и думает о том, что она такая же маленькая девочка, как Микаэла. Под таким же давлением. Защищается агрессией. И не знает, что делать. Ожидая человека, который поможет ей распутаться. [Beloved mother] «Нет, — выдыхает Бонни, когда белоснежный конверт, подписанный широким почерком Эннализ, падает на ее тарелку. — Ты не обязана этого делать...» Она поднимает взгляд. В ее глазах написано: «ты не можешь вышвырнуть меня». В ее глазах читается: «ты сделала меня слабой, и я тебя ненавижу». В ее глазах отражается: «мне больно, и я никогда тебя не прощу.» В ее глазах сказано: «я люблю тебя. я так сильно люблю тебя. я люблю тебя.» Эннализ поднимается из-за столика; ее ноги подкашиваются. Эннализ оставляет ее одну; как сто тысяч раз прежде — оставляет ее барахтаться в одиночестве в этом болоте и пытаться выбраться. Эннализ сравнивает Бонни с бабочкой; с куколкой, кокон которой она разрезала, не дав будущей бабочке пробраться на поверхность. Так всегда — пытаясь помочь, она лишь делала ее слабее и слабее; пытаясь уйти и дать ей обрести силу, она толкала ее на амбразуру без брони и оружия: вперед, вперед же, защищай свою королеву, защищай свое падшее царство! И Бонни защищала. Смиренно и покорно; ломаясь, плача от усталости, боли и жалости к себе, сдаваясь и падая, но поднимаясь вновь; снова и снова она боролась. Эннализ уходит, не обернувшись; она знает, что Бонни плачет, и знает, что не хочет этого видеть. Эннализ смотрит на свое тело в ванной комнате своего отеля и думает о том, что, должно быть, на Бонни остаются точно такие же следы — мириады шрамов, галактики синяков от столкновений с жестоким миром, россыпь звезд-клятв на белой коже: «это было в последний раз. я больше не позволю. я больше не выдержу. хватит. я устала. я больше не могу». Эннализ обнимает себя руками. Эннализ плачет в своей ванной комнате, отвернувшись от зеркала, словно настоящая Эннализ по ту сторону, сильная-Эннализ; я-со-всем-справлюсь-Эннализ будет осуждать ее за слабость. Как будто ей не хватает осуждения других людей. [Cursed mother] Лорел обхватывает руками свой живот; Лорел светится от счастья. «Это мальчик, — говорит она и смотрит на Эннализ. — Я рожу его.» Лорел как бесплотный дух, следующий за Эннализ сквозь годы; как напоминание того, что от прошлого невозможно убежать. «А потом, — плакала Эннализ в плечо Сэма, неловко гладящего ее по спине, — я потеряю всех своих детей. Я потеряю свою любовь. Я останусь одна.» Эннализ держит свою сумку на коленях; она подписала все конверты, и теперь они ощущаются так, словно весят несколько тонн и прижимают ее ноги к земле; как если бы все эти дети, сидящие с ней за одним столиком, вдруг разом пали к ее ногам, крича «мы никогда не отпустим тебя, мама!» — и она бы приросла к этому стулу, проклятая их мольбами и омытая их слезами. Она вспоминает, как обнимала свой живот точно так же, как Лорел сейчас — с мыслью о новой жизни, зарождающейся внутри нее; с мыслью о живом существе, которое будет любить ее, расти у нее на глазах и станет смыслом ее жизни. И оставит ее. «Тебя никто не оставит, — говорил Сэм, гладя ее по спине. — Ты не потеряешь своих детей. Ты не потеряешь свою любовь. Ты не останешься одна.» Сэм, который лежал на полу своего дома в луже крови, а она смотрела на него из своего кресла и думала только о том, как защитить своих детей. Тех детей, которых она сейчас отпускала с прощальным конвертом — словно распахнула дверцу клетки с почтовыми голубями. Летите, летите прочь, прочь, прочь; летите, пока я не обмотала прутья этой клетки вокруг ваших крыльев. И она вспоминает об этом в своем одиноком номере отеля. И она чувствует себя так, словно прутья клетки обмотаны вокруг ее шеи. [Poisoned mother] Уэс смотрит на нее так, словно его предали, и Эннализ уже знает, что что бы ни случилось на самом деле — это правда; она предала его с того момента, как вошла в его жизнь. Уэс — это живое олицетворение того, что она отравляет жизни тех, с кем пересекается и кого пытается удержать; как если бы она была паучихой, обхватывающей их всеми восемью лапами и сжимающая, чтобы не отпускать; чтобы не отпускать, но не понимая, что душит их. Пока не становится слишком поздно. Маленький мальчик, который лежит под ярким светом в морге; маленький мальчик с обожженной кожей, который так и остался ребенком для нее; маленький мальчик, которого она любила как своего собственного сына — которого она тоже потеряла. И вот она теряет своих детей. И вот она теряет свою любовь. И вот она остается одна. И она сидит на полу своего номера и слушает собственное имя, повторяющееся по телевизору: Эннализ Киттинг, Эннализ Киттинг, Эннализ Киттинг. Убийца, пьяница, монстр; проклятая карьеристка, которая ради своего благополучия пойдет по головам; женщина, которая наверняка связана с убийством своего мужа. Они перетирают ее косточки снова, и снова, и снова; так, словно хотят стереть их в пыль и развеять по ветру; и тогда ее пустая кожа, набитая органами, сдуется, как воздушный шарик и сморщится под количеством косметики, дорогой одежды, тяжелыми украшениями и чувством вины. Потому что кроме вины ничего не осталось. Она сидит на полу своего номера; она не пьет, но чувствует такую сильную жажду, словно лампа под потолком превратила комнату в пустыню и иссушила ее до капли. Она смотрит в одну точку и обнимает себя руками. Она пытается вспомнить, что значит быть сильной. [Unfamiliar mother] «Мать сделает все ради своего ребенка, — говорила ей ее мать всю жизнь, повторяя это как священную мантру. — Все, что сможет, а потом возьмется за невозможное». Эннализ переплетает пальцы и ставит локти на стол, сидя в окружении своих детей в претенциозном ресторане, и делает то, что может: она собирается отпустить их. Или, вернее, оставить. «А если мать должна оставить своего ребенка?» — спрашивает Эннализ. Ее мать смотрит на нее так, словно она начала извергать пламя из своего рта; как если бы она заговорила страшными проклятиями. «Ни одна мать не оставит своего ребенка. Это невозможно.» Эннализ сидит за столиком, поставив локти на стол, и делает невозможное. Ашер единственный, кто не понимает, что на самом деле происходит. Он ребенок; Микаэла привела его за ручку и уведет, как только разговор будет окончен и она почувствует себя победившей — или хотя бы отыгравшейся и удовлетворенной. Ашеру нужна эта сильная женская рука, которая поведет его за собой; к черту образ отца — он не играл такой роли, какую сыграла его зацикленность на матери, вылившаяся во все это. Он ребенок. Эннализ оглядывает лица остальных — каждое по очереди. Они все дети. Ее дети. «Я оставила их, мама, — говорит Эннализ; новости из телевизора звучат все тише, тише, тише, словно звук и картинка медленно стекают сквозь экран на дощатый пол, текут вниз, через щели; пропитывают этот отель собой насквозь и впитываются в землю. Она не слушает новости; она позволяет им утекать так же, как все, что она любила, утекло сквозь ее пальцы с огромными перстнями и исчезло, оставив ей только дрожь в холодных руках и отчаяние. Если бы Сэм был здесь, он бы знал, что делать. Но Сэма здесь нет. Он лежал на полу своего дома, в луже собственной крови, рядом со статуэткой Фемиды — справедливость настала! — и смотрел пустыми глазами в одну точку, словно видел, что будет дальше; словно он предвидел, как все это начнет рушиться. Как она потеряет своих детей так же, как потеряла свою любовь. [Holy mother] «Я не хочу жить, — говорит Коннор, не встречая взгляд Эннализ; он смотрит на свои пальцы, как будто написал на них подсказки мелким-мелким почерком и боится забыть то, что ему нужно сказать. — Я не знаю, что делать.» Эннализ смотрит на него; Эннализ ненавидит утешать и подбадривать. «Я делаю правильную вещь, — говорит себе Эннализ, раздеваясь в ванной комнате в темноте; платье бесшумно падает на пол, и она ощущает себя так, словно это была ее кожа, и теперь она сбросила ее, будто змея. — Я оставляю их, чтобы не тянуть за собой на дно. Это больше не их проблемы. Это больше не их борьба. Я оставляю их, чтобы они могли двигаться дальше.» Чтобы ни один из них не лежал, сраженный справедливостью, на полу своего дома. Чтобы ни один из них не сгорел в этом или любом другом доме. Чтобы ни один из них не пострадал, когда яма, в которую она угодила, станет ее могилой и начнет осыпаться. Коннор плачет — маленький, напуганный мальчик, — и Эннализ глотает слезы, обнимая его; материнская любовь плещется в ней, плещется, плещется; она обнимает своего ребенка, она утешает своего ребенка, они все ее напуганные дети, которые просто не знают, что им делать, и ждут, что появится Святая Мать, которая возьмет их за руки и поведет Правильной Дорогой к Счастливому Будущему. «Я делаю правильную вещь, — говорит она самой себе, сидя в своем номере и плача; она размазывает дорогую косметику по лицу и рукам разноцветным месивом и слушает, как обвинения стекают с экрана телевизора. — Я делаю правильную вещь. Я оставляю их, чтобы никто не пострадал. Почему они цепляются за меня? Почему они хватаются за меня, Сэм? Почему они меня не отпускают?» Сэм не отвечает. Он бы не ответил даже если бы был здесь. Потому что он на самом деле никогда ничего не знал, не понимал и не хотел увидеть. «Я сделала то, что должна была, — безмолвно сказала она себе, глядя на ошарашенные лица своих детей, когда они увидели свои именные конверты. — Я не должна сожалеть. Никто не должен. Они не пойдут со мной туда, где они могут пострадать так же, как пострадал Уэс. Я делаю правильную вещь.» И они оставили ее. Обиженные, разозленные, раненные, словно маленькие дети; они встали из-за стола и ушли, не обернувшись, убежденные, что они тоже делают правильную вещь. Эннализ раздевается в темноте своей ванной комнаты и ощущает, как от подступающих слез щиплет глаза. Иногда, — говорила ее мать, — ты оставляешь тех, кого ты любишь, и если такой момент наступает, это твое высшее проявление любви. Иногда так нужно. Иногда приходится так делать. Ее мать оставила ее. Ее любовь оставила ее. Ее дети даже не обернулись. Она сделала правильную вещь, когда решила не тянуть их за собой; в конце концов, они все делали правильные вещи — каждый по-своему. И каждый из них потом плакал в одиночестве, потому что правильные вещи ощущаются тяжелыми, горькими и болезненными; они не приносят облегчения, которое ты хотел и ждал. И это тоже должно быть правильно. Эннализ сидит на полу и позволяет ярким картинкам и обвинениям на экране телевизора растекаться по ее номеру и вибрацией проходить сквозь ее обнаженное уставшее тело, как если бы каждое слово о ней, сказанное с телеэкрана, было тяжелым, словно камень. Она почти не слушает. Она думает только о том, как защитить своих детей. Чтобы они не пострадали. Чтобы они не поняли, что все это время она пыталась защитить их от них самих. Потому что правильные вещи иногда превращают людей в чудовищ. В такое, в какое превратилась она. А ее дети этого не заслуживают.