Если у вас душа не на месте, слушайтесь её — У. Шекспир, «Гамлет, принц датский»
Идёт шестнадцатое лето Сашиной жизни, когда планета медленно, со скрежетом, приостанавливает ход. На долю секунды замолкают и толстые пляжные тётки, и чайки в небе. Саша стоит, расхристанный, сжимает под мышкой вафельное полотенце и не знает, как попытаться объять взглядом сразу — небо и море. Когда он касается ступней воды, время восстанавливает своё привычное течение, вот только Сашу этим уже не обманешь. Он смеётся и — плечом к плечу с отцом — прорезает мелкие волны, за семь с половиной минут добирается до буйков, даже не намочив щегольские солнечные очки, поднятые на лоб. Возвращаясь к берегу, продолжает смеяться взахлёб, по капле теряя невозвратную святую юность. Чувствует взгляд, особенно неодобрительный среди массы других. Саша в секунду находит рассерженного — тот и не скрывается особо. И Сашин мир останавливается снова — требуется какое-то время, чтобы смириться с красотой моря — и с этим недовольным… товарищем. Партийный штамп автоматически лезет на язык, хотя тот вовсе не товарищ, и даже не «мистер», — даром что на пальце перстень, а на плечах рубашка заграничного шёлка. И это на пляже — белая, как австралийский песок, рубашка. Крымские пляжи для такого слишком желтые, серые, обыкновенные. Не ослепительные. Про себя Саша решает звать его Ослепительным. Все прочее — мужчина, товарищ, господин — обезличено и тупо. А юношей уже давно не назовёшь человека с такой отчетливой сединой на висках. Седыми были бы и волосы на груди, если бы давно не выцвели на солнце (сколько он тут, уже недели две-три?). Недели две-три: загорелые донельзя ноги, золотой живот, взгляд столетнего божества. Нижние веки, едва тронутые жирной театральной подводкой. И панически прижатый к груди том Шекспира — обнимающие корешок длинные узловатые пальцы. Саша мгновенно распознал в нем своего. И понял, что ошибся с прозвищем — мужчину стоило назвать Акробатом. Но он был, конечно, ослепительней прочих своих, которых доводилось встречать. Сашин смех перетекает в тихую улыбку, он стряхивает с волос капли воды. И все становится как прежде, но меняется точка зрения. У Саши мерно шумит в голове, и чуть кренится горизонт: мама тревожно спрашивает, как он себя чувствует. Саша молчит и не контролирует чистую улыбку восхищения чужим телом и сердцем, прикрытым томом Шекспира.***
Саша уже не надеется встретить его снова — загорелые колени, трёхнедельный отпуск, пора и честь знать. Саша проводит пять дней на пляже от заката до рассвета, чураясь женщин с детьми. Мама причитает, что он получит солнечный удар. Отец успокаивающе гладит её предплечья и уводит к автобусу на очередную экскурсию. Это первое лето, которое Саша проводит не в больнице — первое лето настоящей жизни, полное ломких золотых рассветов, вечных Ялтинских закатов. Полное жалости о том, что все это когда-нибудь кончится. Саша жалеет о том, что ходит в литературный лицей, а не в художку — так бы хоть рисовал это солнце, этот ветер, приводящий волосы в беспорядок, подобный внутреннему. Но зато Саша любит Шекспира, и это кажется счастливым билетом, дающим невнятную надежду на что-то помимо. Саша засыпает на деревянном лежаке под деревянным тентом: он забыл полотенце в гостинице, и скорлупки старой голубой краски больно впиваются в поясницу. Саше снится — родной мужской шёпот и ладони в перстнях; короткие ногти, царапающие выше линии шорт.***
Спустя ещё двое суток пляжного режима недоволен даже отец: пропадают билеты в музеи и места в ресторанах, добытые с большим трудом. Саша всю жизнь пробыл в этой стране, но все ещё не уверен, что знает, зачем вечно «добывать», гнаться за сложными вещами, когда есть простые и всеобъемлющие: море. Свет. Сны, заполняющие Ялтинские дни и ночи. Так или иначе, Саша соглашается пойти с родителями в «Ласточкино гнездо» на ужин, потому что иногда проще с ними согласиться, чем спорить. Он надевает белую рубашку, привезённую отцом из командировки в Финляндию. Невольно задерживается взглядом на собственной загорелой шее, утяжеленной золотой цепочкой без креста. Саша даже немного жалеет, что отец не носит колец, кроме обручального — так можно было брать его старые, потускневшие. Любовно чистить, носить на указательном и среднем правой руки. Ловить недоуменные взгляды на улицах и в метро. В Саше погибает актёр — паршивый, правда.***
В ресторане скучно и взросло — слишком много людей, которые строят из себя тех, кем не являются на самом деле. Отличная мизансцена для Шекспира или Булгакова — затемнённые углы, игривые взгляды, звенящие браслеты. Настоящая богема пьёт дешевое вино в ущельях; здесь бледная пародия на богему. Саша натягивает улыбку и вяло поедает канапе, мысленно цитируя любимые стихи, чтобы не сорваться на мать: она, кажется, в восторге от этих людей. Сашу утешает только мысль о десерте и звучащий в голове рефрен о пироге, который пошёл с похорон сразу на брачный стол. Шекспир мотивирует даже собственных родителей — вообще-то, людей образованных и умеренно либеральных — видеть могильщиками культуры. Как только подают клубничный торт, появляется он. Акробат. Саша задыхается от возмущения и нежности: шестьдесят восьмой год, танки в Чехии, а он, черт, в рубашке с кружевными манжетами! Да как он смеет быть таким прекрасным, быть таким совершенным физически, таким морально отвратительным. Но Акробат хотя бы честен с самим собой: если уж пир во время чумы, то почему бы не надеть кружевную рубашку. Тоже белую, как тогда, на пляже. В Сашиных пальцах крупно дрожит бокал, и он проливает немного шампанского на собственные белоснежные манжеты. Запонки с аметистами. Кто бы тут говорил о лицемерии. Саша вытирает ткань салфеткой, автоматически реагируя на сетования и восторги матери. Он занят изучением чужого лица: как если бы действительно собрался рисовать эти тонкие брови, карие радужки, морщины в уголках глаз и на лбу. Саша не уверен, можно ли нарисовать эту хрупкую и выверенную экспрессию ладоней, предплечий, лицевых мышц. Акробат говорит, как танцует, и в этом танце явно заложено что-то непристойное — так кажется Саше. В самом голосе Акробата заложено что-то непристойное: это голос для занятий любовью и пения романсов Вертинского. Голос для искусства. Чтобы внимать голосу, достаточно и слуха — но Саша хочет запомнить Акробата всего: панически и невежливо рассматривает ушные раковины, изгиб шеи, ресницы. Краснеет, когда ловит ответный взгляд, взгляд божества под морфием: усталый, благосклонный, скучающий. Дрожь в руках по-прежнему не унимается, и Саше чудом удаётся доесть десерт, не запачкав брюк. Он извиняется перед родителями и выходит из-за стола.***
Омывая усталое лицо холодной водой, он осознает, что эротическое влечение, порождённое эстетическим, оказывается в разы сильнее обычного. Зеркало в туалете до неприличия чистое — Саша ясно и без помех различает черты лица этого светловолосого шестнадцатилетнего извращенца. Хочется разбить зеркало, написать пьесу: сделать что-то деструктивное. Ещё не выравнивается дыхание и не проходит жар в животе, когда Саша чувствует у себя за спиной — и видит в зеркале — Акробата. В голове ни одного мерзкого анекдота про мыло, а только паника и пустота. У Акробата блестит от пота лоб, и таится такая нежность во взгляде, что щемит сердце. Саша, с трудом осознавая собственные действия, едва кивает его отражению — и получает в ответ покачивание головы. Акробат мягко целует мальчишечий загривок и коротко подбритые на затылке волосы. Целует цепочку на шее. Саша пытается сжать кулаки, оттолкнуть, врезать — но некстати вспоминает слова из Пастернака, произносимые внутри голосом Акробата, хотя тот не говорит ни слова:Но с оскоминой, но с оцепененьем, с комьями В горле, но с тоской стольких слов Устаёшь дружить!
После трёхстишия, мучительно произнесённого шепотом в четвёртый раз, после десятков сухих, осторожных, грешных поцелуев, Акробат отстраняется. Прячет глаза, стыдится, совсем не театрально подаёт тканевую салфетку и уходит быстрыми легкими шагами. Саша даже оскорбляется: девица он, что ли, рыдать после такого? А потом разворачивает салфетку, находит в самом центре нервическую надпись голубыми чернилами: название гостиницы, номер. Подпись. Олег Евгеньевич. Саша думает: чёрт. Саша катает имя на языке: Олег Евгеньеви-ич. Нетерпеливо, нежно. Имя, пахнущее одиночеством и жирной театральной подводкой. Гомосексуалисты в этой стране слишком быстро стареют. Думает: вы бы хоть дверь закрыли, Олег Евгеньевич. Папа же мог зайти.***
Саша проводит рекогносцировку на следующее утро, часов в восемь: Олег Евгеньевич вчера выпил много больше Саши и, очевидно, отсыпается в номере. Не хотелось бы встретить его сейчас. Саша улыбается симпатичной молодой администраторше, говорит, что на минуту к другу — и та даже не требует паспорт. Это хорошо: она вряд ли бы смотрела на Сашу с таким доверием, увидев непреклонное «еврей» в пятой графе. Все проходит успешно. Номер Олега Евгеньевича пятьдесят седьмой, и он на первом этаже. Выходя из гостиницы, Саша наконец выдыхает. И отправляется на поиски палатки с мороженым, стараясь не концентрироваться на стыдных мыслях, заполонивших череп.***
К вечеру стыдных мыслей, как и всегда, становится больше. В темноте мужчины кажутся красивей, потому что любить мужчину — это не пытаться высчитать, идеальны ли его пропорции. Но трогать руками изгиб шеи, широкие плечи, жесткие чистые волосы в паху. Саша принимает душ и меняет белье, когда до появления луны и звёзд остаётся час. Он терпелив. При свете лампы принимается за учебу, кладёт босые ноги на стол, мучает конспекты по древнегреческой литературе. Он должен быть уверен, что родители легли спать. За стеной стихает суета. Саша медленно переодевается, дрожащими руками натягивает майку и джинсы: пряжка ремня звякает о пуговицу. Кеды на босу ногу и ручка казенного окна, прохладная в потной ладони. Саша мягко спрыгивает с подоконника, ссаживает локоть о куст кипариса: такая себе природная грациозность. Когда он, потеряв последний страх перед Богом, мамой и государством, шагает к гостинице Олега Евгеньевича, луна в зените.***
Саша везунчик — в номере Олега Евгеньевича горит свет, а он сам, сидя предельно прямо в неудобном гостиничном кресле, читает Диккенса. Саша ничего не имеет против Диккенса, но сам он больше по драме и поэзии и брезгует историями бедных сирот. Зато любуется Олегом Евгеньевичем — усталым, отчаянным, опять немного пьяным. Гордым. Красивым. Он мгновенно вздрагивает, когда Саша стучит по раме приоткрытого окна. Более звучен стук по стеклу, и бесит эта белая краска, остро скребущая по костяшкам, но Саша все равно — так счастлив. Олег Евгеньевич, кажется, изумлён. Но все же открывает окно, щурясь. Будто пугаясь Саши, отходит вглубь комнаты, выключает верхнюю лампу. Лунный свет плещется по паркету, пользуясь полным на то правом. — Юноша, вы что же? Почти три часа ночи, и уверены ли вы?.. я грязный человек, я посмею попросить у вас прощения за то, что… — Неровные слова, нервические шаги к окну. Прощение, выдыхаемое прямо в губы этому чудесному мальчику, который пахнет отчаяньем и чистотой. — Вы не посмеете, Олег Евгеньевич. Все решено, и за вами дело, — неуместно пошлая цитата из Шекспира — все равно пароль, а за паролями неизменно скрывается запретное. Они оба одновременно подаются за поцелуем: соединяются губы, носы, золотые мысли о литературе прошедших веков. Их любовь — золото в лунном свете, песни сирен. Женский роман в мягкой обложке, битое стекло под босыми ногами. Поцелуй через гостиничный подоконник. Полуприкрытые голубые и широко распахнутые карие глаза — на этот раз Олегу Евгеньевичу хочется запоминать детали. Взъерошенные волосы, мальчишеская напористость, непорочность. Но юноша хочет вести — и Олег Евгеньевич позволяет ему вести. Позволяет себе самому вложить нетерпеливый стон в чужой рот. Юноша в ответ, не разрывая поцелуя, смеётся. Потом все же отстраняется и вытирает губы внутренней стороной запястья. Красивые, ладные руки, широкие ладони. Руки, созданные для того, чтобы обнимать жену и держать на руках ребёнка — какое трагическое тупое несоответствие. — Олег Евгеньевич. Я могу войти? — И широкая, невозможная улыбка безумца, целовавшего так яростно, продрогшего наверняка. — Конечно, юноша, — попытка отдышаться. — Только скажите, как вас зовут?***
Са-ша. Его зовут Са-ша. Он перелезает через подоконники как кошка, носит кеды на босу ногу и цитирует Шекспира. И если Олег Евгеньевич и заслужил прощения — то вот оно, прощение, стоит босоногое и требует любви. Спасибо, Господи. Сашу целовать и гладить по плечам, нагибаться к нему для поцелуя, ловить просительные взгляды, толкать в лунный свет, на нелепый гостиничный диван. («Совсем не такой удобный, как у меня в кабинете», — и пугаться мыслей, пугаться самого себя). Гомосексуалисты в этой стране слишком быстро стареют — потому что они не рассчитывают дожить до старости, умереть в своей постели, а не на диване в крохотном театральном кабинете. Но Саша. Саша должен дожить до старости — он будет из тех, кто в возрасте красив и безо всяких перстней, подводки, прочей пошлости. Саша и сейчас — беспрецедентно красив — лежит, раскинув колени, раскрасневшись. Стягивает майку и из-под ресниц, чертов партизан, косится на ремень Олега Евгеньевича и ниже, ниже, будто ему там мёдом намазано. Нет, Саша, это позже. Это тоже вам, но позже. А пока — некрепко завязать Сашины запястья его же майкой, глянуть по-отцовски — сурово и нежно. Исполнить своё лучшее драматическое выступление, без слов, на одних чувствах. Языком от мочки уха по напряженной раскрасневшейся шее. Поцелуями и укусами от широких сосков к пупку. В надежде получить овации, цветы, признание. Его самого — этого мальчика — чтобы играл в театре Гамлета, а после репетиций спал под пледом на удобном диване. В кабинете. Чтобы принадлежал. Расстегнуть ремень. Зубами — учись, Сашенька — подцепить пуговицу и молнию на джинсах. Юность-дурость: вырастет и поймёт, что классические брюки его задницу куда лучше подчеркнут. Не снимая чужого белья, пройтись языком по члену, заполучить стон. Жадно присвоить себе эту молодую жизнь, эти чувства: когда все в первый раз и все оглушает. Взять член глубоко в глотку, подержать дольше, чем положено — чтобы хоть как-то оправдать глупые слёзы. Ласкать языком головку, медленно, мучительно — отстраняться, чтобы отдышаться, поцеловать в бедро и снова продолжать. Продолжать, пока он не задрожит мучительно и до боли знакомо — как делают все эти мальчики, но каждый по-своему — и не кончит в горячий опытный рот, едва слышно всхлипнув. Подняться, скользя по юному телу, отирая остатки спермы и слезы по чужому животу. Улыбнуться, взглянув в глаза уверенно и просто, как старший товарищ — будто бы только что не навоображал себе невесть чего, не пропал в этом юноше навсегда. Все они — в каком-то смысле — навсегда. — Олег Евгеньевич, — звуки копошатся в пересохшем горле. — Я хочу вам тоже… — Саша. Я уезжаю послезавтра, вы должны знать, наверное. «Наверное», — враньё неистовое: Олег Евгеньевич хочет, чтобы Саша знал все: когда он уезжает, где он живет, как он любит брать и как любит, чтобы брали его; сколько ложек сахара он кладёт в чай, почему перед сном пьёт валерьянку и почему спит с включённым светом. Какая была его первая роль, как мать выгнала его из дома, почему иногда Олег Евгеньевич сутками плачет и хочет пойти в церковь, но не может. Олег Евгеньевич хочет знать о Саше все: сколько ему лет, кем он мечтает стать, спал ли он когда-то с девушками. Какой его любимый цвет. Почему он такой худой. Почему не сказал, что уже приходил в гостиницу сегодня утром — и почему не зашёл в номер. Все ли он читал у Шекспира. Любит ли он Достоевского. Хочет ли он знать об Олеге Евгеньевиче все те ужасные вещи, в которых и самому себе признаваться было стыдно — вроде возраста. Согласен ли он рвануть отсюда к чёртовой матери послезавтра. Он знает Шекспира по переводам Маршака — или по переводам Пастернака? — Хорошо, — Саша сглатывает. — То есть, нехорошо, совсем нехорошо, но я хочу поговорить позже, вы такой красивый, вы позволите мне? И Олег Евгеньевич позволяет. Ладонь старика на затылке юноши. Три недели отпуска. Два дня жизни. Ничто не вечно под луной.***
Вечность под луной умещается в одни сутки. Самолёт завтра утром, Олег Евгеньевич встаёт в полдень и закрывает окно, из которого неприятно дуло после того, как Саша ушел с рассветом. Закрыть его раньше не было никаких сил; все вспоминались окна школ и больниц детства, окна безнадежного одиночества. Олег Евгеньевич медленно собирает чемодан. В перерыве между укладыванием одежды и книг он выходит в коридор. Просит у немолодой усталой администраторши праздничный ужин вечером и чего-нибудь крепкого — прямо сейчас. Та смотрит на него удивленно, и Олег Евгеньевич не сразу осознаёт причину. Опускает взгляд на руки — и не обнаруживает ни одного перстня. Так яростно задумался о Саше утром, что просто забыл надеть. Ну надо же. Администраторша появляется в номере через двадцать минут, и вид у неё виноватый — не коньяк и не водка, только шампанское есть, говорит. Олег Евгеньевич прячет шампанское в холодильник. Несмело задумывается о том, почему его домашний холодильник всегда почти пуст, а кабинетный — полон дареного алкоголя, консервов, колбасных нарезок. Угощать своих мальчиков и девочек, молодых и упёртых актеров, янтарно-прекрасных актрис. Застывших во времени на черно-белых пленках, на цветных фото. Олег Евгеньевич, с ботинками забравшись в кресло, потирает уставшие виски и все думает, как бы дотянуть до вечера.***
С темнотой приходит страх, а за ним приходит Саша — глупый, родной, зачем-то с цветами под полой рубашки, накинутой поверх майки. Лаванда, колокольчик, маргаритка. Если бы люди могли говорить, не прибегая к помощи цветов. Саша взбудоражен, прячет бешеное сердце под кожей, сразу тянется поцеловать — но Олег Евгеньевич мягко его отстраняет, с актерской аккуратностью забирает цветы. Вазы в номере нет: лиловый букет находит пристанище в раковине, по воде едва скользят сомнение, благодарность, преданная любовь. Всякий, кто предан другому, просто ожидает предательства с его стороны — и готов это предательство простить. Но сегодня полнолуние, и никакого предательства, никакой грусти: шампанское в казенных бокалах и консервированные ананасы. Олег Евгеньевич хочет знать о Саше все, но боится задать хоть один вопрос: благо, Саша начинает сам, улавливая все в воздухе (удивительный мальчик). Ложится головой Олегу Евгеньевичу на колени, трется лбом о ткань брюк, говорит: «А знаете, я больше люблю Шекспира в пастернаковском переводе, но это только драмы! Перевод сонетов, конечно, лучше у Маршака! Там такая любовь, как у вас иногда в глазах бывает. Вы как будто бы даже верите в Бога, и я иногда верую, в последнее время особенно, хотя должен был с самого детства, я вообще-то еврей, но неправильный — по отцу, не по матери. В школе шпыняли ужасно за это и за болезненность, но это другая история. Потом вот в лицей перевёлся, Шекспир, Мольер, Пастернак под партой…». И он говорит, говорит, перебрасывается с темы на тему, блестит глазами, смеётся, совершенно не требует от Олега Евгеньевича ответных реплик, подробных ответов. Требует зато — любви, сам лезет под руки, ластится лисой, ест кусочки консервированных ананасов — прямо с рук. Потом устаёт, а вместе с Сашиной бодростью утекает и счастье Олега Евгеньевича. Саша замолкает на середине истории о какой-то девушке, с которой они играли в театре при лицее: замолкает, оставляя Олега Евгеньевича наедине с фактом одиночества. С фактом того, что придётся гладить волосы спящего, как мертвого, убирать беспорядок, молиться, замаливать грех любви. Придётся тратить драгоценное время на жалость к самому себе. Придётся, наконец, оставить букет в гостинице. Вместе с пустыми надеждами. Олег Евгеньевич вздыхает, придерживает Сашу ладонями под ухо и шею, собираясь сдвинуть чужую голову со своих коленей, и чувствует дрожь в руках. Задыхаясь от нежности, гладит кончиками пальцев по волосам, говорит: — Ну ты хоть иногда, если будешь ещё читать Шекспира или когда будешь ещё есть чёртовы эти консервированные ананасы — на Новый год, с женой и дочкой, непременно ведь будешь — ты вспоминай обо мне, Саша, Сашук, хороший. Слезы старика и сон юноши. Темы и вариации трагедий. Слезы старика и слезы юноши: дрожащий подбородок Сашки, который только что выслушал первое в своей жизни признание в любви. Дрожащий голос Сашки, совсем ещё мальчика, на самом деле: — Олег Евгеньевич. Я ведь не сплю. Вы сейчас похожи на актёра. У вас пальцы такие тонкие, грим этот театральный и тяга к драме хуже, чем у моей матушки. Я хочу только с вами — есть ананасы и жить. Вы бы хоть спросили, Олег Евгеньевич. Пожалуйста, — и вызов и надежда в словах. — Саша, — и смех и слезы в усталых излучинах у глаз, — это самая лучшая дерзость из всех, что я слышал в свой адрес. А слышал я их немало. Переплетение — тел, рук, одиночеств. Рождение чего-то нового в узоре старых драм.