Слепцы

В лето господа 1420-е, в 17-й день апреля На жиденькое, бледное лицо священника, окруженного развеселыми и яростными людьми, было бы жаль смотреть. Но Любош его не жалеет. Он видел его зимой, в дни уныния, когда гуситам казалось, что все бои — у ратуши, за Вышеград и Мала-Страну — были напрасны. Тогда этот священник вытряс последние гроши у подмастерья, что работал вместе с Любошем, а потом прогулял их с Ивой. Хотя, по правде говоря, большую часть денег увидела ее мамаша. Сама же Ива пару дней не знала, как присесть, чтобы не мутило от боли. Нынче из Праги выгоняют всех противников Чаши. Одних отпускают с миром, других, как перепуганного попа, награждают насмешками, а иных — тумаками. Сам Любош спешит к Снежной, надеясь повидать Желивского. В огромном храме прохладно, несмотря на солнце в высоких окнах и взволнованных людей. Они говорят сдержанно, как и надо в доме Господа, но жар слышен в каждом слове. Радуются гуситы, ох радуются! Но и тревога их не отпускает. Ведь о том, что из Праги должны уйти все противники Чаши, объявил Ченек из Вартемберга. Стоит ли от господ ждать правды? У них в гуситской вере особенный интерес: поиметь добро от своих противников. Любош пожимает руки друзьям, спрашивает, мол, здесь ли Желивский? Наконец, ему показывают на окно по правую сторону от алтаря. — Брат Ян! Простишь ли? В карих глазах блестит ласковая смешинка. — Давай поглядим на проступок твой да покумекаем. — Так, да? — Любош рассмеялся бы, только на сердце грустно. — Сам знаешь, деду моему лучше оставить Прагу. Да как бы ему по пути бока-то не намяли. Оно, конечно, за дело, сколько синяков он подмастерьям своим раздарил. Но… брат Ян, он отец матушки моей. Провожу я его до родни. Желивский качает головой и больше не веселится. — Ты не за деда прощения просишь. — Не за деда. Отведу его — а потом хочу в Табор. Давно хочу, с осени, как с крестьянами задружился, как под началом Николая из Гуси дрались. Отпустишь? — Я тебе пан что ли? Пускать, не пускать… Ступай, Любош. Будь осторожен. Вокруг Праги наемники рыщут. Обними за меня брата Николая и брата Жижку. Любош осторожно прижимает к своей широкой груди маленького Желивского. Он совсем не спешит уходить — из этих рук, из этого храма — но его ждут еще два прощания. У евреев тихо. Лишь у входа в синагогу трое почтенного вида мужей о чем-то разговаривают с раввином. Любош идет мимо безмолвного кладбища и стучится в неприметную боковую дверь. Дальше, за внутренней дверью, слышны голоса. Любош едва знает идиш, но понимает: у Давида больная. Он прячется за ширму в углу, чтобы подождать. Еврейскому врачу и христианину вместе на чужих глазах бывать не следует. Совсем скоро старушка уходит, стуча палкой, и Любош покидает свое укрытие. — Значит, в Табор? — Давид указывает ему на стул, а сам достает из шкафчика мешочки с травами. — Идем со мной! Все это вас не касается, знаю. Но мало ли? В Праге неспокойно. — В Праге всегда неспокойно, — пожимает плечами Давид и потом убирает за ухо темный завиток. — Я не имею права лечить вас здесь и не уверен, что в Таборе получу это право. — Получишь! Николая из Гуси вспомни. Разве не благодарил он тебя, когда ты намешал ему мазь для старого перелома? — Не знаю, Любош. Не сейчас. А теперь послушай, для чего эти травы. Давид обстоятельно, тихо, будто бы вовсе без каких-либо чувств, объясняет, какое лекарство подойдет его деду, какое годится для глубоких ран, а какое поможет Иве, если она подхватит срамную болезнь. — Расскажи ей, как пройти ко мне. Если вдруг забеременеет, пусть ни в коем случае не обращается к бабкам. Пусть непременно придет сюда. Любош кладет на стол узелок с монетами. Давид медленно поднимает голову, и на его невозмутимом лице лишь глаза полыхают от гнева. — Не сердись. Я не за лекарства тебе плачу. Я ведь ухожу, далеко ухожу и ничем не смогу тебе помочь. Ну, хоть этим… — И то верно, — Давид почти улыбается. Иву Любош уговаривает намного дольше. Друг его живет неплохо, трудится как врач, пусть и среди своих. Если не повторится страшный погром, который унес жизни его дедов и бабки, у него все будет хорошо. А подруга? — Да сдался мне твой Табор! — Ива топает ногой. — Что про него болтают! Мол, живут в евангельской бедности, вина не пьют, украшений не носят, песнями да плясками брезгуют. А что говорить о мужиках? Что мне, монашенкой сделаться? Подохну я со скуки в твоем Таборе. — Зато здесь тебе весело. Покажи. Ну, покажи! — Любош протягивает руки и ждет, пока Ива не даст ему свои. — Нынче без синяков. А того священника помнишь? Я его повстречал по дороге к Снежной. Ива вскидывает голову. — Живой? — Ну, был живой. Так пойдешь? — Да отцепись же ты, репей! И только попробуй мне запой — про Марию Магдалину, про Марию Египетскую… Побью, — Ива поднимает с земли свою корзинку. — На вот, в дорогу тебе пирожков напекла, еще мяса вяленого отыскала. Коли захочешь, делись там, в Таборе. А деду твоему, хрычу сварливому, чтобы ни кусочка. Любош отдает Иве лекарство от Давида, а от себя — узелок с грошами. В лето господа 1420-е, в том же месяце апреле — Слава тебе, Иисусе, довел ты нас! — счастливо говорит крестьянин и падает на колени. Рядом с ним опускается его жена. Двое малых детей топчутся рядом. Не знают, наверное, хороша ли крепость на высоком холме или не хороша. Любош опирается на палку и щурит глаза, разглядывая тройное кольцо каменных стен. Потом они медленно поднимаются по крутому склону. Шагах в тридцати от круглой седой башни Любош останавливается, чтобы посмотреть вниз. После сумрачной суетной Праги от простора едва не разрывается грудь. Дорога до Табора была нелегкой, и только теперь он замечает мир вокруг. Речка Лужница неширокой, но надежной защитой обнимает крепость. Вокруг поля, еще грязные от весны, еще не поросшие как следует травой. Кое-где высится такой же тусклый, лишь чуть зеленый лес. Наверное, в ясный день отсюда видны селения, сожженные таборитами, однако нынче солнце то и дело ныряет в облака. Наверное, вон в тех лесах прячется Козий Градек, где писал свои послания светлой памяти магистр Ян Гус. — Идем, брат Любош? — просит его крестьянин. И то правда. Детишки-то проголодались. За воротами, что возле седой башни, их встречает город. Или не город, а военный лагерь? Или что-то совсем новое, доселе неведомое, чему пока не придумали названия? Величавой простотою Табор схож с родным храмом Снежной. Ничего пустяшного и ненужного здесь нет. Люди заняты делом, как в мастерских на окраине Праги, но будто иначе. Вон, трое мужиков трудятся над большой, суровой телегой, прилаживают к ее боку деревянный щит — и все это задумчиво, неспешно. А теперь присели, беседуют. — Кто ты будешь, брат? — обращается к нему высокий серьезный священник. — Добрый он человек, вот тебе крест! — отвечает за Любоша крестьянин. — Помог нам от панов схорониться! К ним широко подходит громкий красивый мужчина в рабочей рубахе. А когда-то носил дорогие кафтаны… — А-а-а, пожаловал! Пропускай, брат Петр, свои. Николай из Гуси принимает Любоша в свои медвежьи объятия. — Ты меня помнишь? Брат Желивский велел тебя расцеловать. — Ну так целуй! — Николай смеется, подставляя густой черный ус. — Прости старика, имени твоего не назову. Да какие деньки тогда были, страсть! Ладно, меня на укреплениях ждут. Вечерком, если повезет, побеседуем. А пока передаю тебя одному из самых горячих наших проповедников, Петру Канишу. Как и сказывали, в Таборе нет ни твоего, ни моего, ни господина, ни слуги. Все общее, все друг другу братья и сестры. Любош с готовностью отдает Петру свой рабочий инструмент и высыпает в общую кадь гроши. — Вижу, ты наш человек, брат, — говорит ему Петр. — Сам все отдал, ничего не утаил. — Ну, кое-что утаил, — улыбается Любош. Каниш в ответ хмурит брови. Да, не Желивский, с ним не пошутишь. Любош объясняет: — Оставил двум самым задушевным друзьям в Праге. — Прага… Прага — страшный город. Весь потонул в нечистотах порока и алчности. Но дружба — это, брат, настоящее золото. Гляди. Каниш передает свой пост другому священнику и ведет Любоша по Табору. — Гляди. У нас нет ни вина, ни пива, ни прочих дурманящих ум напитков. Но зачем же напиваться до беспамятства и потери облика человеческого, если тебя никто не бьет, не унижает? Мы не играем в кости, не пляшем под звуки свирели, потому что все мы здесь — божьи воины за святую правду. Негоже нам отвлекаться на пустые увеселения. Но разве только в азартной игре и в хороводе чувствуешь ты братство, дружбу, то, что другой человек тебе дорог и близок? Любош вспоминает. В редкие дни, когда мастер пьянствовал и оставлял подмастерьев в покое, они пели за работой, а в обед кидали кости — не за гроши, а на желание. Эти забавы не мешали работе, и кожи выходили не хуже, а то и лучше, чем под строгим присмотром мастера. Вспоминает, но Канишу возражать не торопится. Ведь Табор и в самом деле — не рыночная площадь и не мастерская. Первое сравнение Табора со Снежной кажется очень верным. Солнце выглядывает из-за облаков, озаряя крепость, как храм освещают факелы и свечи. Но не тот храм, который лопается от блеска расшитых золотом облачений, усыпанных каменьями образов и серебра потиров, что предназначены только для духовенства. Нет, просторный, наполненный свежим воздухом Табор светел иначе. За стенами журчит прозрачная Лужница, внутри ласково улыбаются друг другу братья и сестры, и горит под солнечными лучами сталь. Добрая, как у того кузнеца, или грозная, как меч Николая из Гуси. Каниш кладет ему руку на плечо: — Ты это понимаешь? Любош смахивает слезы. Оглядывается на громкий, отчаянный всхлип. Двое братьев и сестра утешают зашедшуюся в плаче крестьянку. — Что с ней? — Дочку единственную убили, — отвечает Каниш. — Ты слыхал, как брат Жижка со своими отбивался от рыцарей возле Судомержи? Их было втрое или вчетверо больше и сплошь воины. А у наших, ко всему, женщины и дети. Брат Жижка тогда с телегами-то и понял, как их приладить к обороне. Тогда много врагов положили, а и своих потеряли. Кого мертвыми, кого в плен. Сколько дней миновало, да боль-то не утихает… Ты еще наглядишься. Сегодня, брат Любош, плачь от радости. От горести еще наплачешься. В Таборе сердечно и светло, но мы, — Петр серьезно, требовательно глядит ему прямо в глаза, — мы — божьи воины. Нынче случается по словам Каниша. Любош ест вместе со всеми, из общего котла, а потом находит свое место с другими кожевниками. Правда, вареные кожи здесь нужнее, чем тончайший пергамент, и поначалу он скорее учится, чем работает. И успевает крепко пожалеть, что не уговорил Иву прийти с ним в Табор. Подивилась бы она, какими красивыми и ясными изнутри становятся женщины, когда их зовут сестрами. Прав Каниш: к чему им глупые украшения? Под вечер в крепость приходит великое счастье. Возвращается со своим отрядом Ян Жижка, да не с пустыми руками. В Ожице взяли они пленников и обменяли их на своих братьев, что захвачены были в неравном бою при Судомерже. Бедная крестьянка, та самая, что потеряла свое дитя, обнимает своего возвращенного мужа. Любош поспешно отворачивается. Каково им — эта желанная встреча, но нет с ними единственной дочери. На других лицах счастья больше, а Любош осторожно протискивается сквозь толпу. Ему любопытно взглянуть на Жижку, да и привет от Желивского передать надобно. Так вышло, что в Праге Любош видел одноглазого рыцаря лишь мельком. Тогда, на рассвете, в храме Снежной, и еще издалека, в суматохе боев за Мала-Страну. Второй гетман Табора что-то выговаривает седой крестьянке. Наверное, за то, что та пыталась приложиться к его руке. За мужа или за сына? Жижка действительно могуч, а латы под плащом делают его еще тяжелее. Только волосы на грузной голове и длинные усы — на самом деле темные, лишь начали седеть. — Не пан я тебе, а брат, запомнила? — строгим голосом объясняет он крестьянке и сжимает ее плечи широкими ладонями в перчатках. — И благодарить не за что. Мы все друг за друга стоим. Разве ж это диво — братьев своих выручать? Ну, может, где-то и диво. А среди нас, божьих воинов, так быть дóлжно. Пустая глазница Жижки прикрыта повязкой. Зато его целый глаз, черный, сверкает за два. Закатное солнце кроваво отражается в стальном нагруднике, и Любош слепнет. И ладно бы глазами. Пропади они пропадом, эти глаза! Он слепнет сердцем и верой. Как в эту божью крепость, в этот оплот света и братской нежности сумел проникнуть дьявол? Или это он, Любош, привел дьявола с собой? Разве чувствует он чистый восторг перед этим смелым, нечеловечески умным воином? Разве он восхищается его отвагой или хотя бы скорбит о его ярости? Нет же. В теле Любоша прорастают ядовитые зерна похоти, и звезда Полынь, кажется, вот-вот упадет в прозрачные воды Лужницы… — Ты будешь из Праги? — черный глаз Жижки глядит теперь прямо на него. — Как там Желивский? Что Ченек? Вправду всех противников Чаши повыгонял, или опять играет за два лагеря? Любош в подробностях рассказывает все, что видел и слышал в Праге, а потом и по дороге в Табор. Когда он говорит о Желивском, жесткое лицо гетмана озаряет закатное тепло. — Ох и голова у нашего проповедника! — ухмыляется он в усы. — В тихий час он ласковый, что кутенок, а как в речах своих или же людей на улицы вывести — так знатно зубами щелкает. И правильно. Одной лаской бедняков не защитить. Ну, что еще передал? — Да вот, — Любош готов провалиться сквозь землю, но не обнять Жижку, как просил о том брат Ян, он не может. — Эй, парень! Ты чего посмурнел? Тебя по пути не ранили? Любош цепляется за спасительную соломинку: — Ерунда. Осенью бок мечом поцарапали. Иногда болит. За спиной громыхает Николай: — Бок ему поцарапали! Чуть Богу душу не отдал. А нечего лезть в драку, если оружие держать не умеешь! Ну, ты не выбрал, что тебе по руке? — Пока не выбрал, — улыбается первому гетману Любош. — Может, ты чего насоветуешь? — Ну, вот, к примеру, судлица, — Николай играючи подбрасывает длинное древко, на конце которого угрюмо поблескивает наконечник с хитрым крюком. — Учу. Сшибаемся мы чаще всего с рыцарями, одетыми в железо, как этот вот старый сыч, — крюк скрипит по латам Жижки. — Знай же, брат, эти чудища кажутся страшнее, чем есть. И умелый судличник завсегда найдет у них слабое место. Зазор какой между латами… или пустую головешку. Древко падает на землю, и отвлеченного грохотом Жижку Николай дергает за усы. Хочет дернуть. Но широченная рука в перчатке перехватывает его запястье. На миг Любошу кажется, что два гетмана просто поубивают друг друга. Да сколько в них силищи! Один целый день работал на укреплениях и учил крестьян бою, второй с утра в седле, хорошо, если с сегодняшнего. Петр Каниш неодобрительно качает головой, глядя на эти солдатские забавы, но не возражает. Наконец, утомленные медведи садятся на бревно. — А кроме судлицы? — спрашивает Любош. — Цеп, например, — говорит Жижка. — Он тоже находит слабые места у противника. — Как? Жижка берет свой шестопер, внимательно рассматривает его пластины, а потом с грохотом опускает его на бревно. — Куда попал, там и слабое место, — подмигивает Николаю. — Ну что, друг любезный? А не пощипать ли нам попов, что засели в монастыре в Милевско?