get out of my mind.

юнджи тревожно спит. она впервые просыпается посреди ночи от невнятного тихого стука сверху — больше похожего на цокот каблуков по паркету или же заевшую запись пластинки, — в середине ноября. идиотский шум, который действует на нервы не столько присутствием, сколько существованием, он почти незаметен даже, словно кто-то стучит так, чтобы было как можно меньше слышно, но. юнджи просыпается. натягивает огромную безразмерную байку оверсайз, что стащила давно у намджуна, открывает форточку и тихо курит в окно. по полу противно сквозит, юнджи поджимает холодные ступни по очереди к коленкам, чтобы согреться, докуривает и выкидывает бычок в окно, захлопывая, не давая промозглому осеннему ветру забраться под байку, что достает до середины бедра. она залезает под одеяло, укрывается с головой и даже подушку кладет сверху, но заснуть может лишь когда противный стук стихает совсем. на следующую ночь стук повторяется. юнджи просыпается от него каждый раз в течение почти года — спустя месяц она замечает, что закономерность звуков одна и та же, — до тех пор, пока однажды в окно ни видит, как паренек, что вроде как живет сверху, сидит на лавочке в одних пижамных штанах, занавесившись шторкой длинной челки, и зябко обнимает себя руками. юнджи не знает, как его зовут, знает лишь что парень весьма тревожный, шуганый, дергается всего подряд и ее, юнджи, отчего-то больше всего шарахается. парень сидит с босыми ногами, его бьет крупная дрожь, и юнджи, заведомо ругаясь на этот блядский порыв доброты и чистого сердца, натягивает берцы, огромную парку и спускается вниз, прихватив с собой плед и глупые заячьи тапочки, в которых обычно гоняет намджун. — эй, слышишь, тебе нормально вообще? — спрашивает, кутаясь в тепло парки на почти голое тело, и зябко ежится от холодных лап ветра, что кусают за острые коленки. парень дергается, вскидывает голову и отползает на скамейке подальше, слабо кивая. — да? — неуверенно спрашивает, обнимая себя руками. во дворе темно, холодно, и даже, кажется, начинается снег. единственную лампочку в фонаре выбили хрен знает когда, и юнджи даже удивляется, как рассмотрела парнишку из окна третьего этажа в слабом свете луны. — точно? — наверное? — это ты у меня спрашиваешь? — хмыкает юнджи и подходит ближе, накинув ему на плечи теплый плед. парень — мальчишка совсем, — поднимает на нее загнанный взгляд, и юнджи вдруг с болью под ребрами понимает, что он плакал. — на, — кидает под ноги тапочки и шмыгает носом. — обувайся и пошли. парень моргает часто, смотрит на тапки с дурацкими ушами, плотнее кутается в плед и задает самый тупой вопрос из всех возможных: — куда? юнджи не выдерживает: закатывает глаза и тихо матерится сквозь зубы. — слоников спасать, блять, куда же еще. ко мне конечно, пошли, мелкий, не выебывайся. и не дожидаясь идет к подъездной двери. парень, как ни странно, послушно шагает следом, шаркая тапочками по влажному асфальту, — они ему маловаты, что не странно, — но не спорит. юнджи пускает его в тепло своей небольшой квартиры со снесенной стеной между кухней и единственной комнатой и усаживает на разворошеную кровать. она стягивает парку, скидывает берцы и босыми ногами шлепает по полу к плите, чтобы поставить чайник. — тебя как зовут вообще? на юнджи одна лишь намджуновская байка оверсайз, та самая, что прикрывает все, что нужно в рамках приличия, а если бы и не — юнджи не заботит. — чонгук, — выдыхает парнишка и отводит взгляд от юнджиевых коленок, — а ты юнджи. то есть нуна. я знаю. юнджи выгибает бровь, но не спрашивает — не столь важно это, чонгук все же живет сверху, вполне естественно, что тот знает ее имя. — тебе лет-то сколько? — хмыкает юнджи, заваривая чай, пока чонгук заметно отогревается в тепле пледа и мягкой кровати. — шестнадцать. юнджи тяжело вздыхает. только малолеток ей еще не хватало. — но не волнуйся, нуна, я скоро уйду. не стоило всего этого... чонгук запинается, явно не зная, как выразить благодарность, но юнджи плевать. она пихает в руки чонгука чашку с горячим чаем и открывает форточку, выуживая из пачки сигарету. чонгук едва заметно дергается, но молчит. — я же сказала тебе не выебываться, — щелкает зажигалкой, прикрывая руками пламя, делает глубокую затяжку и даже не оборачивается, — насколько я могу судить, домой ты не собирался. чонгук качает головой, чуть скинув плед, и опускает взгляд в чашку. юнджи кивает своим догадкам. — так что пей чай и ложись спать. чонгук удивленно вскидывается, явно намеренный спорить, но юнджи предостерегающе качает головой. — что, хочешь обратно на улицу? — чонгук молчит, мешая в чашке чаинки, и стыдливо отводит взгляд. — то-то же. и чонгук не спорит. юнджи понимает, что все равно не сможет уснуть до утра и просто тихо сидит в кресле. ближе к рассвету ее вырубает, а когда просыпается, то кровать пуста и заправлена, а тот самый плед заботливо укрывает уже ее плечи. на следующую ночь стук — ожидаемо, — повторяется. юнджи матерится, скидывает одеяло и ставит чайник. пока она помешивает в чашке мерзкий растворимый кофе, чонгук снова сидит на лавочке, в этот раз даже без штанов. юнджи стискивает зубы, уговаривая себя, что она не мать тереза, в конце-то концов, но под ребрами противно скребет, глядя как чонгук обнимает себя руками, весь дрожит и качается из стороны в сторону в явно кроющей истерике. — да чтоб тебя, — бурчит юнджи, хватает плед, тапочки и спускается вниз. чонгук глотает слезы, вытирает щеки ладошками и отстукивает на лавочке все тот же ритм, что юнджи слышит каждую ночь в течение вот уже года. она опять кидает чонгуку тапочки, накидывает плед на плечи и старается не думать о том, как щемит сердце от всей этой картины. — пошли, — просто говорит, внезапно сиплым голосом, и не дожидаясь ответа идет в подъезд. чонгук сиротливо ерзает на чужой кровати и стыдливо прикрывается пледом, пока юнджи заваривает ему чай, вручает кружку, намджуновские домашние штаны, что валяются на всякий случай, и садится на подоконник со своим кофе в руках. чонгук одевается и продолжает тихо, скорее по привычке, отстукивать ритм по чашке, пока юнджи рассматривает его в слабом свете торшера у кровати. — что это значит? — кивает юнджи на возобновившийся стук, — мне подзаебалось просыпаться от этого каждую ночь. чонгук виновато опускает голову, пожимает плечами и отпивает из чашки. — это азбука морзе, нуна, — тихо говорит и поднимает взгляд, задумчиво пожевывая губу. — призыв о помощи. юнджи бросает весомое, емкое, но почти неслышное 'блять' и отворачивается к окну. — ложись спать, — просто говорит, подтягивая коленки к груди и баюкает в руках чашку. за окном тихо падает легкий снег, засыпая чонгуковскую лавку белыми хлопьями. — а ты? опять в кресле? я лучше пойду, нуна... юнджи цокает языком и оборачивается, прожигая взглядом. — куда? на лавочку в трусах сидеть? — чонгук улавливает нотки сарказма, а в глазах юнджи явно плещется раздражение. — ложись спать и не беси меня, мелкий. юнджи отворачивается к окну, пьет свой кофе и молчит. чонгук сверлит ее тонкую фигуру пристальным взглядом еще пару минут, но спорить не решается. а через буквально десять минут напряженной тишины юнджи слышит тихое сопение со стороны кровати. она спрыгивает тихо с подоконника, берет мятую пачку и подавляет в себе желание поправить съехавшее с чужого плеча одеяло. юнджи открывает привычно форточку, щелкает зажигалкой и смотрит на чонгука. под ребрами болезненно режет, но юнджи старается не думать об этом. узор из ожогов оплетает тело чонгука, одетого лишь в чужие домашние штаны и свернувшегося на чужой кровати. он что-то мычит тихо во сне, тычется носом в скомканное одеяло и обнимает себя руками. юнджи курит в форточку и прослеживает взглядом по цепи красных следов вдоль чонгуковского позвоночника. чонгук дрожит, улавливая запах табака, и дергается во сне. он привык, как собачки павлова, что после — следует боль. юнджи задумчиво кусает губу, докуривает и закрывает форточку, решая, что это не ее дело, в конце концов, и стелет себе на полу матрас, что хранится в шкафу на случай прихода намджуна. а наутро картина повторяется. пустая кровать, аккуратно сложенные намджуновские штаны и бережно укрывающий ее тонкие плечи плед. * — то есть, ты просто приютила пацана, потому что он сидел на лавке почти голый? — с сомнением тянет намджун, отпивая из жестяной банки пиво. юнджи фыркает, кидая в него своей пустой, и переступает с ноги на ногу, пока курит в открытую форточку. — с каких пор в тебе проснулась сестра милосердия? юнджи закатывает глаза и показывает другу фак. — пошел на хуй. тебя же я милосердно пускаю каждый раз, когда чимин выгоняет тебя из дома. намджун обиженно бурчит что-то вроде 'один-один, сучка', и юнджи тихо смеется. — ему девятнадцать-то хоть есть? — хмыкает намджун и ржет на раздраженно передернувшиеся плечи юнджи, — о боже, тебя посадят. — а ты сейчас будешь ночевать на улице. намджун продолжает тихо смеяться, бросая легкое 'да ладно тебе', и они оба знают, что юнджи не прогонит его. они весь вечер пьют пиво, смотрят дурацкие ситкомы и лениво перебрасываются колкостями, скорее по привычке, чем чтобы задеть. юнджи стелет намджуну на полу матрас, кутается в его же байку и курит в окно, отчего-то радуясь, что сегодня чонгука нет на лавочке. утром, намджун, конечно, мирится с чимином, возвращается домой, и юнджи привычно остается одна до очередной перебранки этих идиотов. а ночью на лавочке снова сидит чонгук. юнджи не задает вопросов из разряда 'за что' или 'кто тебя так', когда видит очередной след от ожога на сгибе локтя мальчишки, и поджимает губы в тонкую полоску, искренне давя в себе жалость и что-то еще, копошащееся под ребрами. что-то, что мозг услужливо называет нежностью. юнджи это игнорирует. она забирает чонгука со двора почти месяц, укладывая на своей кровати, не в силах слушать легкий стук призыва о помощи, а в один день просто находит его на пороге своей квартиры, неловко переминающегося с ноги на ногу, так и не решившись нажать на звонок. чонгук не понимает почему, но отчаянно тянется к маленькой, хрупкой, пропитанной насквозь ненавистным табачными дымом нуне, что живет этажом ниже. чонгук выше ее почти на голову и явно шире в плечах, однако юнджи, отчего-то, кажется ощутимо сильнее. не физически даже. чонгук стойко терпит удары отца, пьяные истерики матери и тихо, едва заметно отстукивает привычную комбинацию, позволяя раз за разом тушить о себя бычки. чонгук ненавидит сигареты, его передергивает от запаха табака, но все равно спускается каждую ночь в квартиру ниже, что вся пропитана этим дымом, которую чонгуку домом назвать легче, чем место, где он живет. как и саму нуну, что дымит как паровоз. поэтому позволяет себя утащить в чужую кровать и идет к ней раз за разом, такой хрупкой, но сильной на фоне сломанного чонгука нуне. — не надо этого, — говорит чонгук спустя еще месяц таких походов, когда юнджи привычно стелет матрас, увереная, что мелкий спит. — что? — тупо переспрашивает, одергивая толстовку ниже под темным взглядом чонгуковских глаз. — не нужно из-за меня спать на полу, нуна. ложись нормально, я не трону тебя. юнджи смотрит на него пару минут, обдумывая, и машет рукой на собственные принципы. — а черт с тобой, — фыркает, убирая ненавистный неудобный матрас — как намджун только спит на нем, — и залезает под одеяло. — попробуешь подкатить ко мне свои шары, и у твоих родителей никогда не будет внуков. чонгук тихо невесело смеется и пожимает плечами. — думаю, они обрадуются. юнджи решает не комментировать. чонгук засыпает спустя пару минут, согретый чужим одеялом. он много ворочается, дергается во сне и тихо скулит. юнджи сверлит взглядом его широкую спину с цепочкой ожогов вдоль лопаток, заранее ругает себя за необдуманную шальную мысль и осторожно прижимается, мягко обнимая маленькими ладошками поперек груди, не давая себе возможности подумать о своем поступке и остановиться. чонгук замирает, сбито дышит какое-то время и расслабляется, похоже действительно засыпая, когда мягкая щека юнджи прижимается к острой лопатке. юнджи засыпает быстро, а чонгуку за долгое время не снятся кошмары. а утром юнджи впервые застает кровать не пустую. чонгук тихо сопит в подушку, прижимая к себе тонкое тело, и юнджи даже не хочет что-либо с этим делать. мозг кричит, что надо бы оттолкнуть мелкого, но под ребрами противно скребет то самое, что люди зовут одиночеством. юнджи вдыхает полной грудью, смотрит на дрожащие во сне длинные ресницы и облизывает пересохшие губы. она не сдерживается и кончиками пальцев проводит по крепкой груди чонгука, обводя контуры заживших ожогов, и, не давая себе одуматься, мягко целует один из. чонгук дергается, и юнджи понимает — он не спит. — блять, — тихо шипит и выбирается из вмиг ослабевших объятий, сбегая в ванну. а когда возвращается, то чонгука уже нет. * они негласно не говорят о случившемся — чонгук по-прежнему приходит каждую ночь, по-прежнему выстукивает назойливый ритм, пьет зеленый чай, пока юнджи глотает дешевый растворимый кофе, и не задает лишних вопросов. они постепенно разговариваются, юнджи узнает о чонгуке чуть больше — что тот вполне прилежно учится, не имеет друзей, но имеет пьющих родителей. чонгук же о юнджи не знает ничего, кроме имени, возраста, что она одинока, а пару раз в месяц к ней заглядывает странный нескладный парень, который постоянно ломает домофон. в такие дни чонгук не приходит — лишь слабо шкрябает стену, глуша подушкой сдавленные рыдания. все остается как раньше, разве что теперь юнджи спит в своей кровати, а чонгук позволяет себе обнимать ее хрупкое тело в ответ и задерживается с утра чуть дольше, чтобы почувствовать мягкие ладошки на груди. ничего не меняется, но что-то щемит в груди, когда чонгук понимает, что юнджи перестает курить в его присутствии. — нуна, — тихо тянет чонгук, когда юнджи в очередной раз явно порывается закурить, но откидывает пачку в сторону. она бросает на него вопросительный взгляд черных как смоль глаз и выгибает бровь. — ничего. ложись спать. юнджи кусает губу, смотрит на грустно лежащую на столе рядом с чашкой с разводами от кофе пачку и вздыхает. она забирается под одеяло и уже привычно смотрит на выступающие хребты позвонков. — нуна. юнджи не отзывается, и чонгук повторяет. — ты спишь, нуна? — нет, — так же тихо и сипло в ответ. чонгук ковыряет пальцем стену и не решается повернуться к ней лицом. — как зовут того парня, что приходит к тебе? юнджи удивленно вскидывает брови. — намджун. зачем тебе знать его имя? чонгук молчит достаточно долго, теребя в руках край одеяла, и юнджи уже даже решает, что он уснул. — вы с ним... — неловко шепчет, поворачиваясь лицом, и заглядывает с опаской в лисьи глаза с хитрым прищуром. боится. юнджи видит это, хочется сказать правду, но отчего-то растягивает губы в усмешке. — трахаемся? ты это хочешь узнать? — чонгук стыдливо отводит глаза. — это не твое дело, мелкий. чонгук поджимает губы, с секунду в его глазах плещется что-то похожее на предательство, и юнджи кажется, что она его, как щенка, пригрела, приручила, а теперь вышвыривает обратно на улицу. — понятно, — просто говорит чонгук слишком тихо и хрипло и отворачивается к стене. — ты что же, ревнуешь меня, мелкий? чонгук слышит насмешку, слышит язву в голосе нуны, но не решается обернуться, а у юнджи внутри дюны переворачиваются, глядя на резко сжавшуюся спину. — а что если, да? прогонишь меня, скажешь, что я еще маленький, несмышленый и не дорос до тебя? чонгук пылает, в глазах огонь и это так полярно отличается от обычного его состояния, что юнджи не в силах выдавить и слова. — я не ребенок, юнджи-я, и не бездомный щенок. ты не можешь брать меня на руки, когда захочется, сводить с ума по утрам своими... — он запинается, отводит взгляд и заметно тушуется, — ты не можешь все это делать со мной, а потом говорить, как будто ничего и не было. юнджи смотрит на него с каплей недоверия — неужели реально вырос мальчишка? — и пожимает плечами. она тянется чуть вперед, сухо клюет чонгука в уголок губ и отворачивается к нему спиной, заставляя себя не жалеть о сделанном. — спи, мелкий. и не ревнуй. и больше ни слова. чонгуку не нравится, его не устраивает роль домашнего питомца, а юнджи вызванивает намджуна, много пьет с ним, курит в окно и громко неестественно смеется. а ночью рыдает ему в плечо, потому что намджун все знает, намджун понимает и вопросов никогда не задает. юнджи привыкла. приросла к мальчишке, приручила на свою голову и теперь сходит с ума от нелепого желания, но напарывается на свои же запреты, как на шипы дикой розы. колет, больно режет по ребрам, и юнджи скулит, стискивает зубы, глядя на чонгука, но пускает к себе, позволяя отогреться, ластиться и жаться ближе. но чонгук не приходит привычно погреться. набрасывается еще у двери, неумело впивается в губы и сжимает тонкую маленькую юнджи крепкими для подростка руками. а юнджи и не сопротивляется. отвечает, берет инициативу на себя и кусаеткусаеткусает пухлые губы, царапает плечи и тянет на кровать. 'тебя же посадят' — кричит в голове голос намджуна, но юнджи не слушает. выцеловывает каждый ожог, каждый шрам на теле чонгука и седлает бедра, слушая его сдавленные тихие стоны, больше похожие на скулеж — каков, все-таки еще мальчишка. чонгук неумелый. у него нет опыта даже в поцелуях, не говоря о большем, робко касается, раздевает и тихо смущенно стонет, стоит юнджи самостоятельно насадиться. чонгук называет это любовью, когда краснеет и смущается, когда кончает с тихим вздохом, выдыхая юнджи в губы ее же имя. юнджи предпочитает называть это срывом и отклонением от принципов. она мягко гладит кончиками пальцев края новых шрамов и не смотрит в глаза. чонгук стискивает зубы, хочет что-то сказать но — тонкая рука опускается на кровать и застывает — юнджи уже спит. они не говорят о случившемся ни утром, ни через день, ни даже через неделю. чонгук все так же приходит к юнджи зализывать раны, пьет зеленый чай и жмется ближе во сне. юнджи бы самой зализать раны, отпустить его, не пускать больше, но в ответе за того, кого приручила. — я люблю тебя, нуна, — шепчет чонгук на грани сна. — я хочу быть чем-то большим для тебя, чем просто ручной зверек. юнджи молчит долго, смотрит пристально, словно взвешивает, и чертовски нежно для самой себя целует чонгука в губы. — не нужно, — тихо говорит и поворачивается спиной. наутро чонгука больше нет в ее кровати. он не приходит ночью, и юнджи скуривает полпачки в окно, выглядывая знакомую фигуру, но чонгука нет. только стук более отчаянный, громкий. юнджи уверена, что чонгук плачет, но душит в зародыше внутренний голос, который кричит от страха. за чонгука, за себя. от страха снова остаться одной. чонгук не приходит ни завтра, ни послезавтра, юнджи заново собирает себя по частям, уверяя что так будет лучше им всем, учится засыпать по ночам и курить в открытую форточку. а когда наступает весна, стук прекращается.