Тает Ледник

Аннотация автора Роман «Медленно тает ледник» написан как продолжение романа Урсулы Ле Гуин «Левая рука Тьмы». В нем также задействованы события рассказов «Король планеты Зима», «Взросление в Кархайде», и действуют герои рассказа «Невыбранная любовь». Действие романа происходит на планетах Гетен и О, описанных У. Ле Гуин. Я старалась следовать стилю Урсулы, вписывать героев в мир ее романов Хайнского цикла. Центральный сюжет романа — герои рассказа «Невыбранная любовь» Суорд и Хадри спасают планету Шонсайн от зла. Планету Шонсайн, а также святых, которые помогают всем героям, придумала я. За отступление от идеологии Урсулы я несу полную ответственность.                            МЕДЛЕННО ТАЕТ ЛЕДНИК        Чудеса сверхъестественные и научные              Лихорадка хорм — одно из самых страшных заболеваний на Гетене, заразное как чума и такое же смертоносное. Большинство жителей делают своим детям прививки от хорма, хотя в отдаленных местностях, а также среди некоторых сект, от этих прививок отказываются. Коварность хорма заключается еще и в том, что некоторые люди являются бациллоносителями, и у них симптомы болезни ничем не выражаются. Также говорят, что некоторые морские животные переносят бациллы хорма, но этого еще никто не доказал.       Я прибыл на Гетен, разумеется, привитый, тем более от опасных болезней. Как получилось, что я свалился от лихорадки хорм, я не знаю и сам. Скорее всего, мой иммунитет был слишком уж не похож на гетенский.       Это произошло, как только я вернулся из Эстре. Подхватил я ее, разумеется, там — не в Эренранге же. В Эренранге врачи и диагноз этот умеют ставить только теоретически. А лечению, как было сказано, лихорадка хорм не поддается. Меня просто комфортно изолировали. Заодно я узнал, каким взглядом смотрят гетенцы на тех, кто готовится вот-вот отправиться в мир теней. Чаще всего взгляд они отводили.       Я его тоже отводил, и обычно к стене. После поездки в Эстре, мне казалось, мне просто нечего было делать на этой земле — ни в посольстве Экумены, ни в городе Эренранг, ни на всей планете Гетен, ни вообще во всех 80 с чем-то мирах Экумены. Передо мной была такая же пустота, как стена у меня перед глазами. Я выполнил свою работу. То, что я потерял при этом, оказалось больше, чем-то, что я приобрел.       Милая черта лихорадки хорм — при ней очень быстро теряешь сознание. На осознание собственной судьбы у меня оставалось не более чем полдня. Я отдал самые главные распоряжения по посольству, написал несколько писем и завещал похоронить меня в Эстре, рядом с могилой моего друга, если он когда-нибудь будет там похоронен. Судьба его останков после убийства была неизвестна, но кто знает? Слишком многие относились к нему с достаточным уважением, чтобы счесть его достойным захоронения в родовом склепе. Они могли временно их закопать где-нибудь. Странная надежда, но если я бы я тогда знал, насколько более странной окажется действительность!       Последнее, что я услышал, теряя сознание — что к Гетену приближается с Оллюль звездолет системы Трэк-М-20, то есть звездолет-грузовик. Как это получилось, я не понял. Что они везли? На Оллюли знали все, что произошло на Гетене, когда он входил в Экумену, то есть примерно год. Но этот грузовик они не могли запустить раньше, чем 19 лет назад! Тогда ведь еще никто ничего не знал. Мне, как послу, разумеется, все тут же доложили, но я был уже без сознания.              Согласно моему завещанию, меня тут же, не дожидаясь смерти, погрузили в электролет и отправили в Эстре. Даже сквозь обморок я слышал покачивание машины и тихие голоса вокруг. У меня были видения, как бывает при высокой температуре — я видел яркий свет, черные моря, какой-то раструб вместо неба. Но главное — я видел человека в белом. Рассмотреть его я тогда не смог.       Я вошел в состояние клинической смерти почти сразу после того, как мы приземлились у Эстре. Как полагается при всякой приличной клинической смерти, я увидел свое тело со стороны. Последний голос, который я слышал, был голос Сорве. Он что-то кричал (узнать вечно тихий голос Сорве, когда он кричит!). И мой организм полностью выключился.              Я был среди темной плоскости. Честно говоря, страшнее этого мне не доводилось видеть ничего в жизни. Я не мог ни двигаться, ни даже шевелить глазами, ни произнести ни слова. Зато я с необычайной легкостью мог думать. «Царство теней», — подумал я. — «Кажется, я попал именно сюда. Сюда попадают все с Гетена? Потому что они не ведают других учений о смерти? А вдруг я увижу здесь Эстравена?»       Но вглядываться в темноту было бессмысленно, даже оглянуться я не мог. Но вот передо мной показался человек в белом.       Теперь я рассмотрел его. Невысокий, как все гетенцы, худой, с терпеливым печальным лицом. По всей видимости, это был не человек. Ведь он в царстве теней сохранял возможность двигаться и говорить. Не только от его одежды, но и от головы, и от рук исходил свет. Тьму этот свет не освещал. Однако он осветил мне мысли. Точнее говоря, я понял, что это единственное, что у меня осталось. Я стал чисто мыслительным существом.       — Святой! — мысленно воскликнул я. — Помоги мне!       Сам не знаю, почему я назвал его святым. Ведь у меня не было христианской веры моих земных предков. Уж гораздо больше я верил в ханддару, а может быть — в духов. Увы, до сих пор, несмотря на множество опасностей, которым я подвергался, я никогда не задумывался, что будет со мной после смерти. В конце концов, еще Фейкс научил меня не задаваться вопросами, на которые нельзя узнать ответ.       Но человек в белом улыбнулся, и я понял, что был неправ.       — Прости меня, святой…. — запнулся, и он подсказал мне: — Хербор.       Святой Хербор… А ведь я знал его. Я слышал о нем. Я собирал легенды Гетена. Это он добровольно отдал жизнь, чтобы его возлюбленный узнал, сколько лет ему осталось жить. И принял за это смерть от руки этого самого возлюбленного.       — Да, это я, — улыбнулся Хербор. — Что ж, я стал святым, покровителем любящих. Таково мое дело здесь. Поверь, это бывает нелегко. Но как раз тебе помочь удивительно просто.       — Как? Как ты можешь мне помочь?       — Мой бывший кеммеринг и до сих пор возлюбленный Аше Берости после положенного ему наказания получил дар предвидения. Он думал, что ему это надо. О, теперь ему еще тяжелее, чем мне! И он узнал, что тело твоего друга Терема не похоронили. Как раз тогда, когда, казалось, собирается война, в Кархайде испытывали установки по пересадке органов. В Оргорейне тоже, но там материал брали с добровольческих ферм, а в Кархайде, как и во всех мирах, где это практикуется, материалом служат органы только что убитых здоровых людей. А мест, где много свежеубитых людей и к тому же есть соответствующая заморозка, мало. В основном это места на границе, где война. И когда Эстравена убили, то посовещались и положили в эту заморозку. Хоронить королевского изгоя все равно было нельзя. Так его тело, фактически полуживое, лежит в заморозке и сейчас.       Я слушал, не веря своим ушам, а к тому же не понимая, к чему ведет св. Хербор.       — Все это Аше узнал заранее, и я фактически умолил высшие силы подстроить так, чтобы ты оказался в этом месте в это время. Вылечить тебя от хорма для высших сил — пустяки. Теперь ты должен встретить душу своего друга и вытащить ее отсюда.       — Но как? Я же ничего не вижу и не могу двигаться!       — Сейчас увидишь и сможешь, — ответил святой, но сначала помахал кому-то рукой. После этого далеко-далеко в долине теней появился отблеск какого-то сияния. Я хотел попробовать двинуться туда, но святой удержал меня. «Этого ты никогда не сможешь, » — пробормотал он. И двое других светящихся существ появились посреди теней и раскрыли мне дорогу.       — Вот теперь иди, — велел мне св. Хербор.       Я с трудом шел по этой дороге. Бог знает, сколько я по ней шел. Мне казалось, примерно один день. Бог знает, сколько историй пронеслось мимо меня, пока я шел. Сколько историй неудавшейся жизни, сколько болезней и мук, сколько несправедливостей я услышал! Потом я спросил у Хербора, как же великое Небо терпит эти молчаливые страдания в тени, но Хербор успокоил меня своим легким, терпеливым голосом:       — Ты все ответы на все вопросы узнаешь со временем.       Но тогда я шел по дороге, а вдалеке за мной следовали два светящиеся существа. Они ничего, конечно, не освещали, но все, что мне надо, я знал и так.              Я увидел его почти совсем лишившимся даже тени. Она была прозрачна, сквозь нее была видна еще какая-то тень. Может быть, он здесь нашел своего Арека? Тень покачивалась, будто летала по воздуху. Но на самом деле никуда не двигалась. Ее нельзя было коснуться, нельзя было взять за руку, взвалить на спину.       Я мысленно стал звать друга, но он не откликался, продолжая покачиваться. Я долго пытался мысленно говорить с ним. Я спрашивал, хочет ли он остаться здесь. В ответ приходило что-то типа тишайших отзвуков мыслей: «Отстань». «Ты делаешь мне больно».       — Святой Хербор! — мысленно взмолился я.       В ответ на это призвание ко мне вернулся мой голос. Вот что мне надо было, оказывается, делать. Я возвысил голос так, что он донесся, кажется, даже до светящихся существ.       — Терем Харт рем ир Эстравен! — вскричал я. — Я пришел за тобой, и ты уйдешь отсюда со мной вместе!       Я переборщил. Тень в последний раз качнулась и — видимо, от ужаса, или силы звукового удара — упала на землю. Она перестала быть тенью. Она стала камнем!       Видимо, вот так кончается существование в мире теней. Хорошо хоть, что оно не вечно.              Я поднял камень и с огромным трудом потащил его по дороге, которую указывали светящиеся существа. Мне было очень тяжело, я тащил из последних сил. Но когда мы шли не спиной, а лицом к тому месту, где стоял святой Хербор, я увидел, что это светлое, радостное место, полное ожидания каких-то чудес. И это снова и снова вселяло в меня силы тащить камень.       — Ну вот твое чудо и произошло, — улыбнулся мне св. Хербор. Лицо у него было печально, но в нем был легкий, кроткий свет. — Теперь слушай: ваш звездолет прилетит на Гетен, как раз когда ты придешь в себя в Эстре. От лихорадки хорм ты вылечишься, точнее, высшие силы тебя уже вылечили. Ты очнешься здоровым, но твой друг будет лежать камнем здесь и постепенно испаряться. Это судьба далеко не всех теней, но лишь тех, за которыми кто-то дерзнул прийти. Он должен испариться почти до конца, но не совсем. Там, внутри, капля — это капля его души. Она должна выйти из камня. И сразу войти в тело, иначе снова станет тенью. Машину с замороженным телом твоего друга уже доставили в Эстре, ведь, узнав о твоей смерти, король его помиловал (как ты и умолял его в предсмертном письме к нему), но ты должен немедленно настоять на двух вещах: во-первых, чтобы тело разморозили. Только тогда душа, когда придет время, сможет в него вернуться. Во-вторых, пока местные хирурги очага Эстре будут шить самые главные раны, из Эренранга надо вызвать электролет с аппаратурой, чтобы докончить лечение. Только живое тело может принять в себя душу, а сейчас его назвать нельзя живым. Сильнее всего повреждены у него почки.       Я посмотрел на камень, лежащий передо мной. Сильнее всего повреждены почки. Мне трудно было решить, что думать. Этот камень меньше всего напоминал то тело, которое я помнил и у которого могли быть почки.       — Святой Хербор, как мне отплатить тебе? — спросил я.       — Когда-то я предлагал свою жизнь, и с меня не взяли ничего. Но потом выяснилось, что пришлось отдать жизнь, и, более того, отдать ее ради другой жизни, где она служит большему. Поэтому не задавай таких вопросов. Ты и сам понимаешь, что тебе делать, ведь пришел же ты сюда. Ты поймешь это, когда будет надо. Служи любящим. Служи добрым делам. Войди в жизнь, которая есть служение большему.              Святой хлопнул меня по спине, и я вылетел из мира теней. Я был в очаге Эстре, в своем собственном теле, которое лежало на кровати и которое было окружено лицами врачей. Более того, мелькнуло лицо Фейкса. Все лица выражали изумление. До сих пор не бывало такого, что после лихорадки хорм кто-то выходил из клинической смерти. Я услышал разговоры врачей, что сердцебиения у меня не было 5 минут. А мне казалось, я пробыл в мире теней не менее дня.       Я приподнялся на локте, чем вызвал новый ажиотаж, и воскликнул:       — Срочно размораживайте его! Срочно! Размораживайте. Включайте режим обогрева. Это должно произойти быстро.       — Кого? — осторожно спросил кто-то.       — Эстравена! (Черт, они же тут все Эстравены). Терема Харта! Мне сказали, что заморозка уже здесь. И второе — я должен немедленно связаться с посольством.       Последнее требование показалось им разумным, и мне принесли телефон. С эренрангскими коллегами я говорил примерно в таком же духе. Я никогда так не кричал и не паниковал. Но они почему-то не выказали особого удивления и ответили, что электролет с врачами и напичканный аппаратурой вылетает через час. Я быстро сообразил, почему: они были уверены, что терапия требуется мне, воскресшему после неизлечимой болезни. Я снова был их начальником. Я на всякий случай повторил, что прилететь должна бригада хирургов, а не инфекционистов.       Как выяснилось, приземлившийся только что грузовой звездолет был битком набит медицинской и еще больше исследовательской аппаратурой. Кроме того, на нем прилетели 20 человек врачей разных специальностей. Итак, уже 19 лет назад, через год после моего корабля, на Оллюли и Хайне не сомневались, что у меня все получится! И все эти земные врачи и их замечательная аппаратура через 5 часов будут здесь!       И все-таки насчет требования о разморозке останков Эстравена общество Эстре продолжало колебаться. Что-то мешало им пытаться лечить человека, которого они так долго вычеркивали из сознания, а только что вдруг открылась возможность, на которую они и не надеялись, его с честью похоронить. А теперь он должен еще и воскреснуть? Они как-то не хотели этого допускать. Воскресение было против всяких их верований. Это было что-то, что не было свойственно уму гетенцев.       Я подозвал к себе Сорве. Старый лорд Эсванс был еще жив, но фактически управление было уже в руках этого молодого человека.       — Пойми, Сорве, — сказал я ему. — Ты же слышал, что электролет вылетает через час из Эренранга, он будет здесь часов через 5-6. Разморозка доведет тело до нормальной температуры менее чем за 10 минут. Собери всех ваши врачей, и пусть они пока зашивают самые кровоточащие раны. Когда прилетят земляне, вашим уже ничего не надо будет делать. Только продержаться эти 5 часов. (Я не смог объяснить, что «камень быстро испаряется»).       — Но оно же нежизнеспособно, это тело, — всхлипнул Сорве. — Полгода в заморозке! Я видел… Это хорошо зашитая мумия… Засушенный снеговик… — Он расплакался.       Мы с ним достаточно подружились, с этим замкнутым, умным, ответственным и бесстрашным мальчиком, настоящим лордом Эстре. Я жил здесь с ними полгода, мы читали дневники его отца, он слушал мои рассказы. Он рассказывал о себе. Он знал меня, я — его. И я достаточно прожил на Гетене, чтобы чувствовать, в какие моменты можно не думать о шифгреторе.       — Сорве, друг мой, — сказал я тихо, потому что уже валился на подушку от слабости. — Сделай это. Поверь, я знаю, что говорю. Я был там, откуда не возвращаются.       Сорве кивнул и пошел отдавать распоряжения, и на мою постель присел Фейкс. Было несказанно приятно расслабиться. Я не хотел больше никого видеть, кроме Фейкса.       — Как ты прилетел так быстро? — удивился я. — Ведь ты удалился в Отерхорд?       — Лежи, молчи, отдыхай, — ласково ответил он мне. — Кратко говоря — у нас было предвидение. Когда ты выспишься и наешься, ты расскажешь мне, каково оно там — там, откуда не возвращаются.              Я выспался быстро и остаток ночи, потому что это была ночь, посвятил рассказу. Фейкс сидел на моей постели и слушал, серьезно опустив голову. Я мог себе представить, как основательно это нарушает его представление о мире. Но сказал он только: «Значит, Хербор — святой. Что же, меня это не удивляет. Но и его кеммеринг, этот злодей, выходит, тоже? Это странно…»       Что делали тем временем с телом Эстравена, я не знал. Я много раз порывался встать и пойти посмотреть (хотя какие указания я мог дать врачам? Нас в космической школе, конечно, учили оказывать первую помощь, да даже и вторую, но они-то в этом явно смыслили больше). Каждый раз, когда я хотел было встать, Фейкс удерживал меня рукой, а в комнату заходил юноша. Вероятно, он мысленно звал его. Я хорошо знал его: это был кеммеринг Сорве. Кстати, припомнив в связи с этим некоторые мелкие детали, я заподозрил, уж не носит ли Сорве дитя во чреве. Я мог спросить его об этом. Мы стали действительно близкими друзьями. Но сейчас было не до этого.       Скири, так звали юношу, каждый раз подходил ко мне и рассказывал:       — Все в порядке Лорд Аи, не волнуйтесь. Мы чередуемся и делаем ему искусственное дыхание, пока хирурги шьют. Кровь движется, сердце бьется. Оно не было повреждено выстрелом. Не работают только легкие, хотя и их тоже зашили, как смогли. Мы молимся, чтобы скорее прилетел ваш самолет, мы уверены, что земные доктора смогут заставить его легкие дышать.       Интересно, знают ли эти люди о пневмотораксе? С открытой грудной клеткой легкие дышать никогда не будут. Но меня это сейчас не волновало. Эти люди, всего-то человек 10, чередуясь, 5 часов делали искусственное дыхание почти замерзшему трупу!       — Скири, — тихо сказал я, — ты сказал «мы молимся». Ты ханддарата? Ведь у вас нет божеств.       Легко вообразить себе, как интересовали меня сейчас эти вещи.       Мальчик нахмурился и сел на кровать ко мне рядом с Фейксом. Между ними была явная мысленная связь, но слышать, о чем они друг другу говорили, я не мог.       — Это был Лорд Эсванс, дед Сорве… — Наконец медленно ответил он. — Это он сказал, что кроме ханддары есть что-то еще. Но он слишком стар, чтобы искать это и найти. И он написал письмо Фейксу…       Фейкс кивнул. Как и Эстравен, как и Сорве, так и Скири с исключительным трудом могли говорить о важных вещах. Они говорили два слова — два основные слова — и замолкали. Но этого мало, чтобы понять.       Фейкс с улыбкой отослал его заниматься искусственным дыханием и ответил на мой вопрос подробнее:       — Около четырех месяцев назад наша Цитадель Отерхорд получила от старого лорда подарок — не плату, именно подарок — и там же была просьба, если мы сможем, если есть ответ на этот вопрос, если мы сочтем для себя это интересным — ответить на вопрос, где находится после смерти его сын Терем. С нами тогда собралась редкостная по силе команда — и совершенно непорочные целомудренные, и глубоко ушедшие от мира блаженные, и сильнейший Перверт… Ну, и Старики, сами на пороге смерти, и я, впавший в задумчивость от того, что произошло с твоим другом и как же сильно ты это переживаешь. Я думал о нусутх… Всегда ли в нем правда. О разделении времени, о Меше, о родственности и несовместимости религий. Я, бывало, сидел в антитрансе часами, а возвращаясь, все думал о том же. Ты производишь на людей неизгладимое впечатление, Дженри. Ты — какой-то ходячий вопрос без ответа, но этот ответ существует. — Я улыбнулся, Фейкс продолжал: — И вот осенью приходят два мальчика, это были Сорве и Скири, вручают нам подарок и просьбу. А ведь старый лорд в свое время много сделал для нас. Итак, подарок мы, разумеется, взяли, но решили между собой, что мы будем искать ответ, пока не найдем, не будем предварительно исследовать, существует ли он. Это было, конечно, сумасшествие. Но только предвидение наше, как и все наши предвидения, на которые есть ответ, было совершенно ясным.       Мы видели долину теней. Мы видели ясновидящих, гораздо сильнее нас. Мы видели святых, подобных солнцам. Видели отблески и настоящего солнца, смотреть на которое невозможно. И каждую тень в отдельности, и скалы из камней, и огромную силу, которая в этих скалах копится… мы смотрели бы и дальше, оторваться было почти невозможно, но я побоялся, как бы блаженные не умерли, а я сам не стал бы вторым Меше (он засмеялся). Мы только напоследок разыскали среди теней ту, о которой просил старый лорд. Его сын. Увидели, что с ним станет: что за ним придут и вынесут его, его камень сгорит, и он воскреснет. И когда мы вышли из транса, мы долго после этого лежали на полу, наверное, несколько дней, от полного отсутствия сил, ибо мы израсходовали все. Но никто не умер. Один блаженный практически выздоровел!       И мы ответили мальчикам, чтобы они передали лорду, что а) кроме ханддары есть что-то еще б) его сын в долине теней, но не навсегда.       Поэтому я выжидал событий в Эстре. Но когда они, эти события, начались с того, что тебя в срочном порядке привезли туда хоронить, да еще умершего от хорма, которым на моей жизни в Кархайде вообще никто не болел — я удивился и решил явиться посмотреть на все своими глазами. Да, мы торопились, мы заказали электролет. Мы хотели знать, как оно исполнится, это предсказание, которое мы сделали. Со мной, кстати, пришел сюда и тот блаженный, который тогда выздоровел, Темдив. Он, конечно, не стал совершенно обычным человеком. Этот знак — что произошло с ним и почему — я не разгадал.       Я не хотел видеть выздоровевшего шизофреника. Я все еще был в ослабленном состоянии. Когда наконец среди ночи засвистели двигатели электролета, я свалился на подушку и тут же уснул.              Когда я, пошатываясь, встал, ни Фейкса, ни Скири рядом не было. Я хорошо знал очаг Эстре и пошел в больничный корпус, который находился в 10 минутах ходьбы от главного Очага. Путь показался мне очень долгим. Вероятно, я был еще слаб.       Я вошел в палату и увидел примечательное зрелище. Вокруг операционного стола орудовали шестеро моих соплеменников-землян. Во всей Экумене именно земляне, а не хайнцы, считаются лучшими врачами. Гетенцы, их было тоже шестеро, даже не ассистировали. Лишь вытягивали головы, как могли, пытаясь рассмотреть, что происходит. С их небольшим ростом за землянами им ничего было не видно. На моих глазах для них принесли записывающую камеру и повесили под потолком, где на перекладинах уже было несколько камер, выводивших показания на мониторы вокруг стола. Я присел на скамейку в уголке и стал смотреть. Я далеко не все понимал, что они показывали, среди них был только один телевизионного типа. На нем я видел, как почти неузнаваемо изуродованное ранами в груди и животе и довольно грубо зашитое тело бесцеремонно повернули на грудь и принялись резать выше поясницы. Наконец-то, кстати, никто не делал искусственного дыхания: в рот Эстравена был вставлен механический аппарат. Грудная клетка была зашита, и, стало быть, дело было не в пневмотораксе. Впрочем, может быть, в аппарате был не столько воздух, сколько наркоз — я слышал, что бывают операции, в которых наркоз следует подавать в виде газа.       Смотреть на все это было неимоверно тяжело, но я заставлял себя. Видеть окровавленные кишки и разорванную почку, которую тут же просто вырезали, видеть, как зашивали кишки, как склеивали ребра. И все это с телом моего друга. Я не узнавал его. Это было не его тело, как одним днем ранее его тень была не его тенью, и уж конечно камень, который я тащил, был вообще не им.       Отрезав почку и повозившись с кишками и костями, его перевернули снова на спину и принялись вскрывать швы, которые только что так грубо наложили. Мне казалось, шла вечность за вечностью, но я посматривал на часы — все это занимало примерно по полчаса. Открыв на этот раз брюшную полость, занялись печенью. Удивительно, что я не видел ни капли крови. Конечно, земная медицина давно научилась останавливать кровопотерю при операциях, но на тех операциях, которые нам показывали, хоть немного кровь была. Или я не знал о каком-то новом шаге в науке (хотя как? Их звездолет вылетел почти тогда же, когда и мой!), или, что скорее всего, на Гетен прилетели светила науки, врачи высшего класса. Эта мысль меня ласкала и успокаивала.       Группа гетенцев теперь не отрывала взгляд от телеэкрана. Только один, видимо, специалист, чаще смотрел на экраны ЭКГ и ЭЭГ. От группы отошел Скири и подошел ко мне. Тяжело, как старик, сел рядом со мной,       — Сорве пошел привезти сюда старого лорда, — прошептал он. — Они разрешают, если пройти систему дезинфекции. Зачем это лорду? А если его сын умрет на его глазах? И Сорве лишится разом деда и чуть было не обретенного родителя? — (Скири употребил слово для «мать».) Он заплакал. Я не мог не отметить, какое глубокое сострадание связывает этих юных влюбленных. Воистину, надо пожить в Керме в его тяжелые времена, а не в Эренранге в королевском посольстве, чтобы понять душу этого народа.       И действительно, в палату вкатили кресло-каталку, на которой лежал полупарализованный старик. Он был в банном халате — видимо, его предварительно тщательно мыли. Его полуотвисшие губы что-то шептали. Кресло вез Сорве и еще один молодой человек, я тоже знал его, но его имя вылетело у меня из головы. Впрочем, я их вовсе не интересовал. Скири тотчас присоединился к ним. Кресло почтительно подвинули к экрану, даже земляне инстинктивно слегка расступились с этой стороны. Хорошо, что старик не увидел ни кишок, ни почки. Когда прошло около часа после того, как его привезли, врачи принялись восстанавливать Эстравену внешний вид. Это было похоже на чудо. Швы с груди и живота исчезли. На спине остался маленький шовчик в месте удаленной почки. Насколько я мог понять, врачи планировали потом каким-то образом регенерировать и вернуть ее. Вообще-то регенерация органов — дело в земной медицине обычное, в частности, этим она так славится в Экумене.       Что-то надо было поправить еще в одной вывихнутой ноге, и этим занялась пара гетенцев, в то время как земляне, торжественно подложив подушку Эстравену под голову, вынули аппарат у него изо рта. Поддавшись моменту, я тоже встал в толпу землян вокруг стола. Гетенцы тоже подошли и встали рядом.       Эстравен открыл глаза и медленно обвел ими всю толпу. Он увидел отца. Он увидел сына и слегка улыбнулся ему. Увидел знакомые стены родного очага, равнодушно взглянул на незнакомых ему землян. Его взгляд остановился на мне.       — Дженли, — прошептал он мысленно. — Это ты?       — Да, это я. Ты жив, Терем.       — Ты здесь?       — Нет, это ты здесь!       — Ты тащил камень, — сказал он, пытаясь говорить вслух, но тут же переходя на мысленную речь. — Дженли?       — Да?       — Ты говоришь своим голосом. У меня в голове звучит твой голос.       Эта была его последняя мысль. Он закрыл глаза и впал в забытье. Что он пытался прошептать вслух, так никто и не понял.       — Какое-то время будет действовать наркоз, — объяснил один из землян, неплохо говоря по-кархайдски.       — Нормальная ЭЭГ! — воскликнул специалист из гетенцев.       Это был сигнал к общим радости и ликованию, впрочем, весьма тихому. Все отошли от стола, земляне принялись обниматься и хлопать друг друга по спине, кархайдцы — протягивать им руки, как они делают в случае глубоких эмоций.       Около стола остались только один землянин и один гетенец. Они внимательно смотрели на приборы. Я не решился подойти, хотя мне очень хотелось.       Сорве со своим Скири стояли в уголке недалеко от меня. Я услышал, как Сорве уговаривает Скири пойти поспать, а тот возражает, что это больше нужно тому. Радоваться у них, видимо, не было сил.       Коляску старого лорда выкатили. Никто не заметил, что с ним. Об этом, похоже, подумал только я. Не будет ли сегодня достаточно эмоций для престарелого инвалида, чтобы умереть? Я вышел вслед за коляской, а в ушах у меня все время торжествующе звучало: «Дженли, ты говоришь своим голосом!» Я заглянул в лицо лорда Эсванса. Он спал. Но он был жив.       На улице меня ждали Фейкс и еще один человек — сутулый, отворачивающийся от взглядов, как-то странно пахнущий… Я понял, что это и есть приехавший с Фейксом бывший блаженный, его звали Темдив (не кархайдец, по происхождению с Архипелага). Но здороваться с ним я не стал, и Фейкс нас тоже не представлял друг другу, потому что тот явно не выказывал желания к этому. Мы втроем медленно покатили коляску к центральному очагу. Я рассказал Фейксу об операции, о том, каким отвратительным было все в начале и как прекрасно все закончилось. Даже лицо Эстравена ничуть не пострадало.       — Он ведь кажется тебе очень красивым? — позволил себе Фейкс легкую усмешку на волне такой радости.       Я пожал плечами.       — Ну не по сравнению с тобой, конечно, — ответил я. — Но вообще-то гетенцы — очень красивый народ. Эстравен — типичный гетенец. Следовательно, он очень красив.       — А мне кажутся прекрасными земляне, — воскликнул Фейкс с улыбкой. — Ваши огромные глаза!       Внезапно фигура в кресле что-то пробормотала. Мы были вынуждены долго пытаться расслышать, что хочет сказать старый лорд. Мы это поняли, когда молчаливый Темдив эхом повторил слова старика:       — Святой, — сказал он.       И мы согласно перестали выяснять, какая раса и какой ее представитель красивее другого. По-настоящему прекрасны святые. Фейкс был красив красотой душевно прекрасного человека. Но ведь бывали на Гетене и такие типы, как Гаум из Оргорейна. Мысль о нем мелькнула у меня и исчезла, но успела испортить настроение. И, чтобы избавиться от этого дурацкого воспоминания, я рассказал Фейксу про то, как Эстравен сегодня сказал, что я говорил с ним своим голосом. И что этому предшествовало. Рассказал и про Арека и про то, чей сын Сорве. Я не подумал, что нас слышит старый лорд.       — Арек и Терем любили друг друга, как будто это был один человек, — прошептал тот со своей коляски. На этот раз мы хорошо поняли его. — Разлучив их, я убил одного и изгнал и потом убил второго. Я выгнал Терема, как только младенец смог жить без него. Это было мое решение как лорда Эстре. Таков наш древний закон, а лорды всегда судят по закону, а не по душевному порыву.       Старик почти надорвался от этих слов. Не от самой речи — не исключено, что не так-то он был и парализован — но от того, что сейчас, наверное, он впервые целиком увидел ту картину жизни, которая до сих пор медленно текла у него перед глазами.       Я бы, конечно, промолчал. Но Фейкс, помедлив, напомнил ему сказанное только что:       — Святой.       И старик Эсванс кивнул. На глазах у него были слезы.       Он раскаялся в том, что был слишком справедлив, что поставил справедливость выше милосердия.       Мы довезли лорда до очага, нас насильно усадили и накормили, потом каждый побежал в свою комнату и свалился спать.              Центральный очаг Эстре находился в некотором запустении, в очаге было много свободных комнат, мне выделили большую, с большой кроватью, видимо, когда-то принадлежавшую кеммерингам. Фейкс настоял на том, чтобы спать в маленькой, и к тому же на полу. Тут же рядом с ним спал и Темдив — а может быть, и не спал, а, например, бродил по дому, меня это не удивило бы. Все в Эстре после происшедшего относились к нам как полубогам, так что любой мог делать, что хотел.       Выспавшись — кажется, начинался день, но я совершенно сбился со счету — я, не вспомнив даже о голоде, побежал в больницу. В операционном зале дежурил только один врач-гетенец и Сорве со Скири в качестве сиделок. Оперировавшие вчера земляне еще, конечно, отдыхали. Думаю, что у них была с собой необходимая для таких случаев земная «живая вода», а может быть, гетенцы напоили их своей. У меня был соблазн на земную манеру объединить мальчиков-кеммерингов одной фамилией, как-нибудь, «Эстравены-младшие». Но на Гетене не перенимают фамилий друг друга. Скири был Гейтор Стоквен, и я приказал:       — Сорве Харт и Скири Гейтор! Немедленно, как старший, приказываю вам отправляться отдыхать. Уверяю вас, сиделка из меня получится вполне удовлетворительная.       Они улыбнулись мне. Сорве, конечно, формально был мне лордом, а я его гостем, но они признали мой аргумент старшинства, потому что, как было ясно видно, уже безумно хотели спать. Я уселся рядом с Эстравеном. Только сейчас я заметил, какой он был страшно похудевший. Он лежал на спине, ровно дышал, но был без сознания. Корт, врач-гетенец, продемонстрировал мне отсутствие рефлексов. Я попробовал проникнуть в его мысли, но ничего не было. Энцефалограмма, как уверял врач, была нормальная. Это было что-то близкое к коме, но не кома.       Мы решили ждать землян, если кто-то из них соизволит проснуться сегодня и оказаться настолько трезвым, чтобы дойти до больницы. Врач с восторгом рассказывал мне о земной медицине, о которой до сих пор даже не слышал— хотя информационная связь Гетена с Экуменой по ансиблям длилась уже год и вопросов и рассказов со всех сторон было достаточно. У меня шевельнулось нехорошее подозрение, что Экумена собирается продавать медицинские знания на Гетен, и как посол я должен был в это вмешаться, но пока я отогнал эту мысль. В конце концов, они только что спасли — я верил — Эстравена. Пока мне от них больше ничего и не надо было.       Большую часть того, что тихим голосом, сидя рядом со мной у подушки больного, рассказывал Корт, я знал. Регенерация органов, которая так его потрясла, практиковалась на Земле за несколько веков до моего рождения. Когда была установлена Экумена, Земля поделилась со всеми этой техникой безвозмездно, но почему-то все равно лучше всего это получалось у земных врачей. Здесь была какая-то неизвестная нам самим тайна. Потрясло его и умение оперировать без кровопотери. Кровь для переливания, кстати, все равно понадобилась: когда его только разморозили, она хлестала у него из всего тела. Я пожалел, что не мог дать свою. Составы крови у нас, скорее всего, безнадежно различались. Но желающие нашлись во всем Эстре, к больнице даже стояла очередь сдать кровь, а уж делать переливание на Гетене умели. Вообще говоря, в сравнении с общей их культурой, медицина была у них очень развита.       В процессе разговора с Кортом я все больше чувствовал голод, и наконец признался в этом. Он посмотрел на меня сначала удивленно, а потом вдруг развеселился:       — А ведь я и сам не ел со вчера!       Он пошел за едой, и, воспользовавшись этим, я вынул руку Эстравена из-под одеяла и пощупал ее. Она была теплая, мягкая, но совершенно безвольная. Он в ответ не пошевелился, даже не вздохнул.       Пришлось вздохнуть мне и приняться за принесенную Кортом еду. В больницу весь очаг Эстре, видимо, нес самые свои изысканные лакомства.              Когда я ухаживал за Эстравеном, я волей-неволей видел те части его тела, которые до сих пор оставались для меня скрытыми. Да, это было не похоже на земное человеческое тело. Мужской орган находился в мешочке в промежности, а тестикулы были вообще не видны. Женский орган напоминал цветок с закрытыми лепестками. Кстати, позже я узнал, что на жаргоне это так и называется — цветок. Только анус, слава Богу, был как у людей, иначе мне было бы совсем трудно обрабатывать его обеззараживающими увлажнителями. Обтирал я все тело каждые три часа. Это предотвращало появление пролежней. Впрочем, и само приспособление, на котором он лежал — высокая кровать, похожая на стол — тоже предотвращало их каким-то своим способом. От нее слышался тихий гул. По всему телу больного были налеплены датчики, аппаратики, микрокапельницы. Держались они, видимо, на каком-то клею.       После обеда и очередных процедур я попросил разговор с посольством в Эренранге, и мне тут же принесли телефон. Мы долго говорили с Тульером, который замещал меня, пока меня не было и которого еще недавно собирались сделать послом вместо меня, когда я подхватил лихорадку хорм. Расстроенным нарушением этого плана он совсем не казался. Тульер страшно увлекался Архипелагом с его островами — северными атоллами — и упрашивал, чтобы я назначил его туда консулом. Полагаю, что он мечтал кататься на яхтах, которые являются там основным видом транспорта. К тому же рядом там был Ситх с его главной продукцией, «живой водой», и Тульер мечтал вызнать секрет этого удивительного напитка. Не выспросить его у ситхцев — они умерли бы за него, как за секрет верескового меда в древней земной балладе — а для начала отправить на химический анализ в земную лабораторию. Он даже уже с невинным видом закупил десяток бутылок и послал их — пять в Эренранг в посольство на имя Хео Хью, пять (догадался же, верный друг!) — к нам в Эстре. Они должны были прибыть примерно через неделю.       Итак, он с горячностью поздравил меня с выздоровлением, стал было расспрашивать о чуде с воскрешением Эстравена, полгода пролежавшего в заморозке, — все это я обещал рассказать ему потом, а пока прервал поток его вопросов своим потоком. Меня интересовали не столько политические дела, сколько новый корабль. Тульер рассказал, что благодаря новой технике с Хайна он прилетел за 17, а не за 19 лет, и что когда вылетал, были бурные дебаты, в которых победила уверенность в успехе моей миссии. Естественно, землян интересовала анатомия, физиология и медицина гермафродитов. Поэтому прилетели в основном врачи. Гинекологам пришлось освоить специальность андролог, и сочетание обоих на корабле, естественно, превратилась в «гермафродитолог». У некоторых вторая специальность была психологической. Грузовой отсек был набит биологической техникой, аппаратами просвечивания, лазерными эндоскопами и еще массой подобных вещей. Конечно же, было полно и лекарств, которыми, слава Богу, никто не собирался торговать, да и всей медициной тоже. Двое прилетевших были не врачи: один климатолог и один агроном. Корабль привез пробные наборы семян: самоопыляемые огурцы и помидоры, ветроопыляемая картошка, еще несколько такого же рода растений. Еще на пробу привезли нескольких северных собак, которых надеялись научить питаться мясом пестри. У климатолога было интересное хобби: он умел со стопроцентной точностью определять по почерку пол пишущего. Почти все были с Земли, так что скоро мне предстояло видеть больше соотечественников, чем я сам того желал бы. Капитан корабля был по совместительству хирург, и вчера, вероятно, я его видел. Научный руководитель экспедиции — женщина с Хайна по имени Осторожность (типичное имя на Хайне). Агроном Куурд был с планеты О, мира сельскохозяйственного изобилия, почерковед-климатолог Орни 18-й — я забыл откуда. Помнил, что есть планета, где целые династии называют одним именем с номерами, доходящими до сотни, но ее название вылетело у меня из головы, хотя когда-то на уроках я ее заучивал как «какая-то номер один». А вообще-то я подумал, что почерковед, различающий по почерку мужчин и женщин, в мире гермафродитов может неожиданно сыграть очень забавную роль, поинтереснее климатологии.       Но самую яркую новость Тульер приберег про запас.       Естественно, мы, как дипломаты, первым делом со всеми новостями тут же отправлялись к королю (а потом, следуя его наказам, в киорремию). То же сделал и он. Первая порция новостей была про мою близкую смерть от хорма, на которую король — расплакавшись! — тут же отреагировал приказом воздвигнуть мне памятник из чистого золота, и, что важнее, полностью помиловать и реабилитировать Эстравена, как я умолял его об этом в предсмертном письме. В политике Кархайда милость гораздо важнее реабилитации, так что порядок слов был важен. Вторая порция новостей была про воскресение обоих. На нее король отреагировал отменой приказа о памятнике и, вероятно, жестоким приступом ужаса. Была зима, но, думаю, к Эстре уже добирались его доверенные шпионы, чтобы разузнать поточнее, что тут случилось. И, наконец, все новости затмил новый корабль. И он опять садился в Кархайде, а не в Оргорейне! Король тщательнейшим образом ознакомился сначала со списком груза, потом со списком состава, потом с официальными сообщениями о цели прилета. Естественно, прилетевших — тех, которые не умчались в тот же день в Керм спасать нас с Эстравеном — тут же представили королю. После недолгого разговора, в котором им помогал переводчик, тот же Тульер, который потому все и знал, король дал всем ученым и врачам полный карт-бланш на изучение и лечение как и кого они считают нужным, при одном условии: они, земляне, с их прославленной медициной, сделают так, чтобы он смог еще раз забеременеть и на этот раз благополучно родить наследника. Если же это не получится… то он подумает, какие полномочия давать ученым и не удалить ли корабль с Гетена насовсем на Оллюль.       Другими словами, кому-то прозвище гермафродитолога на девять месяцев переставало быть насмешкой и становилось натуральной врачебной практикой. Когда земляне посовещались, они решили, что это будут не один, а два-три, а лучше 4-5 человек. Король пришел в восторг и одарил их немалым авансом. У него как раз был кеммер, и, по словам Тульера, первая часть плана — забеременеть — уже, вроде бы, благополучно состоялась (методом искусственного оплодотворения, для надежности. Он отлично работал на Земле.)       Конечно, врачи и ученые опять разделятся на команды между Кархайдом и Оргорейном, но пока, на мое счастье, корабль оставался у нас. Ведь я-то давно, сразу после Пулефена, стал считать Кархайд своей страной. Да и, конечно, Эстравену пока нужны лучшие врачи.       Мой часовой разговор со столицей, возможно, поставил бы Эстре на грань разорения, если бы я не догадался попросить Тульера оплатить его из Эренранга из средств посольства и заодно выслать мне денег и драгоценных камней. Я летел в Эстре умирать и не предполагал, что они мне понадобятся. Но понадобились.       Итак, десант изучения гермафродитов в обмен на наследника для короля. Что ж, неплохо. Новость о помидорах взволновала меня, но еще больше — о собаках. Если удастся их тут расселить, передвижения зимой и в северных частях страны станут намного легче, не говоря уже о стольких новых эмоциях!              В палату ввалился высокий толстый землянин в белом халате. У него были светлые волосы, голубые глаза, пухлые щеки и рыжие усы. Это был типичный северный подвид западноевропейской белой расы. А главное, какой рокот слышался в его громком голосе!       — Приветствую, земляк! — воскликнул он, обращаясь ко мне на терранском — общеязыке Земли (на Земле много стран, много языков и есть один общий, который знают все; бывает, его называют просто «язык Земли»). — Я Ойген Фишер, командир корабля Трак-20-М, по совместительству микрохирург. У нас тут не только микро… Ау, коллега…. — далее он забормотал, обращаясь к Корту. Мне пришлось представиться его спине: — Дженли Аи, посол Экумены на планете Гетен…- Но он определенно меня не слушал. Повернулся к операционному столу, в который превратилась кровать, и быстро размотал лежащее тело. Гетенец тут же с готовностью встал рядом ассистировать ему. К сожалению, господин Ойген Фишер совершенно непонятно говорил по-кархайдски, у него был самый невообразимый из земных акцентов, а Корт вообще не знал земного. Они прекрасно понимали друга жестами и интонациями, но и язык был бы полезен. Я встал за их спинами и стал пытаться переводить. Не знаю, насколько я им помог, но по крайней мере, кажется, не помешал.       Постепенно вваливались и очередные члены команды, так что скоро спор о природе полукоматозного состояния шел уже на обычном земном, изобилующим крепкими выражениями, врачебном наречии, и я понял, что они не знают этого и перешли к тактическому вопросу, как кормить больного. У него была повреждена печень, задет желудок, Бог знает, что еще. Вводить зонд было решено подождать. На день у них был с собой питательный раствор для введения внутривенно. Следующие порции они, не задумываясь о деньгах, запросили на корабле. Вот тут-то и пригодились те деньги, что только что перевел мне Тульер.       Врачебные манипуляции на этот раз были довольно короткие. Тело Эстравена засунули в какую-то трубу, протащили через нее каким-то внутренним механизмом, труба подумала и выдала свой ответ с помощью стопки картинок на мониторах. Компания посмотрела на них и, судя по всему, осталась довольна. Теперь бы еще привести его в сознание. Наступал вечер, врачи разошлись, не обращая на нас внимания и споря между собой. Я, как мог, переводил все их разговорыКорту.              Мы с Кортом тоже уже немного устали. К счастью, появились мальчики. Они спорили: Сорве отсылал Скири отдыхать дальше, потому что видел в нем признаки какой-то болезни, Скири категорически отказывался оставить его одного, причем промелькнуло и ожидаемое: «В твоем положении тебе сейчас нельзя…». Я бы лично выгнал и того, и другого — беременность и правда не лучшее положение для напряженного дежурства, чреватого неожиданностями, а больному, если Скири и правда был болен, вообще не место у кровати пациента на грани жизни и смерти. Я ведь очень хорошо понимал, что Эстравен пока недалеко от этой грани. Любая мелкая зараза может оказаться в таком состоянии смертельной.       К счастью, подошла и третья наша смена — Фейкс со своим странным другом. Я, хотя не совсем исчерпывающе, но объяснил Корту, что Темдив этот адекватен, только нуждается в дезинфекции. В палате была, конечно, и своя мощная система очистки воздуха, но тут требовались более решительные меры. Корт и Фейкс увели Темдива в дезинфекционную, а когда вывели, переодев в новую одежду и халат, он даже внешне казался более нормальным.       Он, ни на кого не смотря, ничего не говоря, тут же подошел к лежащему Эстравену и вперил взгляд в его грудь, потом голову, потом опять грудь… Мы все уже так устали, а Фейксу было, вероятно, так нусутх, что ничего не ожидали.       — Он здесь, — неожиданно произнес Темдив. У него был странный, одновременно глухой и писклявый голос.       Мы застыли. У кого был открыт рот, забыл его закрыть. Фейкс, если ему и было нусутх, тоже сразу вернулся в реальность.       — Что ты имеешь в виду? — спросил он Темдива.       — Он здесь, не там, — повторил он. — Но там его держат.       — Что держит? Кто держит? –Спрашивал Фейкс. Темдив молчал. — Это человек?       Темдив покачал головой, а потом сказал:       — Белый святой тоже там. Второй… очень похож на него.       — На Эстравена? — спросил я, подумав, что речь идет об Ареке, не желавшем отпускать друга из царства мертвых.       Темдив меня будто не услышал, да и не знал он имя Эстравена, а сказал вот что:       — Второй святой держит в руке камень. Камень испаряется. Второй святой не белый. У него на голове труба. Белый святой сжигает камень, но камень не горит, но испаряется. Через трубу. Второму святому горячо. Какого же он цвета… голубой? Или скорее серый?       — Аше Берости? — воскликнул Фейкс.       Темдив закивал и заулыбался.       — Да, да, Аше! Он ясновидящий. Он там, но знает все, что здесь. Я вижу его, он видит меня.       Корту и мальчикам этот разговор был совершенно непонятен, но во всяком случае мальчики догадывались, что речь о чем-то очень важном.       — Кому молиться, первому или второму? — деловито спросил Фейкс у своего визионера.       — Белый святой — покровитель любящих и влюбленных, — сказал Темдив. — Второй святой ясновидящий. Молиться надо тому, кто поможет.       — Если он держит камень, и ему горячо, надо молиться, чтобы ему было не больно! — вдруг воскликнул Скири.       А ведь они до сих пор понятия не имели о святых, о молитвах, да вообще что они могли знать в их возрасте! 18 лет обоим! Ну, Скири, может быть, лет 20, но Сорве — 18 лет. Я слышал, что при мне кто-то сказал, что Сорве ровно 18. В смысле, он формально имеет право управлять очагом. Выглядел-то он постарше. А Эстравену сейчас было 35. Выходит, он родил его в 17, а забеременел от брата в 16? И это был не первый кеммер? Мне показалось сквозь какое-то головокружение, что Эстравен и его брат были кеммеринги с колыбели.       Темдив взглянул на него чрез плечо.       — Ты понимаешь, мальчик, — одобрительно сказал он. — Молиться тому, кто над всем.       Фейкс встал, поднял руки, сощурил глаза, как бы вглядываясь вдаль, создал полную тишину вокруг себя и произнес неожиданным для него сильным, ясным голосом:       — О Ты, кто над всем! Уменьши боль того, кто держит камень! Дай ему силы додержать его до конца! Верни нам взятого у нас безвременно!       Мы повторили нестройным хором, но вряд ли наша молитва была сильнее, чем его.       Темдив, по-прежнему смотря на Эстравена, радостно повторил:       — Берости! — как будто узнавал старого знакомого. — Ему легче!       С Эстравеном на первый взгляд ничего не происходило, но Темдив говорил, теперь обращаясь к нему:       — Да, горит. Он его удержит. Не рвись. Не бойся ничего. Все будет в порядке. И не оглядывайся, и не смотри вперед, а смотри на белого. Проси его. Он тебе поможет. Не бойся, тебя не оставят. Даже если я уйду, тут достаточно твоих друзей. — Как зовут белого? — он спросил у Фейкса.       — Хербор, — напомнил тот.       — Хербор, — транслировал Темдив Эстравену. — Вот чье имя ты должен запомнить. Понял? Хербор. Повторяй его про себя.       Сеанс общения с миром духов закончился. Темдив пошатнулся, мы подхватили его и уложили на постель недалеко от кровати Эстравена. Корт прослушал его и заявил, что его состояние опасно для жизни и нужна быстрая реанимация. Видимо, это было что-то типа дотхе, после которой наступал танген. Сердце едва билось.       — Никакой реанимации! — воскликнул тот, придя в себя. — Дайте мне поесть. Потом я посплю. Потом посмотрю, что делать. Я теперь стерильный и могу делать, что хочу!       Его накормили и оставили в покое. Корт тоже лег на одну из кроватей и тут же уснул. Прилегли и оба мальчика. Мы с Фейксом остались сидеть напротив друг друга.       — Он видит сквозь смерть? — наконец спросил я.       Фейкс пожал плечами.       — Ты же сам видел белого святого и испаряющийся камень, — сказал он. — Я верю, что скорее видит, чем, допустим, читает твои мысли. Да я и сам … многое там видел… Но я не знаю, Дженри.       Я хотел обсудить с Фейксом еще, как теперь быть с врачами, да и поговорить о молитве, но тот улыбнулся по-своему, протянул ко мне обе руки, положил на плечи, слегка толкнул. Я упал на кровать, на которой сидел, и далее ничего не помню.              Спать в больнице, рядом с кроватью тяжелобольного — большое нарушение, и нас быстро вежливо разогнали. Мы поделили между собой смены: Я, Сорве, Скири, Фейкс. Сидеть там по двое смысла не имело. Поделились и гетенские врачи, которые находились теперь на чем-то типа положения фельдшеров. Я был рад, что Корт выразил желание дежурить со мной. Что касается земных светил, то они появлялись, когда хотели или когда считали нужным, но всегда были где-то неподалеку. Они тоже, видимо, как-то распределили между собой дежурства. По Эстре они немного походили в качестве туристов, глазели на вырубленный в скале очаг, на берег моря, на кривые улочки, примыкавшие к очагу, завороженно (так каждый землянин смотрел бы) не отрывали взгляд от приполярного южного серого неба над южным серым морем. Ойген Фишер даже поплавал, но долго не выдержал. Его приятель Пол Андерссон кинулся за ним и вытащил его, и он не сопротивлялся. Понимал, что двое больных, из них один главврач, это не то, что им сейчас было нужно.       Только один — я еще не познакомился с ним; вероятно, вторая специальность у него была психолог, а может быть, даже и социолог, но в любом случае он понятия не имел о шифгреторе — выражал живой интерес к жителем очага Эстре планеты Гетен. Он на приличном кархайдском заговаривал с ними, задавал вопросы, кажется, рассказывал и о Земле. Жители стеснялись, смотрели на него как на ангела с небес, и ему было нелегко общаться с ними. К тому же он, не вникнув в шифгретор, постоянно задевал их.        Зато он нашел компанию подростков, юное поколение Эстре, с которой психологический контакт ему удался легче. Они болтали, бродя по городку и побережью, каждый день по несколько часов. Подростковым возрастом на Гетене считается возраст от начала школы (5-6 лет) до первого кеммера (14-17 лет). Так что дети там были разные, но после школы все держались вместе.              Нам пришлось ждать не очень долго. Видимо, там, в долине теней, до которой не достает вечное солнце, камень испарялся быстро. Ухаживая за Эстравеном, я позволял себе слегка поглаживать его, но не больше. Я тихо говорил с ним, рассказывал ему. Мне казалось, что он меня слышит, хотя он не подавал никаких признаков этого. Я слышал, что с человеком в коме надо разговаривать, касаться его. Мне всего лишь казалось, что так он быстрее вернется. Корт, понаблюдав за этим, спросил несколько неловко:       — Вы были кеммеринги?       — Никогда, — ответил я. — Он любил другого. Я не успел переубедить его. Он умер.       — Другого? — в изумлении спросил тот. Во всем Гетене, даже среди свободных нравов городов Орготы, считается морально недопустимым отбивать кеммеринга из устойчивой пары (связана ли клятвой эта пара или нет). Естественно, такие измены, и любовные треугольники, и разводы пар — все встречается, но подвергается суровому осуждению. Почему-то никто не возражает при этом против того, что люди ведут совершенно беспорядочную половую жизнь в кеммерхаусах. Эта толерантность к полнейшему разврату во вторых при нетерпимости даже к редким изменам в первых меня всегда очень удивляла.       — Доктор Корт, его первый кеммеринг умер 15 лет назад. Он все это время любил его. Мне казалось… ну, что не стоит хоронить свою жизнь… Из-за того, что было в 17 лет….       Корт заметно расслабился.       — Ну, тогда-то конечно, — согласился он. — Не хоронить же жизнь навсегда. И без клятвы кеммерингов можно жить верно и во всем душа в душу. В сущности, клятва кеммерингов — формальность, хотя, я согласен, она очень важная. Но всякое, бывает, случается… Я сам…       Я хотел расспросить его о нем, раз уж зашел разговор, но нам не дали.       Вошли Фейкс со своим спутником.       Темдив принюхался. Странно было видеть, как что-то пытается уловить носом человек, от которого самого даже после дезинфекции здорово пахло.       — Я слышу дым, — заявил он.       Корт было вскинулся, побоявшись пожара, но Фейкс его успокоил.       — И нет. Нет, о белый святой… Хербор. Второго оставь, за ним придут в свое время. Отдайте нам этого. Что они должны вам? Меня? Меня — нет! Я хочу быть здесь.       Так он бормотал, стоя лицом к кровати Эстравена. Бормотание длилось долго. Фейкс несколько раз пытался вывести его из транса, но тот только отмахивался. Половину, как мне казалось, я понимал, и разрази меня гром, если при этом речь не шла о судьбе Арека. Очевидно, святому Хербору было свойственно желание спасти всех, кого можно.       — Он почти сгорел, — наконец объявил он, повернувшись к нам. Фейкс не дал ему продолжать объяснять, но увел, чтобы не перенапрячь дотхе и вовремя успокоить ее тангеном. Когда вернулся, сам слегка походил на своего друга. По крайней мере первой сказанной им фразой было:       — Перед тем, как погаснуть, все вспыхивает особенно ярко.       — Фейкс, — проникновенно сказал я. — Кажется, у нас будет скоро двое просветленных и трое нуждающихся в лечении. И я еще не ручаюсь за себя.       Он рассмеялся и наконец стал самим собой.       — Ты прав, Дженри! — ответил он. — Что там горит или наконец угасает, не наше дело сейчас. А наше дело — спокойно выполнять долг сиделки, раз уж нам он был послан, и выполнять его как можно лучше. А почему, кстати, Темдив на пути сюда сказал мне, что вы с Эстравеном не были кеммерингами? Разве в принципе вы могли ими быть? Не на леднике же? А, насколько я знаю вашу историю, сразу после того, как вы спустились с ледника, Эстравена убили.       — Интереснее, почему Темдив это сказал, учитывая, что незадолго до его прихода у нас с Кортом речь шла о том же.       — А, ну это как раз не удивительно, — безмятежно ответил Фейкс. — Если он слышит сквозь смерть, что стоит ему слышать сквозь стены?       Аргумент был сильный. Я ответил на первый вопрос Фейкса:       — Могли бы и на леднике. Он не хотел, Фейкс. И если сейчас не захочет, ничего не будет.       Тот кивнул, уловил, что мне не хочется продолжать, и оглянулся на Корта. Я тоже. Корт смотрел на один из экранов — кажется, это было ЭКГ. Сердце на нем буквально прыгало.       — Врача! — воскликнул Корт, как будто сам не был врачом и никогда не видел рисунок ЭКГ.       Вместо врача заглянул Темдив.       — Ну какого черта (он произнес кархайдское ругательство) вам нужен здесь врач, когда картина-то на экране нормальная, только тахикардия?       Корт с изумлением смотрел на экран и слушал блаженного.       — А ведь и правда, — произнес он. — Это, конечно, далеко не только тахикардия, но ведь и не инфаркт же?       — Понимаешь, — одобрительно сказала голова Темдива и исчезла за дверью.       Мы с Фейксом испытывали такое чувство, что присутствуем в театре. Я уже и на самом деле не мог осознать разумом столько чувств. Я только что сказал, что я любил Эстравена, но что если он не захочет, между нами ничего не будет, и он услышал, его сердце застучало в ответ на эти слова! И блаженный откуда-то знал о тахикардии!       Пришел и врач — Евгений Иванович Васильев, я уже знал всех землян — протирая глаза и, как мне показалось, спросонья чуть было не спросивший о том, сгорел ли камень. Он встретил в коридоре Темдива и строго велел ему идти спать. Он ничего не знал о дотхе, но видел, что тот едва держится на ногах. Темдив жалобно ответил ему, что сначала хочет есть. Поэтому Васильев первым делом сказал:       — Накормите же его, кто-нибудь!       Из всех врачей он говорил по-кархайдски лучше всего. Фейкс набрал в палате еды и вышел в коридор.       — Ну и что у вас тут? — заговорил врач, смотря одновременно на больного, Корта и все экраны. — Выздоравливаем? Сердечко-то вышло из предынфарктного состояния? Ох как красиво сплясало, — он прокрутил память аппарата, — о чем это вы тут говорили, о девках, что ли?       — Евгений Иванович! — укоризненно сказал я. — Ну какие девки на планете гермафродитов?       — Ах ты, все время забываю, — сокрушенно ответил он и продолжал: — А головка, интересно, в это время что поделывала? Спала? — Он стал изучать память энцефалографа и причмокивать. — А ничего подобного, братцы. Головка-то вовсю думала! Это сейчас опять спит, да и то…. А проверим-ка, может, это была боль в почке? — он стал просматривать приборы, теперь уже бормотал тихо, но при этом все более умиротворенно. Потом махнул рукой, оторвался от приборов, подошел к больному и обратился ко мне как бы виновато:       — Я в курсе, что вы — посол всей Экумены на всей этой планете. Но сейчас мне надо помочь раздеть его.       — Я обычная сиделка. Как посол я в больничном отпуске по лихорадке хорм.       Последний термин ему ничего не сказал, он стал выслушивать Эстравена, проверять рефлексы, что-то постукивать и похлопывать…. Наконец выпрямился, предоставив мне укутывать друга.       — Все рефлексы на месте, — сверху произнес его голос. — Пусть-ка поспит спокойненько несколько часиков, господин Корт, введите ему полкубика из серии Ав-17, где-нибудь так, или 18… А то у вас тут смешки не о девках — а как это у них называется? — а я, короче, по тревоге вскакиваю, что тут сердце дало какой-то пируэт… Он же все слышит. Надеюсь, к утру проснется.       Васильев ушел досыпать.       — Что за день сейчас? — довольно измученно спросил я Фейкса. Тот доедал, что осталось от Темдива. Показал нам всем рукой на еду, но мне было не до этого.       — Стрет Танерн, — подумав, ответил он. — И оставшиеся до утра часы Стрет Танерн я подежурю, не сомневайся. Иди-ка ты поспи, Дженри. Видишь, он проснется к утру.              Утром я, конечно, был уже в больнице. Около постели Эстравена собрались все земляне и все гетенцы. Только что пришел (как оказалось, прилетел!) из Ситха заказанный Тульером ящичек с пятью бутылями «живой воды». Эстравену в рот медленно влили по капле грамм 50, себе налили побольше и тоже выпили.       — Ну, теперь-то он придет в себя, — уверенно заявил Ойген Фишер.       Терем Эстравен один раз открыл глаза, обвел всех, шепотом поздоровался и снова закрыл. После этого все приборы согласно показывали полную норму — вероятно, он просто лежал с закрытыми глазами. Но когда к нему обращались, не отвечал. Возможно, у него еще и болели раны и внутри все тело. Ведь не могло все так быстро там излечиться, даже при современной земной медицине. Только живая вода на время сняла эту боль.       Один землянин беседовал с другим, что вторая почка для пересадки готова, но неясно, когда можно будет делать вторую операцию.       Темдив в коридоре около двери сказал мне:       — Я хочу поговорить со вторым.       Я отмахнулся, мне было не до вторых — об Ареке ли шла речь или о втором святом, друге святого Хербора. Но про себя мне пришлось отметить, что какую-то хвалу Хербору мне надо вознести.       Я подошел к подушке и тихо позвал:       — Терем!       Он тотчас открыл глаза и ответил мысленно:       — Дженли!       — Скажи вслух, — попросил я его.       — Дженри, — улыбнувшись, вслух сказал он. И снова молча: — Ты вытащил меня оттуда!       Врачи зашумели, стали качать головами.       — Ты еще очень слаб, чтобы говорить, да?       — Очень, — признался он. — Я не могу даже пошевелиться. — И снова молча: — Как же это получилось? Как?       — Нам помогли святые, — ответил я.       Он, уже закрыв глаза, повторил медленно:       — Святые… Я не знал, кто это такие — святые. Но я сам видел святого Хербора.       Врачи успокаивали его, что слабость после такого ранения и такой операции — это нормально, что дело быстро пойдет на поправку. Все это он слушал уже с закрытыми глазами, глубоко дыша. Было видно, что он пытается шевелить кистями рук, и у него это получается.       Этот день в больнице был заполнен деятельностью. Эстравена кормили — впервые не через капельницу, а с ложечки жидким супом. Занимался этим, разумеется, я. Было видно, что он хочет есть, но даже небольшую тарелку не доел. «Больно, — сдержанно шептал он. — Желудок». Поэтому кормлением занимались как с ребенком, каждые три часа понемногу, ночью — перерыв на шесть часов. Я из больницы больше не уходил. Мне разрешили отдыхать там рядом с ним. Сменял меня только Сорве.       Врачи снимали с него приборы, которые были налеплены, и налепляли вместо них новые. Клей был какой-то удивительный: он реагировал на магнит. В сильном магнитном поле он терял свойства клея, и приборчик отваливался сам. А без магнита этот клей был такой сильный, что оторвать приборчик от тела было невозможно. В частности, хорошо, что с ним было можно двигаться.       Эстравен говорил только со мной и еще кратко отвечал врачам, если они задавали вопросы. Впрочем, вопросы чаще они задавали своим приборчикам и мониторам. Один — видимо, психиатр — попытался поговорить с Эстравеном, но тот сослался на слишком сильную слабость. Я догадывался, что ему вообще не хочется говорить с психиатрами.       — Я все еще там, частично, — мысленно сказал он мне. — Нет, не в долине теней. Там, где меня, — он запнулся, — убили. Мне кажется, я на этом склоне, они стреляют….       Для него прошел какой-то миг там, где для меня прошли полгода!       Я в ответ рассказал ему все новости: о его помиловании и реабилитации, о втором корабле, о королевском условии, о помидорах и собаках.       — О, я хочу увидеть живую собаку! — воскликнул он. Это была самая неожиданная реакция на весь поток информации.       — Увидишь, — пообещал я ему. Я сам еще не знал, куда поместили животных для акклиматизации.       Душевно выздоравливал он стремительно. На следующий день он разговаривал уже со всеми, задавал мне бесконечные вопросы о том, что было, пока его не было, о корабле и всем остальном. Его — только что бывшего в царстве мертвых! — страшно интересовало, как будут проводиться исследования. Мне казалось, он был бы не прочь в них поучаствовать.       — Нам как дипломатам надо будет больше заниматься отношениями между вашими и нашими, — вернул я его к реальности. — Пока все хорошо. Но конфликты же везде неизбежны.       Его душевные силы возвращались к нему, но, увы, не физические. Даже земляне были недовольны: им казалось, процесс должен идти быстрее. Ему делали массаж, какие-то упражнения, заставляли поднимать и опускать руки и ноги — все он пытался делать, но получалось с трудом, а ногами он вообще едва мог пошевелить. Господин Ойген Фишер созвал консилиум, на котором они решали, вводить ли больному стимуляторы или оставить это дело на природное выздоровление. Большинство было за второе. И так прошло десять дней — мы с Сорве, то чередуясь, а то и вместе, сидели с лежащим Эстравеном и болтали, болтали… Хоть и медленно, но на поправку он шел.              Отправление естественных надобностей, разумеется, сильно облегчилось. Эстравен оказался неожиданно стыдлив. Он просил нас отвернуться, а потом попросил надеть на него трусы (так я называю их нижнюю одежду). Вся его собственная одежда, измочаленная и задубевшая от крови, конечно, была давно выкинута, и я послал Сорве купить новую. Я плохо разбирался в их размерах. После этого Эстравен совсем повеселел, стал пробовать садиться на кровати. Врачи отреагировали на это по-своему: был назначен день операции по приживлению второй почки. До тех пор на его венах стояли небольшие приборчики — искусственные заменители почки, очистители крови.       К сожалению, то ли врачи поторопились, то ли организм был еще слишком слаб, но на вторую операцию Эстравен отреагировал тяжело. Его рвало, потом он впал в забытье, сердце билось слабо и медленно. Мы приуныли, опять собралась наша команда, и мы не без надежды посматривали на Темдива. Тот часто говорил, но ничего про Эстравена. Когда его спрашивали, он махал рукой и отделывался кратким:       — Он здесь. И будет здесь еще долго.       Слава Богу, хоть этому можно было радоваться. Но в каком состоянии? Не потребуются ли еще операции? Для блаженного это были мелочи.       Чаще тот рассказывал про святых и про «солнце и тени». Все ханддарата начинали в этом месте слушать с пониманием, но когда он снова переходил к рассказам о святых, опять недоумевали. Я, естественно, наоборот.       Темдив общался со святыми в странной позе: стоя на коленях и подогнув под себя руки и голову. Это было похоже на одну из христианских поз — земной поклон — но нет, это была не она, а скорее эмбриональная поза на коленях. Он мог так стоять часами. Иногда бормотал, чаще — в полном молчании. Однажды воскликнул громко:       — Дай же ты всем веру! Дай веру неверующим!       Фейкс спросил его: веру во что?       Он не ответил, а потом, измученный после своего сеанса поклонения, тихо сказал, почти обычным голосом:       — Во что вера — это не имеет значения, Фейкс.       — Но это важно, что мы теперь знаем, что святые есть?       Он махнул рукой с таким видом, будто собирался ответить «нусутх». Выглядел он заметно более здоровым, чем обычно.       — Когда Эстравен выздоровеет, мы поедем в Цитадель. Мы должны рассказать нашим Старикам все, что узнали, — решил Фейкс.       — Мне будет трудно без тебя, — с грустью сказал я и пожал ему руку.       — Возможно, побыв там, я вернусь еще, — ответил он, улыбаясь мне. — Но сейчас это нужно, понимаешь? Это слишком важно.       — Так отправляйтесь сейчас.       Он кивнул. Раньше зимой до цитаделей было бы не добраться, но с приездом землян гетенцы стали строить электролеты, и проблема была решена.       — И потом, телефон, — добавил он.       — Только расскажи, где ты научился мысленной речи? Ведь год назад…       — Год назад я сказал, что научусь, когда придет время. Это было когда еще я не вернулся в Отерхорд, был в киорремии. Меня учил один человек… из Оргорейна, как ни странно.       — Из Оргорейна? — изумился я.       — Сбежавший из Оргорейна, — уточнил Фейкс. — Там его вот-вот готовы были отправить на их добровольческую ферму. В его жизни произошел какой-то слом, до этого он работал комиссаром Сарфа. Очень красивый, очень способный, очень несчастный человек. Правда, на редкость хитрый и по природе своей довольно недобрый. Довольно страшный человек, но измененный несчастьем. Он очень быстро овладел здесь ментальной речью и зарабатывал, обучая ей менее способных и детей.       У меня зародилось подозрение. По мере речи Фейкса оно укреплялось.       — Не звали ли его, случайно, Гаум? — наконец спросил я.       — Да, именно так, — подтвердил Фейкс. — Вы знакомы?       — Увы да. Ничего не было бы, ни моего заключения на ферме, ни ледника, ни смерти и болезни Эстравена, если бы не он и не еще несколько таких же, как он. Он работал в их аналоге киорремии, у них она называется комменсалия.       Фейкс вздохнул.       — Не удивляюсь. Вероятно, за это и заплатил, — заметил он. — Сейчас он изгой, у него больной ребенок, нелюбимый кеммеринг, деньги то есть, то нет… мне было жаль его. Но я видел, что он хитер и сам не прочь использовать меня. И все же мне было его жаль.       — Больной ребенок у Гаума — это новость для меня.       — Совсем маленький, полгода. Он не сдал его в приют для больных детей и сказал, что и не собирается сдавать. Это меня к нему расположило. Когда я в 18 лет родил ребенка, я отдал его на воспитание, когда ему было два года. Так делают у нас почти все. Не все конечно. Некоторые любят воспитывать сами. Но держать при себе больного… Это, согласись, особенно.       На этом мы с Фейксом расстались. Они с Темдивом на следующий же день улетели к себе в цитадель.       Около постели Эстравена, вновь больного и в беспамятстве, нас осталось трое: мальчики и я. По Сорве уже была видна его беременность, у гетенцев она видна рано, но мы не могли отослать его от его отца — он был так счастлив вновь обрести его. Скири обычно дежурил вместе с ним, так что мы чередовались по полсуткам. Иногда нас подменял Корт. Его шифгретору не вредило быть сиделкой. Я не мог не восхищаться им.              Не могу передать, как счастлив я был, когда вновь сидел и ухаживал за Эстравеном. Когда оставался с ним один на один, позволял себе гладить его по руке, косясь на экраны — сердце каждый раз начинало биться сильнее. Аккуратно расчесывал его волосы, коротко подстриженные врачами. Не могу сказать, что такая прическа ему шла, но, возможно, я не привык. Когда обтирал и мыл его, любовался его телом. Он ведь и в самом деле казался мне очень красивым. Я был уверен, что никогда не больше не буду с ним так близок, как сейчас, никогда не буду так ухаживать за его телом, так беспрепятственно видеть его, касаться его. Я мог сделать, что захочу: провести рукой по его ноге, обнять двумя руками его руку, погладить грудь, шею, пощекотать спину, погладить руками то, что ниже спины… Он был по-прежнему очень худ, хотя кормили его теперь через специальный зонд. Этим занимались врачи-гетенцы. У них был прекрасно разработан уход за лежачими больными. Земные зонды для кормления, насколько я могу судить, явно хуже.              И вот однажды снова наступил день, когда Эстравен открыл глаза и узнал меня. Мы долго смотрели друг на друга. На экране я видел, что его сердце бьется. Биение своего сердца я слышал и так.       — Ты здесь, — сказал я наконец.       — И ты здесь, — откликнулся он.       И мысленно произнес: «Слава Богу!»       В перерывах между его сном, уходом за ним и врачебными осмотрами мы бесконечно мысленно разговаривали. Когда он проснулся в первый раз, он был каким-то экстравертом — говорил, спрашивал. Но постепенно становился самим собой. Мысленно говорить ему было легко, ведь теперь он слышал в голове мой голос, а не Арека. Он много думал и потом говорил о том, что произошло в мире теней.       — Фактически, я точно знаю теперь, что Бог есть, — задумчиво сказал он. — А я ведь никогда не хотел этого точно знать. Но теперь я видел и святых. Мы связаны религиозными обязательствами теперь, Дженли. Мы обязаны чтить их, поклоняться им, благодарить их.       — Темдив это уже делает, — заметил я.       — Блаженный, — пробормотал мой друг. — Как бы избранный… Они ведь говорили с ним.       Этому я и сам вполне верил.       Похоже, дело шло к образованию новой секты. Вместе Темдив и Фейкс, что бы ни сказали им Старики, могли убедить кого угодно.              Однажды, заметно идя на поправку, Эстравен попросил меня рассказать о земной религии.       — У нас несколько, — сказал я, — самая распространенная христианство, но есть и учения, похожие даже на ханддару, а одно из учений очень напоминает культ Йомеш.       — Это говорит о том, что все пытаются приблизиться к чему-то одному и тому же.       Если бы я рассказал ему о религиях других планет, то он, наверное, изменил бы мнение, но тут подошли мальчики, а Эстравен попросил рассказать о той, в которой родился я, и я стал всем троим рассказывать о христианстве. Рассказывал несколько часов, пока нас не разогнали врачи, потому что настало время их обхода и вообще медицинских манипуляций.       — Вы из настоящей сиделки становитесь настоящим послом, Дженли, — укорил меня Евгений Иванович.- Похоже, ваша лихорадка, как ее, практически прошла. Вас надо выгонять из отпуска и отправлять в ваше посольство.       Я испугался.       — Больше не буду, — пообещал я.       Разговоры стали вынужденно короткими, как будто мы были заговорщики. Это мне радости не доставляло. Во-первых, послу не полагается быть членом религиозной секты и уж тем более миссионером. Среди землян верующих было порядочно, и даже в экипаже моего корабля один из членов экипажа был священник, но сам я — не сильно верующий. Во-вторых, если уж говорить о религии и вере — то вслух и без ограничений. А то святые стыдятся того, кто стыдится их. А приходилось делать это урывками.       Зато какое чувство я испытал, когда после одного из таких разговоров Эстравен попросил меня:       — Положи руку мне на лоб.       Лоб у него был прохладный и влажный. Он закрыл глаза. И мысленно сказал:       — Давай помолимся вместе этим двум святым, Хербору и Аше.       Мы кратко помолились, я убрал руку и почувствовал покой. На душе стало как-то легко. Уверенность, что Эстравен выздоровеет, что мы будем вместе — найдется при всей вздорности Аргавена для него дело в посольстве! — все это я сказал ему мысленно. Он не ответил, но лежал и улыбался. И каждую ночь теперь произносил, засыпая, не прошлую свою молитву тьме, а «Благословенные Хербор и Аше, слава вам, помогите мне!» Я это у него позаимствовал, только тайком заменил «мне» на «нам». Хотя вряд ли тогда на что-то рассчитывал.              Рассказал я ему и о странной судьбе, постигшей Гаума. В ответ на это он посмотрел на меня виновато, потом испуганно, потом тяжело задышал.       — Это же я был тогда виноват! — воскликнул он.       — Ты? В чем? Неужто оказался способен свергнуть его из Сарфа?       Эстравен успокоился и объяснил:       — Ты знаешь, что он искусственно вызвал кеммер женского типа, чтобы лечь со мной в постель и между делом выведать все про тебя. Он очень проницательный человек, остальные связи между мной и тобой не видели… Кто был ты и кто был я. Но я оттолкнул его, довольно грубо, оттолкнул человека в сильном кеммере. Тебе не понять, как это мучительно. Я сразу ушел и не видел, что он делал, но что ему было делать — не домой же идти объясняться со своим кеммерингом, да и не работала у него тогда голова, не спрашивай почему. Так уж мы устроены. Там рядом был кеммерхаус, и он, конечно, просто кинулся в ближайшее место, где мог получить то, что ему надо. Но получил, видимо, не совсем то. Скорее всего, не разбирая лиц, лег под первого встречного, потом под второго, а потом им пользовались все кто хотел. И продолжалось так, видимо, не один день. Гормональная регуляция слетела, а может быть, он, вызывая искусственный кеммер, забыл о противозачаточных средствах, не знаю. Так или иначе, они не сработали. Он забеременел неизвестно от кого. Его кеммеринг, надо полагать, возмутился, причем не столько измене, изменяли друг другу они, думаю, часто, так как, думаю, стоили друг друга. А возмутился именно этой случайной беременности неизвестно от кого. Уж в этом-то, думаю, он на свои права кеммеринга рассчитывал. Стало быть, он с ним громко развелся, и все это вместе — офицер Сарфа в дешевом кеммерхаусе, эта беременность, этот развод — кеммеринг, конечно, представил все в наихудшем свете… Из Сарфа его увольняют. Он скомпрометирован, попросту говоря. Беременность, надо полагать, протекала тяжело, раз началась под гормональный дисбаланс. Да и роды, скорее всего, были трудные, ведь он худ, от переживаний еще ослабел, тазовые кости могли не разойтись. Какая-то добрая душа подобрала его, думаю, что какой-нибудь бывший дворецкий из его слуг. Видимо, давно был влюблен, а теперь еще и рассчитывал на вечную благодарность. Видимо, оказался не насколько подл, как его возлюбленный, и не бросил его, когда ребенок — чужой ему — родился больным. Чего уж дальше сделал Гаум, что Сарф пригрозил ему добровольческой фермой, не знаю. Может быть, как-то отомстил бывшему кеммерингу. Но ферма ему никак не подходила с больным ребенком, к тому же они, с новым кеммерингом, конечно, планировали тут же родить и здорового. Так он и сбежал в Кархайд. Здесь ему было что порассказать на допросах про деятельность Сарфа, так что думаю, что тот теперь охотится за его головой. Но чем он зарабатывает — это ты знаешь.       — Какая-то странная история, — вырвалось у меня. Я сразу поверил в ту реконструкцию событий, которую провел Эстравен. Он все эти нравы хорошо знал. Но Гаум?       — Жаль его, — заметил мой друг. — Я должен помочь ему. Впрочем, с этим пока можно и погодить. Я еще сам встать-то не могу.       — Тебе еще ему помогать! Из-за таких, как он, все произошло так, как произошло, а могло бы обойтись и без этого!       Эстравен вздохнул.       — Мне кажется, ты поймешь мои мысли, и скоро, — тихо сказал он.       Он устал, и этот разговор мы прекратили.              На следующий день врачи велели ему разрабатывать тело и начинать заново учиться ходить. Это давалось ему с трудом и заняло больше месяца. Почти весь день он трудился, понемногу отдыхая. Делал упражнения руками и ногами сначала лежа, потом ненадолго стал садиться на кровати. Впрочем, мне приходилось его страховать, потому что он часто падал обратно. Однако нужные приборы, как уверяли врачи, показывают неуклонное повышение тонуса мышц и силы сердцебиения. Радостные это были дни, полные надежды, но и тревожные, иные из них были полны отчаяния. Иногда за весь день он ничуть не продвигался вперед.       Меня сменяли Сорве и Скири, Сорве подолгу говорил с отцом, и я тогда всегда оставлял их одних. В глазах Эстравена я видел благодарность. Возможно, они обсуждали и меня. Хотя, вероятно, более всего — будущего ребенка Сорве. У того на лице было все время такое счастливое выражение, что казалось, он не думает ни о чем другом.       Скири ничем не заболел и тоже был весел, хотя немало посвящал себя, кроме зятя, и судьбе старого Эсванса. Тот явно приближался к смерти, но был в сознании, от инсульта отошел и спрашивал обо всем, что происходит. Скири рассказывал мне про историю старого лорда, которую знал так хорошо, как будто всю жизнь прожил в Эстре (на самом деле он был родом из соседнего Стока). Сам он не был родственником лордов, был простолюдин, достаточно беден и зарабатывал столярным делом. Причем он часто говорил мне о своих планах: родить ребенка после того, как они воспитают ребенка Сорве, и открыть собственную столярную лавочку.       — Шифгретор семьи не пострадает? — осведомился я. Естественно, я слабо соображал, о чем спрашиваю.       — «Шифгретор семьи», — Скири засмеялся. — Лорд Аи, ну вы и скажете! А от чего, что кеммеринг лорда мастерит стулья? Ну, так это будут хорошие стулья! Те, что смастерили родители моих дедов, до сих пор даже не качаются, такие крепкие. Кроме того, нет, шифгретор не пострадает. Лорды часто берут в кеммеринги простолюдинов, это считается нормальным. Да и вообще, — он пожал плечами, — с тех пор, как мы стали близко общаться с вами, лорд Аи, мы с Сорве стали сомневаться в этих всех традиционных устоях шифгретора, чести, заносчивости… Нет, заносчивость — это черта далеко не всех наших аристократов. Но она встречается. И сам шифгретор…       Эстравен вмешался в разговор. Он был очень доволен тем, что сегодня долго сидел, спустив ноги с кровати, при этом делал упражнения руками, и у него не закружилась голова. Он стал верить, что сможет ходить. Никакого нетерпения у него не было, он был готов упражняться до бесконечности.       — Этот шифгретор, — сказал он, — незаменим для стабилизации традиционного общества. Вот что я об этом понял. Когда мы на леднике были вдвоем с Дженли, он так старался уважать мой шифгретор, что фактически научил меня обходиться без него. Вдвоем, на краю земли, не бывает никакого шифгретора. Там только полное понимание, оно нас и спасло. И отсутствие скрытности. Моя скрытность меня погубила. Честность друг перед другом и перед собой — вот что такое подлинный шифгретор.       Может быть, он сказал и не очень понятно, но Скири захлопал в ладоши.       — Лорд Харт, я хотел бы сказать то же самое! Я говорил это Сорве почти теми же словами. Правда, он отвечает, что честность между нами и так есть. Но шифгретор и любовь? Вот совместимы ли они? Совместимы ли до конца, на самом глубоком уровне? Вот вы сейчас сказали, что на леднике не бывает шифгретора. А ведь любовь — тот же ледник.       Он красиво рассуждал, этот юный влюбленный.       — Не знаю, — ответил Эстравен и улегся отдыхать. — Я сейчас не думаю о шифгреторе, и мне хорошо. Но я так воспитан, что он глубоко во мне. Так же воспитан и Сорве. Нужны усилия, чтобы очистить старые стандарты шифгретора и ввести какие-то новые. Ибо совсем без него наше общество, конечно, не может. Оно продолжает оставаться традиционным. Это вас тут Дженри испортил за полгода.       Все засмеялись.              Я почти каждый день связывался по телефону с Эренрангом. Первый вопрос — о беременности короля, от которой слишком многое зависело, вторым делом все остальное. Беременность протекала нормально, что и не было чудом, учитывая, сколько среди врачей было гинекологов. Предводительствовала командой, ведущей беременность, знаменитая даже на Земле миссис Джонсон, председатель Всеэкуменического объединения гинекологов, а входил в команду ее муж по фамилии Мастерс, лишь чуть менее знаменитый, чем она, председатель так называемого Всепланетного Кинзи-общества. К тому же по ансиблю они постоянно могли получать консультации и с Земли, и с Хайна. Соответственно всему этому, король был очень доволен. Деньги из казны щедро шли на все запланированные эксперименты (впрочем, корабль Ойгена Фишера привез с собой немалые сокровища драгоценных камней, так что казна была не очень внакладе). Научной руководительнице экспедиции хайнке Осторожности легко удалось наладить контакт с королевскими учреждениями: королевским университетом (его в свое время закончил Эстравен по факультету права), а в университете, естественно, плотнее всего с медицинскими факультетом, с королевскими мастерскими, с управлением климатологии, геологии, географии, агрономии и всем, с кем нашим ученым хотелось сотрудничать. Они устраивали совместные семинары (половина времени уходило на изучение кархайдского, но нельзя было назвать это потерей времени), гинекологи с отчаянной быстротой — в интересах короля, естественно — штудировали протекание беременности у гермафродитов, а климатологи, подружившись, иного слова не подберешь, с умельцами королевских мастерских, за неделю создали первый на Гетене летающий стратосферный зонд. Поскольку наш климатолог восемнадцатый Орни был еще и почерковедом, подозреваю, что он тихонько собирал записи и чертежи и ночами сидел над ними не только с техническими целями. Поначалу, надо полагать, все почерки были для него похожи. Но однажды он прославился: сказал про одного человека, что у него почерк женский, и на следующий день тот впал в кеммер женского типа. После этого он стал жалеть, что находящиеся в кеммере ничего обычно не пишут, но работу не бросил, продолжал обрабатывать данные.       — Еще как пишут, — мысленно заметил Эстравен, когда я все это ему рассказывал. — Если двое кеммерингов во время кеммера в разлуке, то, бывает, они друг другу пишут по несколько раз каждый день.       — Ну, боюсь, это слишком интимно, чтобы обрабатывать почерковедам, — возразил я.       — Ничего, мы ему найдем что-нибудь нейтральное. Сам ему напишу, — усмехнулся он. — Не потерял же я эту свою способность. Я умею в кеммере быть одному, работать, писать. Ханддаратам это доступно. Если кеммер уже разгорелся, его не остановишь, но на подступах это делается при помощи антитранса.       Я вспомнил предсказание в цитадели — я видел там целомудренного в кеммере. Видимо, это было все же нелегко остановить.       — Конечно, нужен опыт, — согласился Эстравен.              А вообще он слушал мои рассказы мечтательно. Даже улыбался.       — Как я мало учился в свое время! — восклицал он вслух. — То был погружен в свое горе, то хотел облагодетельствовать весь мир своей административной прытью, то посвятил жизнь тебе и Экумене. Я хочу быть там, где сейчас так интересно! Летающий выше атмосферы аппарат! Собаки!       — Да ведь без твоей судьбы — такой, как она была — не было был сейчас ни зондов, ни собак, ни вообще Экумены.       — Ты только не подумай, что я жалею, что я все это сделал.       — Это я жалею, что сделал с тобой все это.       В ответ он метал в меня взгляд, свой обычный неуловимый, но прожигающий насквозь взгляд, как будто взгляд выдры. И я замолкал.       — Дженли! — однажды осенило его. — Давай ты начнешь учить меня языку земли? Я хочу говорить с тобой на твоем языке хотя бы немного! Да и понимать разговоры тех, кто прилетел.       Так у нас появилось новое занятие. Эстравен лежал поверх одеяла в одних своих трусиках, делал упражнения для ног, рук и теперь еще спины, и в это же время повторял за мной:       — Подлежащее ставится на первое место… Вопрос задается с помощью вопросительного слова…       Только объясняя чужестранцу родной язык, я понял, насколько легче было учить кархайдский. То ли кархайдский легче общеземного? Нет, общеземной — простой, по крайней мере, самый простой из существующих на Земле, его специально так выбирали и обрабатывали. Кархайдский, конечно, еще проще, но дело не в этом. Нет, трудно преподавать то, что знаешь интуитивно и никогда не изучал в теории. В конце концов, выучив только самые общие правила, мы стали просто болтать, я говорил на земном и тут же переводил, а потом переводил ему то, что хотел ответить он. Он повторял и составлял из слов новые предложения. Удивительно, но усваивал он быстро (он не обладал яркой способностью к языкам). По-террански он почему-то выговаривал даже ненавистную ему в моем имени L. Может быть, потому что ее было там так много, что без нее было не обойтись. Очень скоро он стал говорить со мной по-террански на все бытовые темы. Только иногда забывал слова, тогда я ему быстро подсказывал. Наши земляне-врачи покачивали головами. Они обсуждали влияние заморозки и комы на мозг. Получалось, что должно влиять, но нет, не повлияло. Те из них, кто был по второй специальности психолог — таких было двое — давали Эстравену какие-то тесты наполовину на кархайдском, наполовину на земном, плюс еще рисунки. Судя по их реакции, показатели у него были высокие. Вот уж в чем я никогда не сомневался.       Почти месяц прошел, пока Эставен встал около кровати и сделал несколько шагов, ни за что не держась. По этому случаю собрались все земляне, все гетенцы, Сорве, Скири и старый лорд, а также я. Все приняли по крошечной рюмке живой воды. После этого команда землян распрощалась и улетела, оставив на всякий случай приборы. Гетенцы уже успели ими овладеть — врачи у них были очень способные. Со своим отцом Эстравен почти не общался, и того укатили в верхнюю залу. Сорве и Скири обнялись с больным, а он пожелал им счастья. И, очень уставший от шума вечеринки, свалился спать. Я, как обычно, остался с ним. На всякий случай я даже мальчикам не доверял в ночь после стресса. Я уже стал забывать путь к своей комнате в центральном очаге, так много времени проводил в больнице.       Всю ночь Эстравен что-то тихо говорил. Я пробовал заставить его говорить громче, перейти на мысли, отвечать на вопросы. Но я так ничего и не понял.       Не понял я и на следующий день. Он стал отворачиваться от меня и избегал меня касаться, одевался в легкие домашние джинсы и рубашку даже когда ложился отдыхать, мало разговаривал. Пару раз явно сидел в антитрансе. Я все это отнес на счет усталости от вчерашнего стресса.       На следующий день он все утро ходил. Я был так счастлив, что смеялся и шутил, тряс его за руки — он пытался их вырвать, но я не отпускал! — и даже, уж совсем фамильярно, пощекотал открытую грудь, потому что он ходил в расстегнутой рубашке. Ведь расстегнута же, значит, чего бы и не пощекотать. Он в это время сидел и в ответ на мой жест, вместо того, чтобы засмеяться от щекотки, громко застонал и отвернулся. И до меня все еще не дошло, что с ним происходит. Сам удивляюсь, какой я был дурак.       Наконец я его спросил:       — Тебе не надоело в больнице?       — Очень надоело, — с выражением ответил он.       — Хочется в дом, в Эстре, в нормальные условия без кровати-стола и людей в белых халатах?       На это он ответил мысленно, что больница была просто прекрасна, и его здесь спасли, но кажется, больше спасение ему не нужно.       — Вот и мне тоже так кажется, — согласился я.       Он выразил, правда, опасение, что, поскольку из Эстре он изгнан, он не имеет права жить в очаге. Как тяжелобольной в больнице, конечно, он мог находиться. Но дом, откуда его выгнали 17 лет назад…       — Да ведь лорд Эстре уже Сорве, а не Эсванс, — сказал я. — Он все и решит.       Это заставило его согласиться.        Вместе       Далее я действовал решительно. Поскольку дойти сам до очага, он, конечно, еще не мог, я подхватил его на руки, подмышки и под колени, и понес его. Он сделал попытку вырваться, но потом затих и сжался у меня на руках. У него были закрыты глаза и на лице какое-то страдальческое выражение, на которое я не обращал внимания, относя его на счет полеоперационных болей.       Пока мы шли, нас приветствовали жители Эстре — сперва озабоченно, потом радостно. К очагу мы подошли толпой, нам открыл дверь Сорве и подпрыгнул от радости. Я понес Эстравена в свою комнату, потому что у него комнаты здесь пока не было. Он еще больше сжался, прижал руки к груди и дрожал всем телом, дыша так тяжело, как будто это он нес меня, а не я его. Я, конечно, устал. Руки мои почти онемели. Эстравен был меньше меня и к тому же исхудавший, но все же одному нести на руках человека нелегко. Положив его на кровать и уложив удобнее, я выпрямился и собрался пойти поесть.       Тут это и произошло.       — Не-ет! — воскликнул Эстравен.       Он вскочил с кровати с неожиданной скоростью, стал стремительно раздеваться и, когда был обнажен, кинулся ко мне. Он обвил мою шею руками, а бедра — ногами, задыхаясь, повис на мне и прижимался ко мне, ласкал, терся об меня всем телом. Только тут я и понял, что у него уже не первый день кеммер. И, рядом со мной, с моими постоянными прикосновениями, конечно, женского типа.       Кажется, в комнате сначала кто-то был, но все быстро исчезли.       — Когда ты несешь меня на руках, это невозможно выдержать, — прошептал он.       Я положил его на кровать, разделся и лег рядом. Во мне закипала гордость, я упивался победой и отбросил колебания. С гермафродитом это было не намного труднее, чем с обычной женщиной (которых я почти и не знал, у меня было всего две: одна в школе научила меня некоторым ласкам, вторая в институте однажды заменила мной прогневившего ее любовника, причем с явным отвращением). Я стал было ласкать его, но хотел сразу. Он был безмерно возбужден. Уж не знаю, кто из нас кем овладел.       Я допустил до себя это чувство. Я упивался победой. Я доводил его до судорог, он трепетал, стонал, а я чувствовал себя как завоеватель, взявший главную в жизни крепость. Мы даже не заметили несоразмерность величин наших органов, так он хотел и в таком я был безумии. Он был мой, но не нужен был не сам он, а его вожделение и удовлетворение. И оно было у меня, долго, сильно. Гетенец в кеммере может быть очень страстен, особенно такой сдержанный, как Эстравен. В этот момент все вырывается наружу. Я победил его тем, что заставил переживать одно наслаждение за другим. Если бы я думал о себе, я показался бы себе неплохим мужчиной.       Когда наконец я больше не мог, мы упали рядом с друг с другом, лежали без сил и благодарили друг друга. Мысленно, конечно. Потом он спросил:       — Скажи, но почему ты все время повторял, что ты победил меня, что ты овладел моей крепостью? Ведь это я заставил тебя сейчас!       Это было сущая правда, но иначе ведь и быть не могло.       — Но именно ты всегда был окружен крепостью. Ты никогда не впускал меня. Ты всегда останавливал кеммер. Ты не хотел меня.       — О, хотел! — воскликнул он. — И хочу еще.       — Но еще вчера ты был против. Еще сегодня утром!       — Да. Я считал, что не могу понравиться тебе. Я должен казаться чудовищем для тебя — женщина с пенисом! Я не похож на ваших женщин. Я считал, что лучший способ нам быть вместе — это просто дружба. Любовь так много требует… Да мы уже и не молоды… Но я всему могу сопротивляться — касанию рук, ласкам, даже когда ты щекочешь мне грудь — но сопротивляться, когда ты несешь меня на руках, невозможно. Это выше сил слабого гетенца. Никто никогда не носил меня на руках. Это выше моих сил.       — Я правильно придумал, — заключил я и стал учить его целоваться. Гетенцы не целуются. У них колоссально чувствительные руки, и руками они могут ласкать удивительно нежно, но вот поцелуев они не знают.       Потом все повторилось. Я выдыхался, конечно, быстрее его, но что он умел, так это ждать. И вновь и вновь дожидался у меня этого чувства упоения, что я победил наконец его крепость, разрушил все стены и теперь он мой.       На Гетене нельзя сказать «мой». Там нет мужчин и женщин, все периодически и овладевают, и отдаются. Там можно только назвать человека своим кеммерингом.       Слушая эти мои мысли, Эстравен улыбался.       — Да я бы и согласен был быть твоим, — отвечал он. — Тем более, что с тобой я могу быть только женщиной, это теперь навсегда, как у первертов. Я сам этого хотел, Дженли.       Но это был кеммер, все это продолжалось бы еще только три дня.       Три дня оно и продолжалось. Нам приносили еду, тактично дожидаясь, когда мы отдыхали. Судя по всему, через щелку в двери заглянул весь дом. Им не доводилось иметь кеммерингом инопланетянина. Видимо, они этого побаивались и с удивлением обнаруживали, что ничего ужасного не происходит.       Я был все в том же состоянии головокружения и даже не верил в происходящее. Эстравен. Терем Харт рем ир Эстравен, так долго не разрешавший называть его Теремом. Премьер-министр короля, сделавший для меня что мог в Кархайде; он же тайный мой покровитель в Оргорейне; он спас меня в Пулефене, вынес оттуда, вызвав дотхе; мы шли с ним через ледник и делили все трудности, как равные, но все же были не равны; мы в палатке договорились не касаться друг друга. А потом он покончил с собой; потом отсутствовал в жуткой заморозке полгода, а я был в Эстре с его отцом и сыном; потом я вынес его из долины теней, и он выздоровел. Лучше всего я помнил ледник и эти полгода. И там, и там я знал, что он для меня значит. Я знал, что любил его. Этот необыкновенный человек, всегда такой далекий, такой загадочный. Такой другой. Он был другим даже в самые близкие наши моменты на Леднике. Ледник между нами никогда не таял! И умирая у меня в руках, он звал не меня, а Арека. Я не значил для него ничего. После всего, что, по сути, он расстался с жизнью из-за преданности моему делу — он не любил меня.       Да и стал ли он менее далеким сейчас, когда в порыве страсти закидывал ноги мне на плечи, когда проводил моей рукой по воде, которая лилась у него между ног? Я, конечно, был у него не первый возлюбленный (кроме Арека, был ведь и Эше Форет), но он-то у меня был первый. Вот я и не верил до конца.       — Верь, — шептал он мне. — Ты вытащил камень из долины теней. Ты и пришел за мной в долину теней. Ты потом заставил камень сгореть.       — Это скорее сделал Темдив.       — Зачем бы он делал это без тебя? Ты открыл мне новую веру. Ты выше меня, выше нас всех. И с самого начала… ты заставил меня полюбить себя. Я был влюблен в тебя еще в Эренранге. Я выслеживал тебя в Мишнори, чтобы только взглянуть на тебя! Сколько я о тебе думал в одиноких кеммерах!       — И отгораживался, как мог.       Он вздохнул.       — Тогда нельзя было иначе, — прошептал он.              На вторую ночь я сказал, что мне надо отдохнуть, и стал спрашивать друга о его жизни. Он рассказал мне про Арека, Эше и два случайные посещения кеммерхаусов. Интереснее всего было первое.       — Видишь ли, я не понимаю, как можно любить родного брата, Терем. Вы были вместе все детство…       — И все детство любили друг друга. Он воспитывал меня, ухаживал за мной, руководил на правах старшего. Он был моим настоящим отцом, а не Эсванс. Но при этом он тоже был ребенком, и в каком-то смысле мы открывали мир вместе. Мы играли и в эротические игры, но тогда еще делали это как дети, подражали взрослым. Помню, что уже тогда я хотел беременности, хотел родить ребенка, и только от него. Когда я говорил ему, что у нас будет ребенок, он вздыхал и отвечал, что тогда мы расстанемся. Это меня так пугало, что я тут же переставал думать об этом. Но приближался подростковый возраст, первые кеммеры… Взрослые за нами особенно не следили, мы были тихие и прилежные дети, хорошо учились. В подростковом периоде, конечно, случались эксцессы, мы, бывало, дерзили, а то и убегали из Эстре. Однажды нас послали на два года в ближайшую цитадель, мне было 12-13 лет, и там мы обучились антитрансу, дотхе… Заинтересовались всем этим и успокоились. Но когда вернулись… У брата был первый кеммер, и его хотели свести с одним юношей из Стока, Эрамом, его другом, но он стоял насмерть и предпочел провести его дома. Никто не знал, какими глазами он смотрел на меня… У него был кеммер мужского типа, но у меня тогда еще не было ничего, я был слишком мал, да и развивался медленнее его. Потом два раза он был с Эрамом в кеммере в Стоке, и я проплакал все эти дни. В первый раз он был очень подавлен. Ничего мне не рассказал; я не знаю, что было у них с Эрамом. А во второй раз, вернувшись, он твердо сказал: «Ничего не было. Мне никто не нужен, кроме тебя. И Эрам тоже не любит меня настолько, чтобы дать клятву кеммерингов на всю жизнь. Мы все четыре дня с ним только об этом и говорили: я о тебе, а он — про то, кого он по-настоящему любит, его возлюбленный Орин из Роркурагена… Родители против, но он своего добьется.» Впрочем, в этом смысле у Эрама и его друга все кончилось хорошо. Они дали клятву кеммерингов уже через полгода. Арек испытывал огромное облегчение, а я… я был просто счастлив. Несколько кеммеров Арек провел без партнера, ведь нас тогда уже научили антитрансу, да и таблетки такие существуют, сам знаешь с Пулефена.       А потом кеммер был у меня, и мы с ним в первый раз любили друг друга…. И тут уже Эсванс забеспокоился, но опять мы оба стояли насмерть. Почему-то нам и в голову не пришло принять противозачаточные средства. И я забеременел. Так и родился наш ребенок. Чтобы не расставаться, мне предлагали сделать аборт! У нас это крайне редкая вещь, но в чрезвычайных обстоятельствах бывает. Но я так любил своего еще не рожденного сына, что отказался ради него от счастья быть с Ареком… А потом ты знаешь, что было. Арек должен был быть лордом Эстре, и уйти предстояло мне. Я кормил ребенка полгода, наполовину молоком, наполовину слезами… И уехал в Эренранг. Поступил в университет. Хотел изучать, как можно изменить все эти порядки. В то же время я надеялся, что брат сбежит оттуда, откажется от Эстре, чтобы мы поехали с ним куда-нибудь, где нас не знают. Но нет — он воспитывал Сорве до трех лет, а потом покончил с собой. И я понял, что порядки не изменишь, пока они в нас самих. — Он плакал.       — На многих планетах известны инцесты между братом и сестрой, но не очень часто, — задумчиво сказал я. Эстравен отреагировал живо:       — Ты знаешь, я всегда удивлялся, почему у нас принято воспитывать детей в детских садах, где они есть (в Эстре детского сада тогда просто не было). Потом в интернатах. Ведь при наших порядках воспитание должно быть семейным, мы же не Оргота. И я подумал, что наша раса испытывает сильнейшую склонность к инцесту между братьями. Именно поэтому их разлучают как можно скорее.       Это была для меня новая мысль. Я тоже всегда удивлялся воспитательным методам Кархайда. В городах дети вообще почти не бывали в семьях. Там были только детские сады и школы. Семьями воспитывали только в маленьких сельских очагах, и то всех вместе — как бы миниатюрный детский сад. И Эстравен был прав: для политической системы Оргорейна это было естественно, но для монархии, которую всякий назвал бы «патриархальной», если бы только не половые особенности ее населения, это было странно. В таких монархиях дети воспитываются в семьях.       — А с Эше все было не так, — закончил свой рассказ Эстравен. — Он любил меня и был очень хорошим человеком. А я был одинок. Но я не любил его. Мы дали клятву кеммерингов, хотя сразу же я предупредил, что это не настоящая клятва. Клятву кеммерингов дают один раз на всю жизнь. И жизнь наша постепенно разлаживалась, и он ушел в Цитадель, как ты знаешь. Мне жаль, что так получилось, очень жаль его. Но я не должен был быть с ним, я был связан. Мы с Ареком не давали друг другу клятвы, потому что это формально запрещено братьям. Но по сути, в душе, мы ее дали. А это важнее… И после этого я связан навсегда, клятвой Ареку, а не Эше. Я не могу поклясться в верности даже тебе. Я могу только просто обещать тебе это.       — А ты обещаешь?       — Да. Обещаю. — До сих пор мы говорили мысленно, но это он сказал вслух.       — Я тоже обещаю, — произнес я онемевшим языком. Это было больше, чем я мог рассчитывать. И я знал, что — опять же, по сути — это и не отличалось от клятвы.       — Я верный человек, — предупредил он. — Теперь, когда ты сказал это, не оставляй меня.       Мы еще долго любили друг друга. Терем не уставал, его вожделение было постоянно и столь же постоянно наслаждение от удовлетворения. Только самые сильные судороги заставляли его ненадолго остаться без сил. Тогда он лежал, раскинувшись, и благодарил меня. Однажды, уже перед концом всего, на третью ночь, он сказал:       — Все, кого я знал, были в восторге от собственного счастья. Они испытывали наслаждение и наслаждались именно им. И только ты наслаждаешься по-другому. Ты слышишь мое наслаждение и наслаждаешься им. Ты слушаешь в мыслях, как я вожделею тебя, и радуешься этому, а не своему собственному вожделению. Ты упиваешься победой, но это победа над моими желаниями, а не моим телом. Ты радуешься моему оргазму до такой степени, как не радуешься своему. Ты сосредоточен всецело на мне, а не на себе… и я такого еще не встречал. Ведь это же гораздо ближе к… к любви.       — Сам ты не таков ли? — спросил я. Я удивился, что он точно меня понял.       — Разве? Ты посмотри на меня, я же потерял голову, чем мне думать о тебе? Я как раз сосредоточен на себе. Я только лишь хотел бы мочь любить так, как ты любишь.       Мне было очень приятно это слышать. Мы говорили вслух, и я закрыл его губы поцелуями.       «Как я хочу ребенка от тебя, » — однажды подумал он. Все мысленные барьеры между нами были сняты. «Это невозможно, мой друг, у нас слишком разные гены». — «Я не знаю, что такое гены. Я знаю, что есть святые, которым можно молиться».       В святых я с некоторых пор очень даже верил. Но даже их, кажется, нельзя просить о невозможном. Впрочем, кто из нас еще полгода назад мог подумать, что есть долина мертвых, в которой можно сжечь камень? И что этому помогут молитвы полубезумного и двух умерших?       Через три дня внезапно кеммер кончился. После очередной судороги Терем выдохнул:       — Все. — И почти сразу заснул, как убитый.       Рядом с ним заснул и я. Мы проспали наверняка не меньше двенадцати часов. Когда я проснулся, на столе стояла гора еды. Пока Терем спал, я ее значительно уменьшил. Истощен я был так, что долго не мог теперь думать о сексе. Меня слегка беспокоило, как мы будем жить. Уж очень разные у нас были ритмы. Я буду хотеть его посреди сомера… А впрочем, разве я не хотел уже его так множество раз? Удержать такое желание легко. Но в очередной кеммер он может захотеть меня больше, чем я смогу. Но впрочем, разве он и в этот раз не ждал меня? Уж если кто из нас умел управлять собой, то это он.       Когда он встал, он был самим собой, только неожиданно нежно, светло улыбался. Я боялся, он будет смущен, что он будет раскаиваться в том, что сделал. Но он, еще раздетый, обнял меня и сказал:       — Дженли. Спасибо тебе за все, что было. Я никогда этого не забуду. Этот первый раз с тобой.       — А не пожалеешь обо всем этом?       Он в ответ метнул в меня такой взгляд, что он напоминал взгляд волка, а отнюдь на выдры.       — Обещание помнишь? — несколько успокоившись, хотя по-прежнему гневно, спросил он.       — Я очень боюсь потерять тебя, — жалобно сказал я ему, и он снова успокоился, рассмеялся, отставил поднос с завтраком и стал гладить меня по голове.       — Подумай обо мне, ведь ты умеешь: как должен я бояться потерять тебя?       Ничего смешного тут не было, но я тоже засмеялся.       Мы долго вместе смеялись. Это была реакция на прошедшие ночи. Услышав нас, в комнату постучался Скири.       — Вы проснулись, — констатировал он и тоже стал смеяться с нами.       — А Сорве? — спросил Эстравен.       — Да вообще-то уж полдень, — ответил мальчик. — Кроме вас, все давно на ногах. Но вы наверняка проваляетесь сегодня весь день. Лорду Харту нельзя перенапрягаться после болезни.       — Я хочу увидеть отца, — неожиданно сказал Терем.       Лично я не хотел видеть Эсванса, но Скири уже с готовностью побежал докладывать старому лорду.       — Вот такого сыночка я бы тоже хотел иметь, — заметил Терем ему вслед.       — Другими словами, ты хочешь еще одну пару братьев-кеммерингов! — воскликнул я как бы в ужасе. Мы оба посмеялись, но уже далеко не так весело.       Пришел Сорве, обнял отца и сказал ему тихо:       — Как я счастлив за тебя!       Терем ответил:       — А я за тебя. Мне кажется, тебе очень повезло в жизни со Скири, сынок. Насколько я понимаю, вы будете счастливы вместе.       Я не видел Сорве три или четыре дня, но мне показалось, что живот его еще увеличился и уже мешает ему быстро ходить.       — Пошли. Твой отец ждет тебя.       Эстравен сделал мне знак рукой, чтобы я следовал за ним, и мы поднялись в залу старого лорда. Скири растирал ему ногу: почему-то она онемела.       — Отец, я хочу сказать тебе, что отныне мы с Дженли Аи, послом Экумены на Гетене, кеммеринги. Я буду жить вместе с ним и, вероятно, работать тоже.       — О, сынок! Как я счастлив это слышать!       Старый лорд протянул нам руки, мы их почтительно подержали, а когда отпустили, они бессильно упали. Он заплакал.       — Прости меня, сынок, мой младший, мой милый Терем. Прости меня за все. Передай святым, пусть они помогут Ареку. Попроси и его простить меня… Его самоубийство на мне, на веки веков. Я отвечу за него там.       Он откинулся на подушку и тяжело задышал. Сорве побежал за врачом. Скири продолжил растирать ему ноги и руки. Все было холодное и безжизненное.       Пришли двое врачей, один из них Корт. Корт стал выслушивать его, второй сделал какой-то укол. Но при этом оба качали головой.       Мы с Эстравеном и мальчиками вышли.       Через час оба врача официально констатировали, что старый лорд Эсванс Харт рем ир Эстравен умер. Ему шел 73-й год жизни.              Очаг готовился к похоронам, к официальному провозглашению Сорве лордом Эстре, а мы с Теремом стали готовиться к отбытию в столицу. Нас там уже заждались, во всяком случае, меня. Прилетел корабль с другой планеты, вовсю идут переговоры и заключаются соглашения, в том числе касающиеся самого короля, а посол, который обязан контролировать всю эту деятельность, спит с возлюбленным, вполне выздоровевшим, на другом конце страны!       Прилетел из Отерхорда Фейкс, слава Богу, без Темдива. Однако рассказал, что тот часто вступает в связь со святыми и принес несколько новых молитв. Вряд ли Темдив согласился бы полететь в Эренранг — да и выкидыша у короля не дай бог было допустить! , — и вряд ли я скоро попаду в Керм, но Эстравен вполне может сюда летать, как бы на родину, а на самом деле в цитадель, и, к тому же, мальчики, когда пройдет некоторое время после родов Сорве, смогут навещать столицу с новостями от Фейкса. Фейкс и Скири были очень дружны, как я заметил. Кроме того, есть телефон, по которому Фейкс сможет звонить, если я потом буду перезванивать со своего, посольского (на котором были и деньги, и шифровка связи). Он обещал позвонить уже дня через два. Все это Фейкс изложил нам с Эстравеном очень серьезным тоном, и Эстравен тоже отнесся к этому очень серьезно, захотел узнать новые молитвы. Фейкс записал для него две из них со слов Темдива и отдал, и тот сразу погрузился в изучение. Он даже встал, поскольку считал невежливым читать святые тексты лежа. Вообще-то все два дня перед похоронами и отъездом он провалялся в кровати, отдыхая от кеммера и набираясь сил перед Эренрангом.       Похороны были достаточно скромные. Никто в Эстре не испытывал горячей любви к Эсвансу, хотя на самом деле многие были ему чем-то обязаны. Это был черствый и слишком прямой человек, не по душе кархайдцам.Народ не плакал на улице, да и за столом немного поплакали только мальчики и, как ни странно, несколько старых слуг. Большинству людей, увы, важны характер и манеры, а не действия. А ведь это несправедливо. Я знал Эсванса только в последниеполгода, очень больным. При мне он не был ни черств, ни жесток, но был мудр и очень замкнут. Я ничего против него не имел, наоборот, мне была обидна несправедливость. Я поплакал бы, обняв Сорве, но я, мужчина-землянин, не мог плакать по такому поводу. Даже хотя я и хотел — у меня просто не вырабатывались слезы.       — Твой дед был хороший человек, — только и сказал я Сорве.       Нас проводили очень тепло. Все норовили всучить Терему и мне какой-нибудь подарок. Я подарил Сорве на прощание огромный сапфир, самый большой из своих запасов, а Скири — рубин поменьше. Они радовались, как дети. Еще один рубин я официально преподнес казне очага Эстре с благодарностью за теплый прием. Поскольку провожать пришло полбольницы, маленьких камешков у меня почти не осталось. Но очаг Эстре, как бы то ни было, того стоил.              За нами прилетел мой личный посольский электролет, он был небольшой, очень скоростной и очень бесшумный. За рулем сидела незнакомая мне женщина, очевидно, из команды нового корабля, а рядом с ней — Ке’ста, помощник Тульера в мое отсутствие. Для нас с Эстравеном едва хватило места на заднем сиденье. Впрочем, мы не возражали сидеть обнявшись.       Ке’ста приветствовал нас по-кархайдски, а потом на терранском, не удержавшись, осведомился:       — Уже кеммеринги?       — Дипломат! — выругал я его. — Глазами надосмотреть и говорить!       Эстравен посмеялся. Настолько он понимал земной язык. Впрочем, над всем главенствовало ощущение, что мы попали к своим, к друзьям. В Эстре тоже остались друзья, и друзья на всю жизнь, но и в посольстве мы попали просто в другой круг друзей.       Нам представили летчицу: это была помощник капитана второго корабля, врач Нино. Она была поразительно похожа на кархайдцев. Настолько, что я заподозрил в ней большую примесь якутской и индейской крови. Однако говорила по-кархайдски пока неважно. К тому же у нее был очень высокий женский голос, что гетенцев, скорее всего, отталкивало бы: таковы были у них перверты-женщины. Она приветствовала нас и погнала электролет на взлет. Манера летать у нее была как у олимпийской чемпионки. Она даже сделала по пути две опасные фигуры пилотажа.       Эстравен летел первый раз в жизни и всю дорогу провел, дрожа у меня в руках. Он не мог заставить себя посмотреть вниз. Я успокаивал его как мог: машина абсолютно безопасна, даже если она упадет — она снабжена противоаварийной системой, она ничто по сравнению со звездными кораблями, на электромобилях летают почти на всех планетах, я сам прекрасно умею водить и могу научить его, за окном прекрасный вид, в конце концов можно молиться святым, и не хочет ли он поделиться со мной новыми молитвами, которые Фейкс ему записал со слов Темдива. Кое-что успокаивало его, кое-что пугало еще сильнее, особенно предложение научиться. Он вдруг стал такой маленький и жалкий в своем детском испуге перед самолетом, что мне хотелось закрыть его собой. Я испытывал к нему щемящую нежность. Вот когда я подумал, что не так уж он ко мне безразличен. Он всецело надеялся на мою защиту, как ребенок!       Но когда он дал мне листок с новой молитвой, я забыл даже о нем. Это было аккуратным почерком Фейкса записанное по-кархайдски «Отче наш»!       Откровение было слишком сильно. Эстравен немного расслабился, уверовав в силу молитвы, один вид которой превратил меня в истукана. Только под конец путешествия я попросил второй листок. Второе было похоже скорее на буддийскую сутру нравственного характера, но я не знал оригинала и не мог быть уверен. Оригинал Отче наш я знал.       Они немного изменили текст. «Слава Тебе, о, пребывающий в мире ином Родитель и Творец всего! Пусть здесь все будет так, как Ты задумал, когда сотворил, и так, как сейчас в мире за порогом. Дай нам пищи для ума и тела, и насколько мы сами прощаем грехи — прости и Ты нам наши грехи. Отведи от нас беду, защити нас от злого духа, ибо это можешь только Ты».       Вероятно, кое-какие моменты интерпретации были на совести Темдива, но я был уверен, что это Отче Наш — ничем другим это быть не могло. И знать ее он не мог. Ему ее действительно продиктовали!       Как же распространены религиозные учения, и вот откуда корень этого распространения!       — Это молитва христианства, — наконец вспомнив об Эстравене, объяснил я ему. — Я знал ее с детства.       — Я выучил ее наизусть и твержу все время.       Мне показалось, что у нас, на Земле, она звучит красивее. Я бы переформулировал, переставил местами слова, сделал более певучей. Но Темдиву диктовали хоть как-то, пусть он и записывал неправильно, а мне-то не диктовали ничего. Поэтому не мне браться переделывать текст, который пришел через блаженного, как сакральный.       — От нее исходит свет, — добавил Эстравен. Излишне говорить, что мы говорили мысленно. — Ведь и там, в долине теней, был свет, точнее, там не было света, но я хотел сказать, что в ином мире, там, где был святой — там же был свет! Вот он приходит сюда через слова этой молитвы.       Наконец мы прибыли к аэропорту Эренранга. Там был теперь свой аэропорт для аэромобилей, я уже говорил, что гетенцы научились их строить. Эстравена я вынес на руках и осторожно поставил на землю. Но он тут же пришел в себя.       — Эренранг! — воскликнул он, глядя на город, находящийся в полмили.       Нас отвезли на электромобиле во дворец и через полчаса уже представляли королю. Он был, слава Богу, явно беременен. Лицо у него было исполнено блаженства, как это бывает у большинства беременных гетенцев. Смотрел на нас он с исключительной доброжелательностью. Осведомился у Нино, как прошел полет —       — В штатном режиме, Ваше Величество;       у меня — как мое здоровье после лихорадки хорм —       — Я чудом выздоровел, Ваше Величество;       у Ке’ста — как тот нашел Эстре, не в запустении ли эта часть страны —       — Ваше Величество, было мало времени, но на вид жители выглядят довольными.       — Конечно, мало времени, — усмехнулся король. — Вот у них (он кивнул на нас с Эстравеном) было достаточно времени, у них я выспрошу потом все в деталях. Ну, а что касается вас, Эстравен, — он повернулся к нему, — то приглашаю вас на ужин — прием в вашу честь. В вашу и посла, разумеется. Но посол давно на связи с нами, вас же я вижу впервые после долгого перерыва и тяжелой болезни.       Звучало это очень двусмысленно, и мы напряглись, но Эстравен только поклонился в ответ.       Ужин вообще-то уже должен был начаться, но нам дали возможность каждому пойти к себе, принять ванну и переодеться. Парадная одежда нам уже была доставлена. Эстравену выделили комнату не в посольстве, а там, где он жил раньше, в угловой башне. Теперь там жили еще несколько человек из экипажа второго корабля, но комнат там хватало.       На прием мы шли, держась за руки. Ожидать можно было чего угодно. Враги у Терема, к сожалению, возможно, еще не перевелись. Он шел со свойственной ему спокойной и гордой осанкой. На подходах к залу нас встретил пробегающий Тульер и засмеялся:       — Знаю-знаю, — неизвестно о чем сказал он. — Все в порядке. Держитесь как победители. Мы провели прочистку гостей — подозрительных нет.       Все это он быстро проговорил на земном, пожертвовав приличиями, но, видимо, не хотел, чтобы Эстравен догадывался. Ведь он видел его в первый раз в жизни.       А вот в зале раздались аплодисменты и шум. И там-то Эстравен буквально пошел по рукам. Его обнимали и перекидывали друг другу. «Живой!» «Здоровый!» «Ну и перст Судьбы!» — восклицали гости. Мне показалось, их под сотню, хотя на самом деле было гораздо меньше.       Король хлопнул в ладоши, все сразу замолчали и расселись. Нас посадили на почетные места: меня слева от короля и после меня Тульера и Ке’сту, Эстравена — справа. После Эстравена сидел сам премьер-министр.       Король сказал небольшую речь, из которой следовало, что с великим героем (Эстравеном), который помог спастись от верной смерти другому великому герою (мне) и прошел с ним через ледник, в самом конце этого героического путешествия произошел несчастный случай (убийство), но, на счастье, кархайдская медицина оказалась на высоте (обеспечила 6 месяцев заморозки) и сумела согласовать свои действия (собственно операция) со специалистами из дружественных нам планет Экумены, прежде всего — с Земли. В это время второй великий герой (я) заболел неизлечимой болезнью, уже готов был умирать, но его спасла тут уж только кархайдская медицина (про наше с Эстравеном пребывание в мире ином, стало быть, никто не разузнал). И в это же время прилетел второй корабль наших экуменических друзей, взаимодействие с которыми развивается в высшей степени плодотворно. Именно благодаря ему (взаимодействию) наши двое героев сейчас стоят перед нами.       Такая речь для короля свидетельствовала о самых добрых его намерениях. Он попросил нас встать, мы встали, и он повернулся сначала к Эстравену и повесил ему на шею какую-то ленту, потом ко мне и повесил мне то же самое. Если это был какой-то знак королевской милости и с ним надо было ходить постоянно, то лично это мне это показалось не очень удобным вариантом. Я разглядел знак: это был высший в королевстве орден Аргавена 1. Исполнен он был из золота, был тяжелый и бил в грудь при каждом шаге. Однако такова работа посла.       Начались аплодисменты, все стали пить «живую воду», кроме, конечно, короля (но ему поднесли что-то в качестве замены, видимо, безалкогольный сок). Бесконечные речи мы не слушали, король тоже. Что сидящие вокруг нас министры могут знать, чего бы мы уже не знали? И так ясно, что завтра же за работу надо браться и ее налаживать.       Начался ужин, все замолчали, поглощая великолепную королевскую еду.       Когда он кончился и все снова заговорили я, испытав прилив добрых чувств к королю, наклонился к нему и информировал:       — Позвольте доложить вам, Ваше Величество, может быть, это представит для Вас интерес. Эстравен и я с недавних пор — кеммеринги.       Король воззрился на меня, как на динозавра, хотя и не пил. Но не долго думая спросил:       — Неужели получается? С… первертом?       Я рассмеялся и подтвердил. Он озабоченно сказал:       — Но ведь у вас, Аи, не будет ребенка. У вашего Эстравена уже есть. А как же проживете вы?       Было очевидно, что он может думать сейчас только об одном. Я сделал вид, что сокрушенно киваю головой, оплакивая свою горькую судьбу. На самом деле меня это сейчас совсем не интересовало. Вообще-то в мобили не берут людей, имеющих повышенную тягу в созданию семьи. Довольно часто бывает, что мобили — и уж конечно те гости, которые прилетают за ними — натурализуются, то есть на новой планете находят себе пару, а некоторые и имеют детей. Тогда мобиля выводят в отставку с хорошей пенсией, при сохранении обязанности периодических отчетов о своей жизни. Так бывает. Но меня взяли, решив, по данным психологических тестов, что я не из таких. Естественно, мне тоже, как любому мобилю, по закону была не запрещена натурализация. Но никто не ожидал, что она вообще возможна у мобиля-мужчины, находящегося на планете гермафродитов! Потому-то и взяли меня, не склонного, вроде бы, к созданию семьи.       Король повернулся к Эстравену и стал что-то говорить ему. Тот был уже немного пьян — пил после перенесенного в самолете стресса — и отвечал довольно свободно. В трезвом виде, насколько я могу представить, он молчал бы. Потом я спросил, что он ему говорил. Я боялся, что он начнет как-то комментировать наши отношения.       — Представь себе, он попросил у меня прощения, — ответил Терем. Он покачивался и его язык заплетался. — Он сказал, что осознает свою вину в наших подвигах. Раскаялся даже в том, что объявлял меня предателем. Сказал: я же понимал, что вы не ведете двойной игры, но Тайб мной манипулировал.       — Про нас ничего не комментировал?       — Поздравил. Пожелал счастья. Было видно, что сдерживает желание спросить, как я могу заставить себя жить с первертом!       Он засмеялся и покачнулся. Я подхватил его, чтобы он не упал, и, поскольку вне кеммера это было безопасно, а идти было ближе (а живая вода прибавляет сил), понес к нему в комнату. В угловой башне тамошние новые жильцы показали мне, где она. Я мельком увидел, что все они земляне кроме мелькнувшего жителя планеты О. Всем представился: «Дженли Аи, посол Экумены на Гетене. Пьяный после приема у короля». В ответ все в основном восклицали:       — Ах, как мы вас заждались! А это друг, который спас вас на леднике и затем сильно болел. Вот выделенная для него комната.       Явно всю истину они тут не знали и она их не интересовала. Меня тоже на тот момент не интересовало, что интересовало или не интересовало их. Мне не понравилась комната. Она была совсем маленькая, душная (даже в пьяном виде я помнил, что Эстравен предпочитает свежий воздух), постель узкая. Отдохнув от ноши, поговорив с людьми — один из врачей приезжал в Эстре — я спросил его, почему информация даже среди наших только лишь о том, что Эстравен «болел», а не то, что на самом деле его убили и спасли благодаря случайно подвернувшейся заморозке и искусству земной хирургии. Ведь это славный подвиг наших людей.       Пол Андерсон, а это был он, махнул рукой.       — Вы пьяны в стельку, — проницательно заметил он. — Сейчас не поймете. Приходите завтра или вызовете меня к себе, согласно субординации. Я так объясню, что даже дипломат поймет.       Он говорил на быстром терранском, но полуочнувшийся Эстравен все понял и хихикнул.       — Пошли, — я взял его за руку и повел, но на лестнице снова взгромоздил себе на руки. В моей комнате кровать была в полтора раза шире и окно не закрывалось. Одеяла я быстро получил на складе (тот был закрыт, но кладовщик, услышав, что требует посол, пришел). Я взял шесть. Пять шестых я выделил себе, одним прикрыл Эстравена. Если бы он решал сам, он лег бы поверх одеял, но он уже крепко спал. Так я избавил его от простуды после пьянства и обеспечил обоим великолепный сон.        Энциклопедия       Ситхская живая вода прекрасна тем, что как бы ты ни опьянел, наутро чувствуешь себя совершенно трезвым. Я проснулся рано, переговорил с кем надо насчет комнат, Эстравену нашли прекрасный холодильник с широкой кроватью и компьютером на красивом столе, а он еще спал. Впрочем, он был слаб после болезни. Когда я вошел после переговоров, он спал, но проснулся и начал, по обыкновению, с трудом бороться со сном и пытаться прийти в себя. Когда я посмотрел на это, мое сердце обливалось кровью. Я не выдержал, кинулся на него сверху и заставил лечь.       — Спи! — восклицал я. — Спи сколько хочешь! Просыпайся, когда твой организм просит, а не когда просит механическая машина!       Он сначала нахмурился и холодно отодвинулся от меня — не привык, что его учат, когда спать — но когда я в ответ на это замолчал и встал, он потянул меня обратно к себе.       — Я же не усну, если ты встал, — сказал он.       — Прекрасно уснешь. Я обещаю не уходить.       — Сегодня больше точно не усну. Ну не сердись. Завтра посплю подольше.       Я перестал давить на его шифгретор и сказал:       — Решай сам. Делай как тебе удобнее. Я просто попросил, извини.       Он, в своих трусиках, прижался ко мне.       И был прав, потому что как только он оделся и позавтракал, в дверь к нам постучала Хео Хью — она была начальницей экспедиции первого корабля и потому сохраняла преимущество над Осторожностью, хотя обе начальницы пока вроде ладили. У Хео было преимущество первого прибытия, у Осторожности команда больше и хайнское происхождение, перед которым в глубине души трепещут представители всех планет (Хео была с Оллюли, а это в основном бывшие земляне). Но они вроде разделили обязанности. По крайней мере приставленная к ним для слежки в этом вопросе Аннихильда Ларсон, врач и психолог из второй экспедиции, напряженности не замечала.       Хео вежливо поздоровалась, представилась — она болтала уже, помимо чистейшего кархайдского, на орготском, перунтерском и ситхском — и осведомилась, когда и как она сможет побеседовать со мной и с Эстравеном.       — Здесь и сейчас, — ответил я. — Вот мы. Что тебе мешает?       — Во-первых, разные темы, во-вторых, разные языки…       — О языках: говори на любом, но лучше на кархайдском. Если нужен терранский, говори со мной на терранском. О темах: они у нас все равно общие, потому что мы кеммеринги.       Она вздрогнула. Только тут, казалось, до нее дошел смысл полуразобранной постели. Однако, космический мобиль, а вся первая экспедиция была из мобилей, не должен удивляться.       — Что же, если ты настаиваешь, пожалуйста. Я хочу сначала говорить с тобой как с послом и хорошо знающим лорда Терема Харта рем ир Эстравена, чтобы спросить тебя, можно ли обратиться от имени Экумены к нему, чтобы за небольшую плату попросить его выполнить для нас некоторую, причем довольно большую, работу.       «О, да!» — ворвался мне в мозг едва ли не умоляющий возглас.       — Я тебя понял. Попросить можно, и он не откажется. Он сделает любую работу так хорошо, как только можно. Но, конечно, это зависит от того, что за работа. Он не умеет плавать, свистеть, а также не любит электролеты. Почти во всем остальном он ас.       Хео вежливо улыбнулась.       — Ну, а теперь, раз ваш друг за вас решил, что вы, возможно, пойдете нам навстречу, я озвучу задание. Точнее, их два. Одно короткое, другое большое. Деньги, увы, в том и другом случае весьма невелики…       — Да что ты о деньгах, — перебил я. — Говори сразу о деле, потом будете торговаться.       Хайн со вторым кораблем прислал мне часть моей, копившейся у них на счете, зарплаты натурой (рубинами), и я сам собирался пустить часть денег на какие-нибудь проекты.       Хео неодобрительно посмотрела на меня.       — Не вмешивайся, не ты же будешь подписывать договор, — сказала она.- Итак, лорд Эстравен, что за дело. Маленькое и срочное: нам срочно нужен кархайдско-терранский учебник, выверенный как можно тщательнее. Поясню: учебник кархайдского для тех, кто знает только терранский или не только терранский — а, например, еще хайнский. Во многих случаях возникают ошибки в учебниках, написанных полиглотами и ориентированными на полиглотов. Понимаете? Но для начала хотя бы для землян. Вот для наших, этих. Они же половину предложений читают неправильно. А как они говорят — это вы слышали сами.       — Писать с нуля или с тех черновых учебников, которые у вас уже есть? — деловито осведомился Эстравен. — Учили же вы кархайдский по чему-то, прежде чем прилететь сюда.       — Я вам принесу десяток таких болванок, а вы решите, в какой мере их использовать.       — Отлично.       — Итак, вы согласны?       — Ну конечно, мой кеммеринг сказал это сразу, — Эстравен улыбнулся. — Он же знает мои мысли.       — Как хорошо, — сказала Хео. — Здесь постоянная политика с сокрытием мыслей.       — А второе, более обширное дело?       — О… Это, скорее всего, не для одного автора. Но вы можете подобрать команду. Культура планеты Гетен, написанная гетенцем. Хорошо, не Гетена, а только Кархайда. Обычаи, менталитет. Отношения друг к другу, к чужим, кто кого считает чужим. Иерархия и отношение к ней. История королей и научно-технического прогресса. Какие жанры искусства процветают? О чем мечтают дети? Как менялись своды законов? Ну и, конечно, что такое шифгретор?       Она замолчала.       — Я понял, — усмехнулся Эстравен. — Я должен написать о Гетене всё.       — Да. В общем, в понятие «культура» действительно входит все. Но вы выбираете приоритеты.       — Это очень увлекательно. Что у меня получится с учебником, я не знаю, но вот это «все» я точно буду писать с огромным интересом.       Напоследок мы ей показали полученные вчера ордена. И сами их рассмотрели. В золото были вкраплены изумруды. После этого мы ордена свернули и уложили в ящик стола. Мне, видимо, придется чаще бывать во дворце, хотя больше предстоит бегать. А вот Эстравену, которому предстояло сидеть и писать (а умел ли он пользоваться экуменским компьютером? Ведь этому тоже предстоит учиться!), в общем, ему орден был не нужен. Он о таких вещах никогда и не думал.       Хео, довольная, ушла на четверть часа и вернулась с кипой учебников. Эстравен отправился к себе изучать учебники и компьютер. Хео, выкладывая учебники, сказала, что если какой-то из них покажется ему хорошим, то его дело — просто внимательно прочитать его на наличие опечаток. Но, добавила она, это вряд ли. Судя по тому, что выучили земляне, все учебники никуда не годятся. (Все они, кстати, были сделаны исследователями, а те учили язык по записям, сделанным со спутников. Я сам в свое время составил себе свой собственный учебник).       Я на бегу показал Терему самое главное в компьютере и перенес основательное изучение этого прибора на потом. И весь день бегал по вновьприбывшим, собирая информацию о здешнем их бытии. С многими из них мне предстояло еще только знакомиться.              Раздобытый мной список моих новых подопечных гласил: руководитель: врач Осторожность с Хайна командир корабля и хирург Ойген Фишер с Земли хирург Евгений Иванович Васильев с Земли гинеколог Джонсон с Земли андролог Мастерс с Земли врач скорой помощи и летчица Нино с Земли хирург-гинеколог и психолог Пол Андерсон с Земли врач и психолог Аннихильда Ларсон с Земли Гинеколог и психолог Артур Ио с Земли хирург-гинеколог Карл Нинцинь с Земли нейрохирург и реаниматолог Шарль Цой с Земли (Зачем нам нейрохирург?) анестезиолог-реаниматолог и невропатолог Елена Александровна Леви с Земли Гинеколог и психиатр Вацлав Дворецкий с Земли Терапевт-инфекционист и социолог Паскаль Нель с Земли гинеколог-эндокринолог и психолог Фра Пиус с Земли кардиохирург и кардиолог Олли Хенке с Земли (Зачем кардиолог? Сердца у гетенцев такие же, как во всем человечестве). физиолог и социолог Черро Огава с Земли физиолог и психолог Ферм Набернг с Земли агроном и зоолог Куурд с планеты О климатолог-почерколог Орни 18 планета?       Ну, вот я и начну с почерколога, заодно вспомню название планеты и выясню, сколько денег угрохано на зонд, из каких источников и сколько еще они собираются просить у короля, т. е. у народа Кархайда. Я далеко не был уверен, что Гетен в восторге от запускания денег в виде красивых воздушных шаров выше облаков. Они, конечно, полюбили летать (не все), но не обязательно видели связь между этими двумя вещами.       Перед визитом я забежал к своему кеммерингу перекусить. Тот сидел задумчиво за столом. Его маленькие изящные руки одновременно листали две книги. Было видно, что он погрузился в задание. Еда для меня, впрочем, была готова.       Я пошарил глазами и нашел явно выброшенный листок, на котором его почерком были написаны какие-то простейшие предложения по-кархайдски. Поднял его, а он даже не обратил внимания. Поел и пошел на розыски мастера почерков и стратосферы. Начинать розыски этого, как я подозревал, неуловимого человека я решил с Королевских мастерских и с первого раза угадал. Я подошел к нему и представился — конечно, по-кархайдски.       Что за планета, я так и постеснялся спросить, но 18-й Орни с нее явно превосходил меня знанием языков. На чистейшем моем родном терранском он также представился, выразил почтительное удивление, что посол сам бегает и ищет людей, в то время как его дело — вызывать их к себе (мне уже это говорили, но я по первому своему призванию мобиль, я люблю видеть обстановку), тут же, стоило мне упомянуть зонд, рассказал, какие результаты уже получены, как они позволят предсказывать погоду, почему Оргорейн также обязательно согласится финансировать второй зонд из своих средств, какая выгода будет уже через несколько месяцев от предсказаний погоды и напоследок, напомнив мне, что его хобби — почерки, выразил воодушевление интереснейшими качествами почерков гермафродитов. Он бы и дальше говорил, но я подсунул ему бумажку, написанную рукой Терема, и попросил прокомментировать. Он довольно долго колебался.       — Очень много мужских черт. Но это женщина. То есть, я хочу сказать, что у данного гермафродита женские гормоны преобладают, в настоящее время. Хотя еще раз повторяю, мужских черт в нем очень много.       Что ж, трудно было не согласиться. Испытывая легкий гул в голове, я покинул разговорчивого почерковеда, решив про себя, что не полечу на планету, названия которой не помню.       Придя отдыхать и пообедать к Терему, я увидел его уже с тремя учебниками и сочувственно спросил:       — Изучаешь родной язык?       Он без особой радости кивнул. Расспросил меня о визите к климатологу, узнав свой результат, заметил:       — Ты сильно действуешь, если у меня даже в сомере женские гормоны преобладают. А вообще-то, думаю, у многих гермафродитов будут подобные показатели.       Я перевел ему на терранский несколько пояснительных фраз для кархайдских правил спряжения глаголов, мы наелись, и я пошел дальше, отдавать долг вежливости руководительнице всех ученых Осторожности.       Ее я нашел в ее кабинете, просматривающую что-то на компьютере. Представился.       — Наконец-то у меня появился руководитель, — с облегчением сказала эта приятная и умная на вид хайнка. — До сих пор я тащила на плечах все планы работ и все остальное. Если бы не любезность Хео Хью, я не справилась бы. Сейчас самое насущное — найти добровольцев для исследований наших гинекологов. Мастерс с Джонсон заняты, а они в этом деле главные специалисты. Поэтому остальные гермафродитологи, так мы их зовем, гуляют без дела. Вы не представляете, как мне хотелось бы позаниматься своим главным делом жизни, ведь я — педиатр. Изучать развитие детей гермафродитов мне невероятно любопытно. Ну и общее незнание всей командой языка и реалий Кархайда… Вот сейчас я сидела и учила географию Гетена, завтра соберу всех на семинар, расскажу хоть, что за планета. И, конечно, хотелось бы узнать от вас побольше о короле. Из краткой вводной беседы с ним у меня создалось впечатление, что у него не все в порядке с головой. Психиатры подтвердили это мое заключение, но они с ним почти вообще не общались, поклон Его Величеству, слова о верности всему человечеству — и до свидания. У меня он пытался выспросить гораздо больше. Он совсем не глуп, но мысли его скачут, он явно плохо спит, похоже, что у него идеи преследования…       О короле я ей много что рассказал на прогулке по городу. Такие разговоры не ведутся в замке самого короля. И то пришлось перейти на хайнский и при этом вычислять, не идет ли кто-нибудь за нами с хорошим слухом. Осторожность безмятежно улыбнулась:       — Не бойтесь. Я хайнка, а мы хорошо видим эмоции и намерения тех, кто вокруг. За нами никто не идет. Говоря по-хайнски, мы привлекаем внимание, но жители здесь привыкли к тому, что иноплатяне вечно ходят везде и болтают между собой по-террански, а хайнский от терранского они не отличат. Надо бы для них сделать и учебник терранского, кстати. Хео сказала мне, что уже озадачила вашего друга учебником кархайдского для наших. Вот это самое насущное сейчас! До чего же сокровище нам попалось, этот ваш друг!       — Кеммеринг, — поправил я ее.       Хайнцев не передергивает, они воспитанные люди, но было явно, что она с большим трудом может переваривать такие вещи (этот факт она, конечно, уже знала). Эта раса исповедует свободный секс, но здесь ей ясно не с кем было практиковать его. Впрочем, подумалось мне, земная женщина при толерантности вполне может остаться довольна гермафродитами в мужском типе кеммера, если не собирается жить только с одним. Двое или трое по очереди великолепно удовлетворяли бы ее. Но насчет хайнцев — не знаю.       — Скажите, вы собираетесь только изучать, или лечить тоже? — спросил я.       Вопрос ее даже удивил.       — Ну, если нужно будет лечить, как же нет? — ответила она. — Мы будем изучать и болезни. Прикидывать методы лечения, знакомиться с уже существующими — обязательно.       — Экумена не собирается продавать медицинские знания на Гетен?       — Нет, — подумав, ответила она, но не слишком уверенно. — Во-первых, я не уполномочена ничего продавать, хотя лечить уполномочена сколько угодно. Во-вторых, мы можем, при согласии стабилей, открыть курсы в местном университете. По той же регенерации органов, например. Но эти курсы будут платные, ведь и преподавание, и препараты, и лекарства стоят дорого. Может быть, оплатит государство. На Хайне бы оплатило. Как здесь… Здесь, я так поняла, все зависит от того, здоровым ли родится младенец короля.       Мысль о преподавании нашими врачами в королевском университете Гетена была и моей заветной мыслью.       — Если не совсем здоровым, то тут-то вы и примените ваше мастерство, по которому скучаете, — заметил я.       — Да что же я знаю о детях Гетена! — всплеснула она руками. — Я диагноз-то не смогу поставить! Мне же надо сначала их исследовать. Я проштудировала горы местных учебников акушерства и педиатрии. Но языковой барьер… И существующих словарей не хватает. Получается, как ребенок, только на картинки смотрю. С родами вроде разобралась. А в учебниках по педиатрии картинок мало!              Когда я вернулся, обсудив с ней ближайший фронт работ, у меня на душе было существенно легче. А вот возлюбленный посматривал на меня с некоторой ревностью.       — Она тебе нравится, — заметил он без большого одобрения.       — Ну согласись, что из многих землян и землянок она мало напоминает «перверта в кеммере».       — Я их, слава Богу, не видел, — сказал Терем. — Я сижу здесь и спрягаю различные глаголы.       — Тебе скучно?       — Да что ты! Я же понимаю, какое нужное дело делаю! Я счастлив. Помнишь, на леднике, разговор о том, что если правительство хорошее, то служить ему — счастье?       Я кивнул. Я все помнил, что было на леднике.       — К тому же мне сказали об этом долгожданном учебнике уже человек пять. Сюда без тебя еще забегали трое вроде как просто познакомиться. — Потом мысленно сказал: — Надо бы узнать, кто претендует на место наследника короля, если с ребенком опять ничего не получится. Этот человек будет саботировать роды и все что после. Он может и подкупить кого-то из ваших. И нас с тобой он точно уберет.       Тут нас прервал звонок. Звонил Фейкс. Темдива стали травить, он все больше погружался в разговоры со святыми, не спит, он стал бесполезен в предсказаниях, потому что думал только о своем, уходит из Цитадели когда хочет, ходит босыми ногами по снегу (зимой!), и жители окружающих деревень хотят полечить его в психиатрической больнице. На мой-то взгляд, именно это было ему и надо, но я понимал, как он дорог Фейксу.       — Так держи его при себе и заставляй побольше спать и сидеть в антитрансе.       — Трудно его заставить, — заметил тот.       Я рассказал Фейксу про судьбу молитвы Отче Наш. Прочитал ему ее классический общеземной вариант.       — Невероятно, — сказал тот. — Я ожидал чего-то подобного, но не до такой степени. Сейчас расскажу всем. Надеюсь, они от него отстанут.              Про саботаж мысль Эстравена была не лишняя, монархия есть монархия, и я пошел искать великую миссис Джонсон. Ей была выделена комната рядом с покоями короля. Меня, посла, туда едва пустили. Это была дама уже лет пятидесяти, но руки у нее были такие проворные, что чувствовалось, сколько новорожденных детей прошло через них.       Представившись, я спросил для начала разговора, нет ли у нее жалоб и чего ей не хватает в жизни и работе. Но она была флегматична и заявила, что ей всего хватает. В общем, мне пришлось довольно быстро перейти к делу и спросить, не доводилось ли ей встречаться с признаками какого-либо вредительства.       — Доводилось, — спокойно ответила она.       Рассказала, что пытались подменить одну важную ампулу, а также довольно умело изменить показание аппарата УЗИ. Были и еще мелочи.       — Я отлично понимаю, что такое королевский наследник, — успокоила она меня. — Тем более больной паранойей король тоже не дает расслабиться и забыть об этом. Мы начеку, не беспокойтесь. Я даже знаю, кто отдает все эти приказания. Одного умника, который пытался испортить нам дезинфекцию, я поймала и допросила. В руке у меня был шприц, и тот дрожал и выдал всю информацию. Хотя в шприце был физраствор.       Она назвала фамилию известного герцога, одно из кеммерингов короля, чей сын от короля мог претендовать на престол.       — Не волнуйтесь, — повторила она. — Мы держим оборону. Если пришлете нам подкрепление — скажем спасибо.       Я тут же связался с Осторожностью и попросил прислать еще двух гинекологов, чтобы они имели возможность чередоваться и караулить все лекарства и приборы.       — Почему-то я не доверяю Нино, — задумчиво сказала мне хайнка.       Почему-то я ей тоже не доверял. Если кто из наших будет избран для подкупа против королевского ребенка, то изберут явно ее. Уж очень она на них похожа. Они просто не посмеют подойти к какого-нибудь высоченному рыжеволосому Полу Андерсону или огромному во всех объемах Ойгену Фишеру. А к ней подойдут. И найдут, что ей предложить. Наверняка у них есть шпионы и в Оргорейне. К тому же, надо признаться, я испытывал к Нино простую неприязнь. Мне казалось, она специально гнала электролет так быстро, уловив, что Эстравен боится. Ей хотелось похвастаться или даже помучить его.       Из комнаты Терема позвонил Фейксу и попросил его спросить Темдива о Нино, если тот соизволит ответить.       — А я уже знаю, — быстро ответил Фейкс. — Я забыл тебе сказать, прости. Да всего, что он говорит, и не скажешь. Но он несколько раз повторил: не берите землянку Нино. Я хорошо запомнил имя.       Все так складывалось одно к одному, что мне в этот вечер оставалось только наесться (мы с Теремом отъедались королевской кухней) и свалиться спать. Я устал от этой беготни. Я хотел остаться один на один со своим возлюбленным в Эстре, и лежать, и разговаривать…       Уже совсем под вечер позвонила Осторожность.       — А отдам-ка я ее Хео, — сказала она, ничего не объясняя. — Та сейчас хочет начать забрасывать удочки в Оргорейн. Завтра будет говорить об этом с вами. Вот пусть наша Нино там и работает.       — С Оргорейном вам будет очень тяжело, — предупредил я. — И это дело надо начинать с короля. Не знаю, что он скажет.       «Что там, гермафродиты другие, что ли, » — сквозь сон услышал я мысль Терема, который, видимо, не хотел иметь дело с Орготой. Я тоже.       — Не гермафродиты другие, а политики такие же, — ответил я. — И, может быть, сочтут государственным оскорблением отказ с ними сотрудничать. Спи. Завтра решим.       Он был обнаженный, теплый, сонный, расслабленный. Я обнял его, он прильнул ко мне, и мы быстро уснули.       Ночью мне приснился Темдив. Под утро он читал мне какой-то текст, в котором я ничего не понимал. Из знакомых слов прозвучало только имя Гаума, причем несколько раз. Поэтому я счел сон неприятным.       Утром рассказал его Терему, и тот решительно ответил:       — Я иду с ним встречаться, с Гаумом. Спряжения глаголов я допишу вечером, и можно уже переходить к построению предложения. А Темдив знает, что говорит. Только бы его не упекли в психбольницу.       — Я провожу тебя, потом оставлю вас одних — можно?       — Ну, я думаю, не страшно. А хочешь, зайди за мной через час после начала.       Так и решили.              Я испросил аудиенцию у короля, когда тому будет угодно, и мы отправились.       Гаума найти оказалось нетрудно: в рекламных листочках и газетах часто появлялись его объявления. Но когда мы пришли, он был один. Я отправил Терема общаться, а сам стал звонить во дворец, узнать, что решил король. Тот назначил мне прийти к ужину. Надо было торопиться. Я выждал меньше, чем час, и зашел.       Гаум со мной поздоровался хмуро и вяло. Передо мной был совершенно другой человек, хотя красота его умудрилась не пострадать. Но не было той лицемерной улыбки и блестящих глаз, по которым сразу можно было определить умного и опасного врага. Здесь он был не враг никому. И друзей у него тоже не было. Они говорили с Теремом о больном ребенке. Как только я вошел, перешли на терранский. Гаум говорил на нем лучше. Все-таки это был талантливый человек.       — Я заплатил земному психиатру, и он поставил какой-то свой диагноз, звучало — аутизм. Сказал, правда, что слишком рано еще говорить, но надо на всякий случай делать профилактику — дал упражнения на стискивание тела, массаж, особый режим без яркого света и сильных звуков. Наши-то доктора прописывали только криогению, это совсем не помогало.       Голос у него был унылый, тихий, уже совсем не звонкий. Было видно, что он устал.       — Ты все делаешь, что велели? Не пробовал обращаться еще к кому-нибудь? К ханддаратам, например?       — Что, учить годовалого младенца антитрансу?       — Они умеют работать с детьми. Когда я жил в Цитадели, в молодости, туда приезжали многие больные родители рожать, дети рождались иногда в очень тяжелом состоянии, но Старики, представь, их как-то вытаскивали.       — Плясали вокруг?       — Нет. Сидели сами в антитрансе, но наверное, как-то воздействовали. Ну вот убедился же ты сам, что есть мысленное воздействие.       Тот вздохнул.       — Да я на все готов, — с безнадежностью в голосе сказал Гаум. — Буду тянуть, как получится. Святые Йомеш мне не помогли, Меше не откликнулся… Дай мне телефон этой Цитадели, куда приезжали с больными детьми.       — Я тебе дам телефон другой Цитадели, получше. Впрочем, той, первой, дам тоже. Если дело пойдет плохо, поезжай лучше во вторую.       Гаум поморщился.       — Я при словах, что дело пойдет плохо, перестаю понимать, — пробормотал он. — Мне кажется, уже хуже дальше некуда.       Он поднял голову, чтобы отвлечься.       — Так вы теперь кеммеринги? — спросил он, улыбаясь. Улыбка у него была прежняя — не очень приятная, несущая след тонкой издевки.       — Да, — ответил я. — Уверяю вас, что сделаю все, что Терем посчитает нужным сделать.       — Ну что ж, благодарю вас, господин посол.       Терем оставил ему телефон Цитадели Отерхорд, и мы ушли, потому что я торопился.       — То ли тот же человек, то ли другой, — вслух подумал я, пока мы шли.       — По-моему, пока тот же, но напрочь сломанный. А что прорастет из этого… С больным ребенком ведь не до высокой нравственности, Дженли.       — Удивительно, что он посвятил себя ему.       — Везде встречаются странные сумасшедшие родители. Не думал, что это бывает в Орготе, но теперь вижу, что везде.       — А ты не боишься, что Темдив как-то повредит ребенку?       — Это исключено, — твердо и даже сухо ответил Эстравен.              Он пошел к себе, работать и звонить Фейксу насчет ребенка Гаума, а я переоделся и отправился на аудиенцию к королю. Тот, пребывая в хорошем настроении после ужина, на мой вопрос об отношениях с Оргорейном только благодушно махнул рукой.       — Велю запросить их посольство, что они думают об этом, — сказал он. — Второй зонд? Ну только если на их деньги, а так — почему нет? Ведь, насколько я понимаю, информация от двух зондов будет давать более полную картину погоды и нам тоже, не только им?       — Совершенно верно, Ваше Величество. Вы удивительно быстро схватили суть дела для нас. Три-четыре зонда уже будут давать довольно приличный прогноз погоды вообще по всему материку, но и два лучше чем один. Но, Ваше Величество, хочу Вас попросить… сам я категорически не хотел бы участвовать в переговорах с Оргорейном. Я слишком хорошо помню Пулефен и ледник. Если можно, прошу вас, назначьте ответственным за это кого-нибудь другого, Ваше Величество.       — Я вас понимаю, — кивнул король. — Это будет наш посол там Ченевич и выберете сами кого-то из ваших.       — Хео Хью, если вы не возражаете?       — Нисколько: я кроме вас и своих врачей никого из ваших не знаю.              Вечером я решил развлечь своего друга и попросил агронома с собаками показать нам свои сокровища. Куурд был, как все ки’Оты, невысоким, длинноногим, хрупким светловолосым приятным человеком, уже хорошо освоившим кархайдский. Собаки жили в просторном вольере за пределами королевского дворца Оргорейна, их было пятеро, все одной породы — ездовая северная лайка. Их вывели на Земле несколько веков назад, скрестив хаски, лабрадоров и ретриверов. Эти красавцы славятся не только могучей силой и неприхотливостью, но и прекрасным характером. У каждой была своя конура, в каждой миска, все миски пусты. Судя по этому, акклиматизация проходила неплохо. Все они вышли нам на встречу, подошли к барьеру и синхронно протянули лапы. Это были их руки, шерстяные и когтистые, но не ведающие предательства, а лишь верность и служение. Мы пожали их. Эстравен был в восторге. Огромные животные — он ведь не видел таких раньше — ничуть не испугали его. Он попросил разрешения войти в вольер.       — Ну, лучше с этого не начинать, — начал было Куурд. — Надо угостить их чем-нибудь. Сейчас принесу рыбки. В чужую страну принято ездить с подарками, ведь правда же, господин посол?       Я тоже не боюсь собак. Я их не боюсь, даже когда я и без подарков. Собаки ни разу в жизни не тронули меня. Боле того, я — завзятый любитель собак, всех, вплоть до дворняжек, и не очень-то вижу между ними разницу. Но в данном случае Куурду было виднее. Мы были в его владении.       Он принес пять рыбок и еще что-то, спрятанное в мешочке.       — Они едят рыбу? — воскликнул Эстравен, смеясь, как ребенок.       — Еще как. Они едят все и при этом всегда не прочь съесть побольше.       Он раздал нам «подарки», вошел первый и скомандовал:       — Дик, лежать!       Один из псов тут же улегся, заранее облизываясь.       — Байко, сидеть!       Вторая псина уселась рядом с тем же видом.       — Кико, стоять! Джок, сидеть! Таро, лежать!       Теперь собаки располагались перед нами удивительно красивым полукругом, как в цирке.       — Молодцы, — резюмировал хозяин.- А вот теперь, Дик, ко мне!       Тот кинулся за зарплатой и выхватил рыбину из рук хозяина.       — В этот момент надо не испугаться. Ну, господин посол.       — Байко, ко мне, — позвал я самую приглянувшуюся мне самочку и протянул ей рыбину. Она взяла ее у меня из рук интеллигентнейшим движением.       Уловив, что Эстравен новичок, Куурд посоветовал ему покормить двух самок — Таро и Кико. И та, и другая подходили на свои имена, смешно наклоняли головы, аккуратно брали рыбу и отбегали с ней подальше — делиться друг с другом не хотели.       — Джок! — позвал я оставшегося. Это был молодой кобелек и уж он-то выхватил у меня рыбу с таким энтузиазмом, что Терем бы точно испугался. Но он даже губой, не то что зубами, не коснулся при этом моей руки.       — А теперь — супер-номер! — провозгласил Куурд. Далее он выкрикнул что-то непонятное, и пять собак встали веером хвостами к нему. Он вытащил из ящика детские санки, накинул на собак легкую упряжку, усадил Терема и щелкнул кнутом. Собаки радостно понеслись по кругу. В середине вел Дик — это был явный лидер команды. В более серьезные сани их, наверное, можно запрягать цугом, и они пройдут по любой дороге на перевале. И спасут тех, кого накрыла лавина, как на земле спасают сенбернары. Воистину, великолепный подарок.       За вторым кругом последовал следующий, и Эстравен, видя, что хозяин готовится остановить собак, кричал:       — Еще! Пожалуйста, еще! — а собаки мчались все быстрее.       Когда Куурд, наконец, остановил разошедшихся собак, Терем вылез, весь в снегу и счастливый, каким я его никогда не видел.       — Спасибо! Спасибо! — повторял он.       Собаки крутились вокруг заветного мешочка. Там оказалось пять кусков сахара. Мы кидали их им, а они ловили их на лету.       Весь вечер, перед тем как лечь спать, Терем тискал меня в благодарность за доставленное удовольствие с таким видом, будто у него опять начался кеммер.       — Собаки! Как безмерно богато мироздание! — повторял он. — Как велик Творец, о котором говорится в молитве! Сотворить такое совершенное животное, как собака!       — Это ты еще не видел лошадей.       — Не дразни меня! Иначе я потребую, чтобы ты отказался от своей должности посла и повез меня туда, где есть лошади!       — Ой, да я с удовольствием, — вырвалось у меня. Я сам бы предпочел возиться с собаками — с лошадьми я управляться не умею — чем думать о политике Оргорейна и черных планах королевских герцогов по убийству его ребенка — наследника своего сюзерена, которому они давали клятву верности и служили.       И однажды так и получилось — мы оказались на О. Но да этого прошло еще долгое время. А пока приходилось работать в Кархайде. И, в сущности говоря, нельзя сказать, чтобы эта работа нам не нравилась.              Дни летели быстро. Эстравен написал учебник кархайдского за две недели, еще неделя ушла на правку Хео Хью. В Орготу она поехать отказалась, и мы командировали туда Нино и Орни-климатолога, раз речь должна была идти в первую очередь о зонде. Нино также получила задание разведать возможность устройства в Мишнори небольшой лаборатории, аналогичной эренрангской (которой, правда, еще не было) для изучения орготцев нашими врачами и физиологами. Я занимался как раз в основном устройством этой лаборатории при королевском университете. Орготцам я ничего хорошего не желал, а вот свою лабораторию хотел сделать большой и идеально оборудованной, ориентированной как на исследовательскую работу, так и на стажировки местных студентов и специалистов. Во главе ее, вероятно, должны были оказаться Мастерс и Джонсон, но пока организационные функции лежали на плечах Ойгена Фишера. Поскольку он был одновременно командир космического корабля и микрохирург, я сначала был не уверен, что у него будет получаться нечто среднее между межзвездным расстоянием и микрососудом. Но он оказался прекрасным организатором. Помогал ему и был при нем, можно сказать, секретарем и переводчикомФра Пиус, который оказался монахом. Мы с Теремом и Фейксом обсуждали, стоит ли доверить ему тайну Темдива, но Темдив сам передал через Фейкса, что пока общаться не намерен и нам не советует. В космические полеты, конечно, редко посылали религиозных фанатиков, прежде всего из соображений духовного здоровья экипажа. Экипаж Трака-М был вполне духовно здоров, а сам этот Пиус был столь молчалив, что заподозрить в нем гонителя ереси было трудно. И все же откровения Темдива показались бы ему ересью.Я подумал, что не стоит напрягать обстановку. Да Фра Пиус, незаметный и трудолюбивыйчеловек, и без того не требовал знакомить его с местными религиями. Он был талантливый врач, очень хорошо говорил по-кархайдски и этим помогал Ойгену Фишеру, чей акцент так и не поддался коррекции. Он умудрился овладеть медицинскими терминами кархайдского и написал об этом большой раздел в наш учебник!       Учебник, через три недели работы, был отправлен в типографию (типография была плохая — кархайдцы читают мало книг и много газет). Сразу же после выхода из тиража мы забрали его, раздали всем нашим, Хео и Осторожность велели всем проявить прилежание, так что ломаный кархайдский вокруг нас постепенно стал облагораживаться. Кто что-то не понимал, объяснял я. Я успел узнать кархайдский за время моей жизни здесь.       Вечеринка по этому поводу состояла из тостов и анекдотов, в также ситхской живой воды и рирских соков.       После нее неугомонная Хео хотела сразу браться за обсуждение второго проекта. У нее был уже набросан план. Но Эстравен попросил у нее небольшой отпуск.       — О да, конечно, простите, я как-то забыла, что вы не железный, — смутилась она.       Я, однако, догадался, что за отпуск он имеет в виду, и присоединился к идее с полным восторгом. Все эти три недели нам было не до секса — ему по понятной причине, а я уставал. Мы спали на одной кровати (мне в комнату поставили огромную кровать), под одним одеялом, обнаженные, обнявшись, и при том я не возбуждался. Я был просто страшно уставший после каждого дня организаций, общений, множества землян вокруг, дипломатических дел, новостей от короля, новостей от Фейкса, даже от проблем Гаума. Каждый день, по многу раз смотря на Терема, я думал, как же я его люблю и как я счастлив. Но дальше мысль сворачивала на радостные рельсы, что мы вместе делаем одно дело.       Он с нежным лукавством кинул на меня взгляд, больше не напоминавший таинственный взгляд выдры.       — Догадываешься, — мысленно сказал он мне.        Дети       На следующий день я видел уже все признаки начала кеммера, но еще не сам кеммер. И вот тут я здорово помучился, потому что сам уже включился. Я ласкал его, но большего организм его мне пока не позволял. Он без всякого смущения удовлетворил меня таким способом, который мне было бы стыдно ему предложить, и продолжал ласки. Когда наконец все началось, я вспомнил первый кеммер… Было с чем сравнивать! Но не в пользу одного или другого. Мы тогда были как сумасшедшие, а теперь — просто уверены. Ему стало легче ждать меня, когда я отдыхал. Но, кажется, мне не так уж был нужен отдых. Мы были не молоды, ему 35, мне 32, а сил у нас было, как у мальчиков. Иногда он лежал, раскинувшись на кровати, и говорил:       — О Господи, мы не на леднике! Даже не верится. И нет никаких преград. Ты можешь просто вот так взять и лечь на меня. Как будто сам ледник растаял под нами.       — А у меня иногда бывает ностальгия по леднику, — признался я.       — О, ностальгия по тем дням и у меня бывает… Как я хотел тебя однажды!       — А как я хотел тебя едва ли не все время!       Чудо произошло на третий день. Мы поели и поспали, проснулись, заключили друг друга в объятия. Все было как обычно, моя сила, его трепетное наслаждение. И вдруг его охватила какая-то внутренняя судорога, он раскинулся сильнее чем обычно, подставил себя как-то полнее. Потом, когда это кончилось, он вслух, громко, со стоном прокричал:       — Боже! О, ты сделал это! Это произошло… Я… О, все святые!       Я испугался, но он закончил:       — Я забеременел. — И повторил несколько раз: — Я зачал от тебя. Я беременен. Я буду носить. Дженли. Я рожу ребенка.       Я не мог понять, откуда он это мог узнать так сразу, но поверил без сомнений.       — Как откуда? Но я же чувствую, — удивленно объяснил он. — Матка открылась, семя облило яйцеклетку, и она прикрепилась. Она вот сейчас прикрепляется. Ищет место… — Он глядел в себя и одновременно на меня. Его глаза сияли.       Воистину, беременность на Гетене вызывает сильнейшие эмоции.       Он взял мою руку, ввел себе глубоко в свой орган и заставил нащупать там, в глубине, нечто, похожее на мячик.       — Матка сразу закрылась, — удовлетворенно констатировал он. — А то была бы то открыта, то закрыта до конца кеммера. — Потом прокомментировал: — Нашла. Врастает. Буквально врастает в стенку.       — Что это будет за ребенок? — с беспокойством спросил я.       — Наш, — кратко ответил он.       Кеммер почему-то на этом не кончился, и Терем продолжал ласкать меня. Мне было все это странно, но одно я знал точно: я буду отцом — пришло нежданное счастье.       В перерывах между любовью мы говорили о ребенке. Кто он будет — гермафродит или мальчик? Как изменится наша жизнь? Будем ли мы воспитывать его сами или года в три отдадим в детский сад, как делают тут почти все? А ответов не находили, потому что снова и снова соединялись в любовных ласках. Я буквально видел то, что он рассказал мне: закрытая матка, мое семя, уже не нужное, обливает ее, а где-то там внутри происходит таинственный процесс дробления вросшего яйца. Формируется, должно быть, плацента…       — Ласкай меня, — просил он. — Целуй меня. Во мне твой ребенок. Войди, входи в меня еще…       Потом все кончилось, и на следующий же день после этого я оповестил Хью, Осторожность и Ойгена Фишера, что в их лаборатории появилась новая работа. Ибо беременность короля-гермафродита — дело политическое, но первое в мире зачатие совместно мужчиной и гермафродитом в роли женщины — это полная новость для науки всей Экумены.       — Ты не против, чтобы тебя исследовали? — спросил я Терема.       — Конечно, нет. В случае чего подстрахуют… Я сам боюсь, — признался он. — А вдруг плод отторгнется? Ты же говорил о несовместимости генов.       — Ничего не говорил о несовместимости. Сказал только, что они разные. Но вот оказалось, что не настолько уж и разные.       Осторожность поздравила меня и сказала лишь, что ее время пока не наступило, плод не виден даже на сильных приборах. То есть он виден, размером примерно с горошину, но ничего нельзя сказать, правильно ли он развивается. Она — педиатр. А вот гинекологам пора браться за дело.       Бедного Терема замучили всевозможными анализами. Еще не готовая лаборатория работала вовсю, установки монтировались прямо на ходу. Когда новость дошла до короля, он отпустил одного из своих врачей, и это был сам Мастерс. Он проводил анализы крови и мочи, просвечивания матки, улавливал с помощью микроприборов какие-то капельки выделений из нее — короче, работа шла. Вместо Мастерса место подле короля заняли двое землян.       — Для сравнения у нас только анализы короля и все знания по земным детям, — советовались Мастерс, Андерсон, Нинцинь, Дворецкий, Фра Пиус. — По сравнению с королем — никакого сравнения. Амниотическая жидкость просто блестящая. Но вот если бы это был земной ребенок, меня бы насторожил клиренс креатинина… По сравнению с королем, опять же, он лучше, но лучше был бы еще лучше…       — Давайте исходить из того, что, следовательно, плод будет гетенцем.       — Гермафродитом, ты хочешь сказать. Гетенцем он будет в любом случае.       — Что это на томограмме слева от яйца?       — Зародыш пуповины?       — Странно! Давайте-ка сделаем цитологию на плацентарные клетки…       Я уводил Терема так быстро, как только мог. Пытался уложить его в постель, чтобы он отдохнул от анализов, но он чувствовал себя прекрасно. Выпрыгивал из постели и мчался к Хео обсуждать новую работу. Оттуда иногда его выдергивал кто-нибудь типа грозного Ойгена Фишера и снова вел в лабораторию. Так Хео научилась запоминать предложения, оборвавшиеся на полуслове.       На короля было совершено первое серьезное покушение. Вернее, конечно, на ребенка. Злоумышленикам удалось-таки подменить ампулы, миссис Джонсон была занята каким-то другим анализом, и чуть было не произошел выкидыш. После этого виновного герцога, наконец, объявили вне закона. Когда-то так же объявили Эстравена, но теперь — явно за дело. Герцогу удалось где-то спрятаться, его не убили, но все его выявленные сторонники были изгнаны, и от Темдива пришло известие: у монарха будет наследник. Фейкс уже научился таким образом расшифровывать фразы Темдива: «Высокий наследник здесь, он снова здесь. Его хотели превратить в тень, но теперь он будет здесь долго. Святой ясновидящий Аше сказал это». Поскольку сообщение Фейкса пришло сразу после этих событий, репутация Темдива как ясновидящего укрепилась уже и при дворе.       Каждый наш день начинался в лаборатории, в том числе на смотровом кресле, на которое Терем укладывался с превеликим удовольствием. Вводили микроскоп, и кресло сразу выдавало кучу анализов, остальные дополучали в трубе под названием МРТ. Потом брали еще кровь из вены и отпускали, если повезет, до следующего дня. Повезет — это означает, что никому из великих ученых не придет в голову светлая мысль проверить еще что-нибудь.              По крайней мере через неделю стало ясно, что яйцо развивается быстрее, чем у земных детей. Один человек из первого корабля, мой хороший друг, белый землянин Яков Иосифович Берг, а для нас просто Яша, умудрился найти добровольца из кархайдцев. Это был идеальный доброволец. У него беременность началась в тот же день, что у Эстравена. Торам Хонт рем ир Идебервен был юн, здоров, и, судя по имени, лорд. Впрочем, этот скромный молодой человек тотчас попросил звать его просто Хонт. Он заканчивал университет в Эренранге на медицинском факультете, и уже поэтому был готов послужить науке, а кроме того, он отлично знал историю Эстравена и мою, лучше, чем ее знали мои соотечественники. Его кеммеринг по клятве учился вместе с ним, был его немного старше и уже закончил факультет истории. Вероятно, он всю эту историю ему и рассказал.       Кресла он страшно стеснялся (раздеваться при таком количестве первертов! Показывать им свои интимные органы, и это при отсутствии родного кеммеринга! Втыкать в себя трубу инопланетянского микроскопа!), но переборол смущение. Точнее, его смущение переборол добрейший Вацлав Дворецкий, произнесший с чисто медицинской интонацией:       — Детка моя! Тут же все просто врачи! — и юный лорд расслабился, даже на «детку», которая могла бы ущемить его шифгретор, никак не отреагировал.       А вот труба МРТ вызвала его восхищение, и он завис над ее показаниями вместе с Андерсоном и остальными. Тут я понял, кто будет первым гетенским студентом в нашей лаборатории. Когда врачи закончили обсуждать его снимки и приступили к сравнению со снимками Эстравена, он тихонько стал задавать вопросы Фра Пиусу, который в обсуждении, по обыкновению, молчал. Монах отвечал мальчику охотно. Я не вмешивался, потому что больше всего меня интересовали результаты сравнения. Когда Фишер их озвучил, у меня гора с плеч свалилась. Плод у Эстравена развивался в целом точно так же, как у Хонта. Бедный король. Его показатели отличались, и, конечно, с ними придется теперь повозиться команде Джонсон.       Я познакомил Идебервена с Эстравеном, они оба заговорили не о своих беременностях, а о чудесах лаборатории, а когда Эстравен рассказал, что сейчас он составляет общий рассказ о Кархайде для терран, глаза лорда Хонта просто загорелись.       — Я расскажу своему кеммерингу! — вскричал он. — Вы сможете дать ему тоже какое-нибудь небольшое задание в вашу энциклопедию?       Хорошее он слово придумал для занятий Хео и Эстравена — энциклопедия. «Энциклопедия Гетена». С тех пор мы именно так и называли ее.       Я пригласил его приходить в лабораторию почаще — нам понадобятся еще снимки, а кроме того, ему, как медику, может быть, было бы интересно узнать побольше о….       — О, интересно — не то слово! — вскричал юный ученый и побежал за своим кеммерингом — знакомить его с Хео Хью и с самим Эстравеном.       Эта пара состояла из довольно разных по характеру людей, но одно их, к нашему счастью, точно объединяло — это глубокая любовь к науке. Кеммеринга звали Кори Вурд рем ир Хардавен, то есть это был тоже аристократ, у него уже был ребенок от Хонта, возрастом в год. В университете по этой причине он взял отпуск (а числился там стажером). Но перенес науку к себе домой. Со спящим ребенком на коленях он сидел, углубившись над историческими архивами. Потом отвлекался, кормил его — гетенцыне часто кормят грудью до года, но он считал это необходимым, — а потом снова углублялся в архивы. Ребенка наши тоже были бы не против изучить, но он отдать им его в руки отказался. Зато с Хео, у которой такой же ребенок остался на Оллюль, он говорил не только про историю, но и про особенности кормления, сна на руках, игр, времени развития речи и прочие материнские проблемы.       Когда знакомился с Эстравеном, низко поклонился.       — Вы совершили великий подвиг, — произнес он почтительно. — Вы пострадали от несправедливости и были до конца верны вашей великой цели. Ваше исцеление — чудо, которым справедливая Тьма вознаграждает героев.       Терему не хотелось говорить про Тьму, про которую он знал больше и любил меньше. Он мысленно попросил меня увести его. Однако вслух поинтересовался о теме занятий Хардавена.       — Я историк, — ответил тот. — Сейчас мы с лордом Хео Хью (лорд Хео Хью! Но да — ведь они не могли выразить понятие «госпожа») обсуждаем, какую лепту я могу внести в его работу, которая представляется мне монументальной. Сам же для себя я занимаюсь историей династии Аргавенов. Мне, видите ли, хочется понять, в какой момент и почему все они вдруг сошли с ума, — и усмехнулся, сказав эту фразу своим спокойным академическим голосом.       Эстравен рассмеялся.       — Нет, эта тема для терран, как я понял, не приоритетная. Это наши внутренние проблемы. Им нужна энциклопедия наших нравов, нашего быта, нашей культуры.       Я сделал вид, что зову кеммеринга, и на этом они расстались.       — Какой прекрасный результат, — сказал я ему и от радости расцеловал и слегка подкинул.       — А какой чудесный мальчик этот Хонт!       — Сработаешься ли ты со вторым?       — С аристократом-то? — мой друг пренебрежительно пожал плечами. — А что мне мешает выполнять задания Хео, сидя дома, как я писал учебник? Мы и встречаться-то не будем. А уж если и будем, то я этих аристократов видал немало в своей жизни. Те из них, которые занимаются наукой, далеко не самые плохие. А единственный настоящий аристократ мой — это ты… Потому что ты действительно настоящий аристократ. Если это слово хоть что-то значит, кроме простого указания на происхождение.       Никогда до сих пор мне это не могло прийти в голову. Я никогда не был аристократом.       Но я подумал, что могу сказать ровно то же самое. Я тоже видел нескольких на Гетене, но единственным был он, Эстравен.       Ночью он шепт       ал, обнимая меня с полным удовлетворением и покоем:       — Мой…       И я был так же спокоен и удовлетворен, как будто я сам говорил это про него.        Сокрушенный интриган       Утром я думал о политике. Терем просыпался медленно и не пытался встать, как я его и просил. Сначала он был в полусне. Потом постепенно выныривал, и я стал говорить ему.       Королю было все равно, кого мы послали в Оргорейн и насчет чего — зондов ли, второй ли лаборатории. Король вообще думал только о себе и своем ребенке. Всем заправлял регент, он же премьер-министр — Эйтвен, имен его я не помнил.       — Тор, — подсказал мне Терем, — Какой-то герцог, у них такие первые имена. Со значением. (Тор в переводе с кархайдского — «герой»). А родовых имен у них вообще нет. Только первые и третьи.       Я с этим герцогом вынужденно общался по делам посольства, но предпочитал обо всем советоваться с королем. Мне с королем тоже было много легче, чем с ним. Очень уж он был скрытен и высокомерен с каким-то первертом-инопланетянином.       — Я все думаю о Нино и Орни 18, которых мы послали в Оргорейн, — сказал я Терему. — Я это сделал, спросив короля, а он махнул рукой. Эйтвену я не сказал ни слова. Да и ему было бы все равно, ведь по сути король был «за». Но люди эти… Про Нино предупреждал сам Темдив, да и мне она не нравится. И ее очень легко завербовать. А Орни 18 — невероятно легкомысленный человек. Свои аппараты он любит, по почеркам он сходит с ума, остальное ему можно вложить в голову. Их же обоих там завербуют. И посоветоваться не с кем… В правительстве.       — Есть с кем посоветоваться, — коротко усмехнулся Эстравен. — Только он вернется через неделю из цитадели с ребенком.       — С Гаумом? Да он же теперь не имеет отношения к Сарфу.       — Он все может. Интриговать и разузнавать для него — как дышать. Он, конечно, душевно сломался и в тяжелом состоянии, но дело-то свое он знает. Он через три дня даст тебе ответ, кого и на что завербовали в Оргорейне.       — А с Эйтвеном делиться сомнениями надо?       — Нет. Это будет против тебя как посла: ты знал, что посылаешь ненадежных людей.       — Здесь для всех интриговать как дышать, — сокрушенно сказал я. — Хочу в Эстре.       Естественно, обо всех таких вещах мы говорили мысленно.       — Ты делаешь грязную работу чисто, — сказал Терем. — Поэтому на тебя она и возложена.              Совпадение — из Эстре как раз тут и позвонили. Сорве ранним утром благополучно разрешился от бремени. Я поздравил Терема с тем, что он стал дедом.       — Я тоже скоро подарю тебе брата, а твоему сыну дядю! — смеялся он в трубку. — Как назвали?       — Скири хочет Теремом, — ответил тот. — Я б лично тоже считал это уместным.       — Не надо, — попросил мой друг. — И не надо Ареком. Любым другим именем, но не этими двумя. Пусть пройдет время после нас. Скири будет не против Эсванса, я очень прошу тебя.       — Хорошо, — согласился послушный сын.       Итак, без нас в Эстре появился новый Эсванс Харт рем ир Эстравен… А что-то сейчас делала душа старика? У него, можно сказать, отняли имя — вроде бы в память о нем, но на самом деле в забвение, ибо теперь Эсвансом станет юное существо, новое на этом свете и живущее среди людей. Где она была сейчас, эта старая душа без имени, видевшая в жизни столько страдания? В долине теней? Мне захотелось спросить об этом Темдива. А Арек, этот брат-самоубийца, отец Сорве, когда-то любивший своего маленького Терема так, что в конце концов отказался от жизни без него? Неужели его тень я видел рядом с тенью Терема, и сейчас она осталась совсем одна в той Долине Жутких Теней? Я подумал, что соглашусь на любую болезнь и клиническую смерть еще раз, чтобы вытащить Арека и Эсванса. Пусть даже этим я погублю свою наконец обретенную любовь с Теремом. Нет, пусть они принадлежат друг другу — и уж точно пусть Арек не страдает.       В молитве «Отче Наш» сказано, что в мире Бога все прекрасно. А где тогда Долина Теней? Знает ли про нее Бог, всеведущий, всемогущий, милосердный? Вот тут и я едва не заплакал.       Я был в курсе, что тысячи богословов до меня мучились теми же вопросами. И я был в курсе, что никто не нашел ответа. Меня только слегка утешало, что, тени превращаются в камни, которые «копят силу» и что святой Хербор, провожая меня, сказал, что я все пойму когда-нибудь.       Я точно знал, что Эстравен не слышит этих мыслей, я закрыл их от него. Как ни удивительно, но он произнес:       — А мы, если все будет благополучно, назовем своего ребенка Хербор, — предложил он. — В честь святого, который нас спас.       Это он сказал совершенно точно. Я поцеловал его.       Он убежал к Хео обсуждать план очередного раздела энциклопедии — он был очень увлечен — а я сидел у себя и не знал, что делать. Мучили мысли об Оргорейне, о долине теней, о тяжелом состоянии короля, даже беременность Терема вызывала больше тревоги, чем радости. Ну, а вдруг в самом деле плод начнет отторгаться? Он нес в себе зачатки таких разных генов, тканей, клеток! И таких надежд!       Как ни странно, кончились мои колебания тем, что я набрал телефон Гаума, и тот ответил. Рассказал, что оставил на неделю ребенка у Фейкса и вернулся к кеммерингу, исполнять супружеский долг. Сказал, что придет ко мне и расскажет мне что угодно, если я захочу его вызвать.       Он действительно пришел, и выглядел на этот раз чуть лучше. Без гормональных инъекций, однажды сыгравших с ним такую роковую роль, он, конечно, был холоден, но и у него в глазах огонек близкого кеммера поблескивал соблазнительно и вызывающе на его прекрасном, тонком правильном лице. Видимо, он нанес на ресницы какую-то микроскопическую долю косметики, и уже это преобразило его глаза. Они стали выразительными, так что это сжимало душу. Мне пришло в голову, что он напоминает японскую гейшу из давней истории Земли. Ему бы подошло быть гейшей.       Впрочем, я не сомневался, что нынешнему своему кеммерингу он хранит верность. Ведь он зависел от него, сам он не смог бы заботиться о ребенке и работать.       Сначала говорить мне с ним было трудно, но когда он перешел на терранский, стало почему-то легче. Он, разумеется, говорил не в совершенстве, но свободно. И мы с ним никогда еще не говорили на терранском. Может быть, поэтому казалось, что мы говорим в первый раз.       — Скажите, что бы вы хотели от меня, лорд Аи, — сказал он, садясь напротив. — Я теперь в долгу перед вами и Эстравеном и сделаю, что от меня зависит.       Я обрисовал ему историю с нашими людьми в Оргорейне.       — О, это я узнаю очень скоро, обещаю после кеммера этим заняться.       — У вас остались друзья в Сарфе? — предположил я.       Он покачал головой.       — В Сарфе не бывает друзей, — ответил он, и я не удивился. — Но остались те, кто мне обязан, кого я могу шантажировать, а также, так сказать, враги моих врагов. Все это я могу использовать. Я очень подлый и непорядочный человек, лорд Аи. За это я достаточно наказан, и за это же самое наказан мой несчастный ребенок. Но я продолжаю оставаться таким. Как сказал бы Лорд Эстравен, любитель пословиц, мастерство не уходит с проигрышем. Я бы добавил, что и с болезнями, и с горестями, оно не уходит вообще никогда. Мое мастерство — интриги.       — Разве вы не верили, что работаете на какое-то благое дело, на великую цель? Пусть методы этой работы были не слишком красивы.       — На благое дело? — Гаум рассмеялся с горечью и издевкой. — Оргорейн как великая цель? Благополучие и стабильность великой страны? Да я бы уничтожил эту страну. Я ненавидел ее с детства. Я плохо знаю своего родителя и совсем не знаю родителя его родителя, то есть своего деда. Но кто бы он ни был, он родился еще в Орготе. Оргота была не великая страна, а просто страна, в которой жили обычные люди. Но это поколение, наши деды, сделало ее великой. А своих детей, отданных в детские дома в шесть месяцев, они сделали подонками. В детском доме трудно остаться человеком, знаете ли, лорд Аи. Особенно когда есть определенные способности.       — Зовите меня Дженли! — вырвалось у меня. Его речь меня потрясла.       — Кто я такой, чтобы звать вас первым именем? Впрочем, поскольку я никто, мое дело быть покорным. Хорошо, я буду звать вас Дженли, а вы тогда зовите меня Локе.       На этом месте вошел Терем и, не обращая внимания на Гаума, прямо в одежде свалился сверху одеяла.       — Не беспокойся, — сказал он мне. — Просто сегодня анализы были… чуть более болезненные, чем обычно. Спинномозговая пункция. Хео отпустила меня полежать.       И уже с постели протянул обе руки Гауму гетенским жестом приветствия, более обычным в Оргорейне, чем в Кархайде. Тот ответил тем же. Рассказал про посещение цитадели то же, что и мне, а потом прямо, без обиняков, заметил Терему:       — А ты носишь. — И спросил, прищурившись: — Вы кеммеринги?       — Да, — просто ответил Терем и в свою очередь ему все рассказал. Он знал его первое имя (пытался произносить «Локе», но забывался и говорил «Роке») и вообще болтал с ним как с приятелем. Спросил, встречал ли он Темдива. Гаум ответил, что благородный Фейкс уберег его от этой встречи, но ребенка через Фейкса он передал именно ему, Темдиву. Одного сумасшедшего — другому сумасшедшему.       — Не боишься? — усмехнулся Терем.       — Мне уже нечего бояться, — ответил тот горько. — Я теперь верю во все подряд. Святые в культе ханддары? Почему бы нет? Я вполне привык к святым в культе Йомеш. Раньше у вас их не было, а теперь выяснилось, что они есть.       Напоследок Гаум поделился их с кеммерингом планами завести еще одного ребенка. Терем протянул ему листок к записью «Отче Наш». Тот проглядел и вернул со словами:       — Уже выучил наизусть. Время там было.       И ушел, видимо, выполнять намеченный с кеммерингом план.       Почему-то мне подумалось, что я не знаю, как зовут его больного ребенка.       — Солеке, — мысленно ответил мне Терем. Мысленно он уже научился свободно выговаривать Л.       — А ведь бывают, наверное, молитвы святым за больных.       — У йомешта — конечно.       — Я бы хотел помолиться за его ребенка. Но не знаю, как.       — Как молиться? — удивленно переспросил Терем. — Ты исходишь из того, что святые тебя слышат? Так и попроси их: «О святые, помогите больному Солеке!»       — Солеке — это с орготского никак не переводится?       — Что-то типа «мячик».       — А Локе?       — Это «огненный».       Я и сам вспомнил это орготское слово: локт — огонь, локте! — возглас «пожар!» (буквально — огни во множественном числе), прилагательные с -е на конце, локе — огненный, чреватый пожаром.       Кархайдские имена, кроме имен герцогов, обычно никак не переводились, хотя иногда бывало и такое, а в Оргорейне теперь часто давали говорящие имена. Я рассказал Терему, что Гаум сказал мне про Оргорейн и про себя самого.       — Ни до чего доброго ненависть не доводит, — вздохнул Терем. — Только любовь имеет смысл. Беда в том, что они — как левая рука тьмы с правой рукой света, так же точно, ненависть — левая рука любви…       Он задремал, и больше мы к этой теме некоторое время не возвращались.              Энциклопедия Хео уже в виде словника по разделам занимала 10 земных страниц (то есть 10 страниц на экране монитора). Лаборатория была оборудована, и в ней появился первый стажер (его, лорда Хонта, мы уже знали) и первые добровольцы. Фейкс позвонил и сказал, что Темдив добился значительного улучшения у Солеке. У того пропали припадки и судороги, он стал нормально есть, перестал вырываться и кусаться. Но, добавил Темдив, он пока еще не совсем здесь. Отчасти он еще там. И там он, возможно, будет частично всю жизнь. Так Фейкс понял то, что Темдив сказал о ребенке. От себя добавил, что у него такое впечатление, что ребенок этот совсем не думает. Он не слабоумный, он в шесть месяцев овладел зачатками антитранса. Он способен видеть и слышать, как никто в его возрасте. Но он ничего не понимает.       — Ты объяснишь это Гауму?       — Пока я сам не понял, что делать. Мы будем проводить предсказание, Дженли. Возможно, Там я что-нибудь увижу.       — А чем Гаум будет вам платить? Хочешь, я заплачу за него?       Фейкс грустно упрекнул меня:       — Ты разве ничего не понимаешь? Мы с каждого берем то, что он может заплатить. Гаум даст пару уроков мысленной речи. Два уже дал одному Целомудренному. Теперь второй. Я против: мне кажется, это рассыплет нить предсказания; но они хотят этого. А что будет с предсказаниями, я не знаю, но посмотрим…- «Нусутх» — прозвучало в его голосе.              Я сказал Хео, что Терему вредно целыми днями сидеть за столом. Он должен гулять, кататься на лыжах, дышать свежим воздухом. Она с неохотой согласилась, заметив:       — Уж очень хорошо у него получается эта наша энциклопедия! Он прирожденный систематизатор! Мы составляем схему энциклопедии, и она получается просто отличной. А какой учебник он сделал!       — А какой ребенок у него родится? — возразил я ей.       Против этого ей нечего было сказать, она и сама была матерью, и мы стали гулять — в основном Терема тянуло в ту сторону от Эренранга, где был вольер с собаками. Куурд несколько раз возил нас на санях, в том числе больших, за пределами вольера. Собак это приводило в такой восторг, что ясно было, что работают они не за рыбу. Восторг Терема был совершенно такой же. Более того, собаки полюбили его так же, как он их. Огромный Дик — не самый ласковый из зверей — не раз подставлял ему спину, приглашая проехаться верхом. Куурд смастерил для этого специальную упряжку. Он и сам не знал, что, оказывается, лайки умеют возить на спине. В отличие от лошадей, уздечки Дик не слушался, но знал множество команд голосом. Терем даже говорил мне, что все собаки понимают мысленную речь. Я не пробовал с ними говорить. Кататься верхом, конечно, тоже. Если на собаку, даже огромную, как большая северная лайка, усядется не миниатюрный гетенец, а высокий землянин, это чревато для нее переломом позвоночника. Затоуж на санках я на Байко обгонял всех — и Терема на Дике, и Куурда на Таро. Мы страшно полюбили ездить на санках. Иногда эти поездки заканчивались чьим-то валянием в снегу, к которому тут же присоединялись все собаки, и оно скоро становилось общим. Но неизменно — общим восторгом.       Король тоже полностью передал дела регенту и под руководством команды врачей гулял, делал упражнения для мышц, массаж и прочее. Ему соорудили бассейн с подогревом — оказывается, он умел плавать. Когда команда Джонсон проводила общие врачебные конференции с командой Мастерса, выяснялось, что, хотя беременность короля протекает не идеально, показатели не так уж плохи. Они готовились, конечно, к кесареву сечению.       — Когда он родит, мы отпросимся в отпуск и поедем в Эстре, — говорил я Терему. Он улыбался:       — Ваши энтузиасты хотят заставить меня рожать у них лаборатории. Я им не дамся. Я буду рожать только вдвоем с тобой. В Кархайде это делается часто, не бойся. Поедем в Эстре, и ты примешь у меня роды.       Я чувствовал, что спорить бесполезно. В конце концов, в Эстре своя больница. Возможно, с нами согласится поехать Ойген — погуляет по Эстре и подстрахует на всякий случай.              Мы подружились с Куурдом, и он в перерывах между собачьими гонками рассказал нам про свою планету О, про то, как там устроен брак. Женятся между собой две пары, они принадлежат к двум кастам, которые называются там утренние и вечерние и носят знаки, которые позволяют различать их. Между собой иметь супружеские отношения могут только люди из разных каст, но отнюдь не разного пола. В каждом браке один утренний и один вечерний мужчина и также одна утренняя и одна вечерняя женщина. Браки внутри этого четвертного брака заключаются так: у утреннего мужчины с вечерними женщиной и мужчиной, у вечернего мужчины с утренними женщиной и мужчиной. Комбинации утренние мужчина и женщина, вечерние мужчина и женщина — запрещены.       Мы с Теремом долго разбирались, Куурд терпеливо объяснял, наконец Терем спросил с недоумением:       — Вечерний мужчина и утренний мужчина имеют супружеские отношения?       — Да, — радостно ответил Куурд. — И также вечерняя женщина и утренняя женщина.       — Как это может быть?       — Ну… Гомосексуальные отношения, — не понял Куурд проблемы.       Эстравен нахмурился. Говорить об этом с малознакомым человеком ему было неудобно.       Вечером я рассказал ему, что знаю о гомосексуализме на разных планетах. По О я был не специалист, но на Хайне это практикуется весьма свободно и широко, да и на Земле тоже.       — Один играет роль мужчины, второй женщины?       — И так тоже бывает, довольно часто. — Я рассказал о всяких возможных комбинациях, и Терем хмуро задумался. Понятный ему смысл гетенского кеммера заключался совсем в другом.       — А что бывает у вас, если два кеммеринга случайно принимают один пол?       — Такого почти не бывает. Кто-то успевает сменить его в первый день кеммера.       — А если это произошло?       Он пожал плечами, сказал, что не знает, и предложил расспросить у первертов, работавших в кеммерхаусах — они должны были видеть всякое. Но ни одному из нас в кеммерхаус идти не хотелось. Даже в королевский. Таковой существовал — говорили, что он роскошный и со всевозможными услугами, — но он был пустынен, ибо среди аристократов было почти незыблемым правилом иметь кеммеринга по клятве. Если двое давших клятву и расставались (например, один умирал), то второй нередко оставался один на всю жизнь или находил другого друга и с ним жил, уже без клятвы, но в полной верности. Это был шифгретор аристократов. Разумеется, бывали и исключения, но их было мало.       — В Орготе любителей извращений побольше, там есть целые кеммерхаусы для извращенцев, — сообщил Терем.       И опять — ни одному из нас в Орготу не хотелось.       — Придется ехать на планету О, — пошутил я. Я еще не знал, что пошутил вполне провидчески, и нам действительно однажды предстояло там оказаться.              Лаборатория работала вовсю. Я уговорил стабилей на Хайне организовать при ней семинар по обучению гетенских студентов земной медицине. Желающих было сначала три человека, и это для лаборатории было вполне достаточно, поскольку она не была еще развернута до конца. Врачи под руководством Ойгена Фишера и Миссис Джонсон тщательно исследовали их здоровье, и у всех троих по земным меркам не нашли никаких отклонений. Гетенцы были удивительно здоровой нацией. Но, конечно же, больницы были, и материал для изучения ученые брали в большой, прекрасно оборудованной королевской больнице в Эренранге. Вскорости должно было закончиться оборудование самой сложной части: лаборатории генетического анализа. Я знал, что этого ждет, затаив дыхание, вся Экумена. По меньшей мере, все биологи Экумены. Хайнцы несколько сотен тысяч лет назад создали этот генетический эксперимент — гетенцев — и по причине бурной истории своей планеты полностью потеряли все архивы, по которым можно было определить, что именно они сделали. Теперь ученые собирались заново прочитать генотип гетенцев. Технически это не очень сложно, но требуются компьютеры высокой мощности для вычислений действия и взаимодействия генов. Таких компьютеров не было на наших кораблях, и мы должны были передавать снятые с генов показания по ансиблям на Хайн, для обсчета.       В Оргорейне Гаум узнал все, что его просили. Да, комменсалы чувствовали себя обделенными сотрудничеством. Прежде всего, конечно, они хотели земную медицину. Лечение лихорадки хорм, ибо в Орготе она встречалась. Разве они знали, что мое выздоровление было чудом? Хотели они и все остальное тоже, хотели вообще всю медицину, такую же большую лабораторию, как в Эренранге. Затем, собак. Помидорами и картошкой с ними поделились сразу. Зонды они уже имели. Сейчас они вели в Кархайде разведку, какие чудеса Земля привезла еще. Нино, по возвращении в Кархайд, была завербована на саботирование работы до тех пор, пока в ней не будет полноценно участвовать Оргорейн. Ее даже научили, как это делать! Орни 18 проявил себя тверже и отказался что-либо саботировать, лишь обещал собирать данные зондов максимально в пользу Орготы. Когда Гаум попытался разузнать, нет ли у комменсалов планов подослать вредителей к королю (а сделал он это, якобы предложив им в этом свою помощь), в ответ он получил такой искренний ужас, что сам пришел к выводу, что в этом направлении нам ничего не угрожает. Как ни грустно, но в этом нравственном вопросе комменсалы воинственного тоталитарного Оргорейна оказались чище нравами, нежели герцоги мирного феодального Кархайда. Впрочем, комменсалам было в этом мало интереса при слишком высоком риске: что такого крупного выиграли бы они, если бы на престол взошел не прямой наследник короля, а побочный? Некоторую дестабилизацию в Кархайде — безусловно. Она пригодилась бы перед войной, но они не были готовы к войне.       Все это требовало уже ставить в известность регента, а то и самого короля. Обе руководительницы, Хео и Осторожность, и я в качестве посла испросили аудиенции у герцога и получили ее через три дня (король в последнее время обычно принимал нас в тот же день).       Выслушав последние новости о наших успехах и планах, он без просьб распорядился выдать нам большую сумму денег. Когда же мы поставили перед ним проблему Оргорейна, он задумался. Особенно поморщился он, когда мы упомянули, что комменсалами завербована наша сотрудница.       — Я понимаю, что земляне не железные, но до сих пор вы действовали так прямо, вы все так эффективно решали переговорами! И вдруг саботаж, какое недостойное дело для землянина! Этого лорда Нино я отправил бы не в Оргорейн, а в Перунтер…       (Мы уже не прыскали, слыша такие вещи, как «лорд Нино». Хео и Осторожность тоже были вежливо названы лордами).       Когда мы признались, что для получения информации использовали Гаума, министр, против ожидания, только лишь усмехнулся.       — Когда-то это был опасный враг. Но с ним многое изменилось. Против Кархайда он сейчас интриговать не будет, потому что он от нас зависит, и это все, что от него надо, — сказал он. — Я сам допрашивал его десяток раз о тайной жизни Сарфа и убедился, что говорит он правду. Я велю наградить его за услугу. А что до сотрудничества с Орготой… Медицина, зонды, собаки. Я же понимаю, что даже Экумена будет недовольна перекосом в нашу сторону. Экумена сразу поставила условие, что сотрудничает с планетой Гетен, а не с государствами, будь то Кархайд или Оргорейн. Как я понял, она отступает от этого правила только в тех случаях, когда на планете идет жестокая внутренняя война (ему пришлось сказать «принципиальная вражда двух государств с массовыми убийствами и большим ущербом»), а у нас ничего такого, конечно, нет. И никогда не было. Мы просто с Оргорейном недолюбливаем друг друга. Но в массовые убийства и большой ущерб между нами я не верю. Но когда комменсалы выйдут на меня со своими претензиями, я напомню им, что они сделали с вами, господин посол, я расскажу им про Пулефен и скажу — вот пусть подождут немного, а потом получат свое, и пусть скажут спасибо, что подождут они этого не в Пулефене. Медицинскую лабораторию? Ну небольшую же можно, правда? Оборудовать они будут ее на свои деньги, а руководить будут двое-трое ваших людей, мы выговорим вам высокую зарплату, вас это устроит? Собак? Ну бывают же у них детеныши, да? Это все решаемые вопросы, хотя я благодарен вам, что вы, лорды, нашли время озаботиться ими.       В результате оказалось, что премьер-министр Эйтвен с герцогским именем Герой оказался совершенно не высокомерными человеком и к тому же гораздо более умным и практичным, чем король.              Были и смешные случаи. Офицер космического флота в чине генерала, командир корабля, хирург высшего класса Ойген Фишер был пойман на контрабанде. Он захватил с собой небольшой запас особого земного табака, разводил его у себя в квартире — он снял большую квартиру в Эренранге — и крутил папироски. Не мог без этого, бедный хирург, не в состоянии вылечить себя от аддикции. Табачище был размером с полметра, когда его заметили. В результате дружеского и принципиального осуждения столь не примерного поведения представителя Земли на чужой планете все тайком растащили к себе в комнаты и квартиры по росточку табака и занялись тем же, чем он. Бесшабашная Хео через месяц дымила уже и на работе. Табак этот считался для людей совершенно безвредным, но никто не мог угадать, как он подействует на атмосферу, фауну, флору, гомеостаз и уж тем более жителей неизвестной планеты. На одной из планет он чуть было не привел к экологической катастрофе, так как очень быстро размножался. Поэтому его было запрещено экспортировать. На Гетене с его бедной флорой катастрофа могла быть еще ужаснее. Мы все прятали свои росточки табака так тщательно, как могли.       А один из уроженцев планеты Гетен горел желанием попробовать (ибо я-то тоже покуривал, беря пример с остальных), и этот житель был Терем Харт рем ир Эстравен. На третьем месяце беременности он зачем-то решил, подражая мне, скрутить папироску и испытать ощущения курения. Что еще ужаснее, они показались ему очень приятными. Табак был кисловато-сладкий, в него входили стимуляторы и успокоительные вещества.       С увеличением срока беременности и объема живота двигался Терем все меньше, хотя заставлял себя гулять, но в основном сидел за столом и писал раздел за разделом в энциклопедию. Ну куда курить в таких условиях? Конечно, его комната хорошо проветривалась, но табак через плаценту проникает в кровь плода! Став более упрямым и капризным, чем обычно, Терем махал рукой.       — Я же слышу, что мне говорит Хербор. — Он уже называл нашего ребенка по имени. — Ему не плохо.       Врачи, хмуро пряча свои папироски, уговаривали его бросить, подождать всего лишь пять месяцев, не делать этого, но он только принюхивался к их табаку и сравнивал с нашим.       Однажды зашел Гаум и, как обычно, стал болтать с Теремом о своем больном ребенке и новой беременности. У него был пока только первый месяц. Он тоже чувствовал плод, говорил, что на этот раз все в порядке, хотя попросил наших врачей его осмотреть (я это устроил с радостью). Первый его ребенок так великолепно прижился в Отерхорде, что его там в шутку называли сыном Темдива. Несмотря на эту хорошую новость, Гаум по-прежнему был в депрессии и рвался в Отерхорд в каждый свободный момент.       И вот он-то и устроил настоящий разнос Терему за курение. В число его талантов входило умение, при необходимости, ругаться оскорбительно и грубо, и он говорил:       — Ты что, молод? Ты чемпион здоровья? Посмотри на себя в зеркало! Тебе 35 лет, в это время только короли рожают, но хорошо; конечно, вам нужен ребенок; но разве вам нужен больной ребенок? Вы хотите перенести то же, что я? Ты только что переболел, тебе меняли почку, и все это когда уже организм не молод и не силен. И ты не нашел ничего лучше, чем травить свое драгоценное дитя табаком с чужой планеты, хотя и без него не факт, что ребенок от тебя и землянина родится здоровым и умственно полноценным!       Я бы не смог этого сказать. Даже недоразвитый земной шифгретор запрещает говорить настолько бестактно. А слова Гаума прекрасно подействовали. Правда, не до конца: Терем сократил количество выкуриваемых сигарет до одной в день. Посоветовавшись в лаборатории, я пришел к выводу, что концентрация получалась и впрямь ничтожной. Сам Гаум, сколько Терем ему не предлагал, отшатывался от сигарет и компромиссов не признавал.       — Травишь ребенка, — шипел он сквозь зубы. — Давай лучше я научу тебя делать салат, если ты, лорд, не умеешь: салат из зелени, рыбы и скорлупы яиц сьюбе. Самая полезная еда для беременных! — Казалось, что он проявляет вполне искреннее участие.       — Да, совершенно искреннее, — подтвердил Терем. — Все, что касается детей, делает его другим человеком.       Слава Богу, Терема не приходилось уговаривать не пить пива и живой воды. О вреде алкоголя на потомство известно практически везде, где есть люди. Король заказал для себя фруктовых соков из Северного Рира — там растут кустарники, похожие на земной виноград, разных сортов, и плоды их напоминают по вкусу сливы, дыни и даже персики — и щедро поделился этими соками с Эстравеном. Орш беременные тоже пьют, говорят, он им безвреден.       Энциклопедия Кархайда продвигалась, словник был составлен, Хео нанимала отдельных людей, чтобы писали соответствующие разделы и сама переводила их на хайнский. Иногда к ней присоединялась и Осторожность, ради редакции хайнского текста, но она в основном торчала в лаборатории. Терем выбрал себе особо сложные темы и сидел и писал все время, что мы с ним не гуляли.              Пятый месяц гетенской беременности — это, если не считать родов, ее кульминация. Околоплодных вод у гетенцев много, и в пять месяцев ребенок впервые начинает их осваивать. Сначала он плавает на пуповине, как рыба на веревочке, в это же время очень быстро развивается, и под конец пятого месяца устраивает в своем жилище пляски, спортивные упражнения, игры и первые явные попытки общения с родителем. Попросту говоря, он стучит кулаком ему в живот.       Когда у короля наступил этот период, он слег. Его наследник обещал быть вполне энергичен. Стоило королю подняться, возня в утробе начиналась с такой силой, что он просто не мог стоять, если его не поддерживали. Земная медицина уже на этой стадии без труда извлекает плод и помещает в инкубатор. Да в принципе, на Земле давно освоена техника выращивания детей в инкубаторах с момента зачатия. Джонсон целыми днями советовалась с коллегами, Хайном, Землей, а также и самим королем. Тот решил вопрос своим королевским указом: никакого инкубатора. Он доносит плод до родов, только на кесарево сечение он был согласен. На Гетене его тоже делали. По всей видимости, он опасался, что выращенный искусственным образом наследник невежественными подданными будет считаться «ненастоящим». Это опасение было не лишено доли истины. И как только Аргавен принял это решение, его сын притих.       Мы с Теремом уловили движения плода уже на четвертом месяце. Пятый прошел по всем гетенским правилам, младенец играл и двигался сутки напролет. Все четыре наши руки лежали на животе, где он так жил, и поглаживали и сквозь утробу ласкали его. Никакого мысленного общения с ним мы не установили, но он прекрасно транслировал нам свое состояние и настроение. Любил гулять, любил определенные блюда и соки, обожал рекомендованный Гаумом салат, после усвоения которого будто бы вырастал и укреплялся. Салат наверняка был правильный. Терем рассказал все об ингредиентах — сплошные натуральные белки, минералы и витамины. На вкус этот салат мы терпеть не могли. Он был на редкость горький и кислый, а скорлупа яиц сьюбе хрустела на зубах еще противнее, чем скорлупа земных куриных яиц. Но куда же было деваться? Хонт с медицинской точки зрения считал точно так же. Он сам впервые услышал про этот салат и, давясь, ел его, а потом лабораторные методы и у Терема, и у него устанавливали значимое повышение кальция в костях и фосфора в тканях.       Таким образом, на пятом месяце, кроме общения с плодом, делать было почти ничего невозможно. Даже я погрузился в это общение и не очень-то интересовался обязанностями посла. Затонами очень интересовались на Земле и Хайне. Все данные два раза в день ансиблями передавались туда. Генотип нашего ребенка пока не сканировали, но по тканям как-то установили, что это будет гермафродит, типичный гетенец. Мои иммунные маркеры (не знаю, что это такое) буквально пропали среди типичных гетенских. Как я понял из этого, и опасности отторжения поэтому не было. Меньше всего я думал о своих иммунных маркерах. Меня беспокоило, какая у него будет внешность, не окажется ли он уродом. Уж очень мы с Теремом внешне были не похожи, а не пропали ж мои гены просто так. Плоский нос на моем лице смотрелся относительно нормально, но на лице гетенца это было бы ужасно, вкупе еще с оволосением, которое мне ведь уничтожили искусственно, а не через изменения генов. Когда я делился всем этим с Теремом, он задумчиво разглядывал свой карандаш. Он как раз писал в энциклопедию раздел «Отношение кархайдцев к другим расам и народам». Изучил историю межпланетных войн, вообще войн и геноцидов (я не давал ему много читать про это, чтобы не расстраивать, но сам рассказал основное). В связи с этим напрашивался вывод, что кархайдцы толерантны. Как-то они встретят Хербора Харта рем ир Эстравена?              Однажды неожиданно Терем мне сказал:       — Давай поженимся по вашему обряду.       — А ты в него веришь? — удивился я.       — Как можно верить в обряд? Я просто хочу, чтобы он был.       Пятый месяц переходил в шестой, а ребенок продолжал буйствовать. В ответ на эту идею он сплясал целый хоровод по кругу утробы его родителя. Уж не знаю, как и что он понял и что он хотел этим сказать.       Как я уже упоминал, на первом нашем корабле среди мобилей был один священник, испанец Хулио Рибера. Я попросил его обвенчать нас, он ответил, что сначала Эстравен должен креститься, и тот согласился. Весь обряд проходил в одном из залов королевского дворца, король принял приглашение быть почетным гостем, все прошло на редкость красиво. Рибера провел с Теремом две огласительные беседы, что такое христианство, Терем это все знал от меня, но отнесся очень серьезно. Он не стал рассказывать про бумажку с Отче Наш, пришедшую от святых, а заучил эту молитву наизусть по-террански. Рибера повесил ему на шею крестик, и он носил его, хотя даже я, землянин, этого не делал! Я тут же попросил Риберу крестить и меня. Я не хотел отпускать Эстравена одного в мою собственную религию. Если уж мы взялись за это, а мы за это взялись, надо идти вместе и до конца.       Потом мы, нарядные, в хайебах, стояли перед переносным алтарем и клялись друг другу в верности по католическим формулам, а священник нас благословлял. Огромный живот Терема, временами заметно ходивший ходуном, вызывал у него явное умиление. Ведь у католических священников не бывает детей. Мы надели друг другу серебряные кольца (золотое кольцо на Гетене носит только король, у него это то же, что у землян — корона, но эти, серебряные, были красивы, они были усыпаны маленькими рубинами), поцеловались и стали (испанскими) мужем и женой. Король обнял нас и выразил восхищение красотой земного обряда. Я почувствовал, что на Гетене зарождается новая мода, которая будет медленно проникать, но со временем проникнет — мода давать клятву кеммерингов перед христианским алтарем.       Теперь нашего ребенка звали не только Хербор Харт рем ир Эстравен, но и Хербор Аи, поскольку по земным стандартам фамилия ребенку, родившемуся в браке, дается от отца.       — Если он захочет полететь, допустим, на Хайн, то с твоей фамилией ему там будет проще, — заметил Терем, когда мы после церемонии медленно возвращались домой.       — Это ты хочешь полететь на Хайн, — посмеялся я в ответ. Думать про этот комочек, вконец измучивший твой живот, что когда-нибудь он захочет полететь на Хайн!       — Хочу, — признался Терем и вздохнул. — Но еще больше, конечно, на Землю. Увидеть твою родину… Эти пустыни и горы, степи и прерии, эта густые леса, которые я видел только на твоих картинках!       — Да ты знаешь, сколько ты там продержишься? — воскликнул я. — Человеческий организм, как доказано, гораздо легче адаптируется к холоду, чем к жаре, хотя мне у вас было тяжело. Последнее же вообще почти невозможно. — Я вкратце обрисовал климат Земли. — Ты сможешь погулять по Европе зимой — это пожалуй. Если разденешься до самой легкой летней рубашки и вытерпишь жару, скажем, будешь днем обливаться холодной водой, а ночью гулять. Там можно смотреть не на природу, а на древнюю архитектуру, на памятники, это ведь тоже интересно. Разумеется, ты можешь жить даже круглый год в Антарктиде с пингвинами, но они тебе надоедят. Пожалуй, ты сможешь посетить и области около северного полюса — Крайний север Сибири, Аляску. Но вот пустыни тебе не видать, разве только из электролета, оборудованного холодильниками.       При упоминании электролета Терем вздрогнул и явно стал обдумывать другие варианты. Я и сам предложил вариант:       — Я в первые два года ходил здесь в костюме с подогревом. Мы, земляне, летаем и на жаркие планеты, где мы тоже не вынесли бы климат. И на Земле, и на Хайне умеют шить костюмы с охлаждением. Они даже умеют делать кровати, которые держат температуру от 0 до 10 по Цельсию — наподобие вашей. А вокруг кровати — плюс 50 по Цельсию. Не вылезешь, но отдохнуть можно. Костюм же дает охлаждение, если не ошибаюсь, градусов на 10 относительно атмосферы. Опять же в пустыню не попасть, но уже стали возможны некоторые горы. В горах ведь довольно холодно.       Это его вдохновило, и мы много раз перебирали планеты, куда мы могли бы полететь и что бы мы могли там делать. Терему просто хотелось к звездам. И он имел право. Ведь это было вознаграждение за все, что сделал ради Гетена и Экумены. Ну, а я… В принципе, я готов был прожить на Гетене всю жизнь. Эта планета была мне родная — куда родней Земли, где я прожил 15 лет жизни или Хайна, на котором я учился 15 лет. Но Гетен забирает сердца. Я мыслил себя теперь только здесь. Только, конечно, не всю жизнь послом в Эренранге.       Но полететь куда-нибудь еще я бы тоже не отказался. Не на всю жизнь. В какую-нибудь, например, командировку. Этого очень хотел Терем, а я полетел бы вместе с ним куда угодно.       Тут-то мы вспомнили про прохладный климат планеты О. Были там и теплые области, где произрастало агрономическое изобилие, но приполярные побережья материков имели среднегодовую температуру около 0 по Цельсию, от максимум 15 летом до 15 зимой. Для Эстравена, конечно, +15 была жара, но с костюмом и охлаждающей кроватью… С этой перспективой мы, молодожены, обнявшись, уснули.        Благополучное разрешение       Наступило время кесарева сечения у короля, и среди врачей была объявлена, так сказать, всеобщая мобилизация. Руководила всем Осторожность, поскольку она была акушерка по одной из специальностей. Операцию делал сам Ойген Фишер, с ассистированием Пола Андерсона. Миссис Джонсон координировала и страховала весь процесс, следя, чтобы не появились какие-нибудь отклонения. Анестезиолог-реаниматолог Елена Леви давала наркоз, кардиолог Олли Хенке следил за приборами. Остальные стояли группой рядом, готовые вступить в любой момент.       Таким образом, Аргавен 16 появился на свет среди большой толпы и вызвал своим появлением бурные аплодисменты. Он был жив и здоров. В доказательство этого он глубоко вздохнул, заплакал, а потом стал искать грудь. Пуповина у гетенских детей отлетает быстро и безболезненно. Требуют есть они сразу, и если не кормить их в первые часы после рождения, это, как считается, чревато нервными срывами во всей их дальнейшей жизни. Гетенцам известно о роли травм в раннем детстве. Молока у короля в его возрасте, разумеется, было мало, но у Миссис Джонсон наготове были бутылочки и соски. Она аккуратно приняла на руки царственное тельце и принялась его кормить и баюкать. Аргавен 16 принял это благосклонно, и, насосавшись вволю, уснул. Осторожность в это время тщательно осматривала его, и вот где полностью оправдала свое имя. Он даже не засопел во сне.       Когда команда хирургов все зашила, анестезиолог сняла наркоз, король, отходя от наркоза, некоторое время не понимал, что с ним, и лепетал что-то угрожающее. Ему казалось, что на него совершено покушение, и он ранен. Но когда пришел в себя, и ему показали сына, он тут же, несмотря на свежую рану, подпрыгнул, выхватил ребенка у Джонсон и приложил к груди, в которой все-таки было несколько капель молока.       — Аргавен шестнадцатый, вот и ты! Вот ты какой! Наконец-то я увидел твое личико, — нежно заворковал он, превратившись на какое-то время в обычную мать всех времен и народов. Младенец тотчас опознал родителя и с тех пор идти на руки к другим отказывался. Уже через несколько часов стало ясно, что он будущий король. Он требовал своего — груди или памперсов или одеяльца — без истерик и без боязни, а спокойным повелительным звуком «Уа!» Он одаривал улыбкой, кого считал нужным, и грозно хмурился, когда ему что-то не нравилось. Мы все удостоились его улыбки. Отца он признавал и слушался беспрекословно.       Хирурги объявили королю, что все прошло без осложнений, что они передают его на попечение акушеров, что они пошли пить за здоровье его и его чада, что они все время будут в одной из соседний комнат на случай какой-либо надобности — и с этим удалились. Я ушел вместе с ними. Мне хотелось послушать комментарии. Комментариев было много. Прокомментировал каждый. Все комментарии сводились к одному:       — Ну и шедевр же все мы сотворили из такого второсортного материала!       На самом деле выражения и словечки там звучали много крепче. Но это была сущая правда.       На следующий день праздновало все королевство, от всех послов поступили праздничные речи (в написанном виде, потому что общаться королю было трудно) и подарки, по ансиблям поздравления пришли с 80-ти (!) планет. Я, посоветовавшись с Хайном, от имени Экумены преподнес новорожденному бриллиант. Король наградил всех врачей — особенно Джонсон, которую, видимо, полюбил, — так, что им этого могло хватить до конца жизни. Награда досталась даже и мне, за содействие — средних размеров изумруд, недешевая вещь на Гетене. Подозреваю, что он нанес некоторый ущерб казне государства. Под окнами дворца подданные устроили праздник с петардами и музыкой — конечно, не обошлось и без госсиворов. Король, поддерживаемый сзади Джонсон и Осторожностью, восседал на балконе, приложив сына к груди. Я был искренне рад за него и, по-моему, все нормальные люди тоже.              А через некоторое время в обстановке, противоположной королевской, на свет рождался другой ребенок.       Мы отпросились в Эстре за две недели до родов, потому что не могло идти и речи об электролете. Нас без вопросов отпустили, дали в пользование самый быстрый королевский аэромобиль, мы приехали в Эстре через неделю и гуляли по знакомым улочкам этого южного приполярного очага. Все было в снегу. Юный Хербор уже давно не хулиганил, а спал себе в утробе, свернувшись в эмбриональной позе всех новорожденных. Родитель носил его, поддерживая живот руками. Не ребенок был огромен — у гетенцев много околоплодных вод. Вокруг нас шли все друзья: Сорве со своим младенцем Эсвансом, Скири, Корт, да вообще все жители очага. Я прихватил с собой Пола Андерсона и Мастерса, они на всякий случай приводили в совершенство родильное отделение больницы Эстре, а в свободное время гуляли с нами. Но я слишком хорошо знал своего кеммеринга. Он собирался рожать дома и только со мной.       И однажды ночью, когда околоплодные воды начали отходить, он разбудил меня и сказал, чтобы я подставил тазик. Он это сказал с такой блаженной улыбкой, что казалось, что ему ничуть не больно — а ведь в это время в матке уже идут схватки.       В таком духе все и было.       Несколько раз во время маточных схваток он вскрикивал, но не громче, чем если бы порезался ножом. Продолжались они удивительно недолго, минут 20. Вообще роды у гетенцев — мечта женщин любой планеты. Даже король в свои 40 наверняка смог бы обойтись без кесарева сечения.       Когда я спрашивал Терема со страданием от невозможности помочь:       — Очень больно?       Он отвечал — правда, тихо и бессильно, но без мук в голосе:       — Немного больно, но бывает и куда больнее. Помнишь, на леднике я упал в пропасть? Вот тогда было больно. Или когда в меня стреляли….       — Вот об этом не надо сейчас вспоминать! — пугался я, слышал еще один или два вскрика, всматривался кеммерингу между ног и видел упорно и решительно продвигающуюся к свету темноволосую головку. Скоро я смог взяться за нее руками и потихоньку вытянул всего нашего сына из его бывшего дома.       Я поднял его высоко на руках. Продемонстрировал, что он — истинный гермафродит. Мы оба смеялись.       Заглянул Сорве, позвал Скири, и вместе они перестелили мокрую, чуть окровавленную кровать. Теперь она была снова сухой и мягкой. Новорожденный Хербор, как урожденный гетенец, уронил пуповину, вздохнул, раз или два всхлипнул, и тут же очутился на руках Терема, у груди, которую принялся сосать с таким видом, как будто не потратил на роды ни малейшего собственного усилия. Терем, в отличие от короля, не ворковал с сыном. Молча кормил, гладил, ласкал, а потом позвал меня:       — Ляг рядом. Давай сейчас…? Сейчас, он наестся, уснет, и давай?       Я этого и представить не мог, но тем не менее все произошло как-то безмерно естественно. Новорожденный тихо спал рядом с подушкой, в пеленках (Терем не любил памперсы, считал их искусственными, хотя они были широко распространены на Гетене). Мы были вместе долго и нежно, то предаваясь ласкам, то, не разнимаясь, говорили о своем счастье. И снова любили друг друга. Одна из грудей была полна молока, и я, целуя сосок, в шутку сделал вид, что хочу сосать. И тотчас грудь оказалась у меня во рту, и в рот полилось молоко — жидкое, но невероятно сладкое. Терем застонал.       — Покалывает изнутри, — рассказал он. — И ты сжимаешь снаружи. И так хорошо…       Я боялся, что молока не хватит ребенку, но боялся зря. Через час первая грудь уже опять была полна и ждала своей очереди.       — У меня так много молока, — сказал Терем, как будто удивлялся и был слегка смущен.       — Ты не король, — ответил да.       — О, да, к счастью!       Утром радовались наши друзья — по телефону Фейкс из Отерхорда, Гаум (вроде бы, опять, искренне), все экуменцы Эренранга. А не по телефону — весь род Хартов, Андерсон и Мастерс, чье мастерство не потребовалось, а также весь очаг Эстре. Нас поздравляли, нам приносили подарки. Это были не бриллианты. Это были нужные вещи — пеленочки, тазики, одеяльца, крошечные костюмчики. Малыш спал, сосал, использовал пеленки и почти ничего не произносил. Почти никогда не плакал. Очень любил лежать голым, раскинувшись по своей детской кроватке, и спать без всяких пеленок. Когда становилось холодно, просыпался, опять же ничего не произносил, но Терем без слов понимал и заворачивал его. Да и я понимал ребенка без слов. Он и в утробе-то умел передавать мысли. Иногда ночью, когда он начинал сопеть от голода, я просыпался первым и прикладывал его к груди Терема, а Терем продолжать спать. Но чаще, конечно, первым просыпался он. Вообще же про проблему всех родителей новорожденных детей, а именно недостаток сна, мы не имели понятия. Хербор не плакал. Он не требовал ночью носить его на руках. Он прекрасно спал. Наоборот, он просыпался, если не хотел есть, с таким же трудом, как его родитель.       Пока он, раскинувшись, спал, я имел полную возможность рассмотреть его в деталях. Прежде всего, да, он был настоящий гермафродит. Его промежность была устроена, слава Богу, без всяких отклонений от стандартов расы гетенцев. Андерсон провел его через трубу МРТ и подтвердил полную гетенскую нормальность внутренних органов. И тестикулы, и матка с яичниками, все было на месте, и при том на нужном месте. В этот раз, когда речь шла о моем сыне, я впервые совершенно не содрогнулся, думая об этом.       Внешность его меня привела в восторг. Терема тоже, но, думаю, немного по другим причинам, а я, как уже было сказано, волновался. Когда кожа его лица разгладилась, стали видны черты. Кожей он был почему-то гораздо светлее меня и даже Терема. Она была у него почти белая. Волосы на голове курчавые, как у меня. О фигуре сейчас ничего нельзя было сказать, но мне казалось, он будет выше и худее, чем средний гетенец. Самая болезненная тема — нос — успокоила меня больше всего. Вообще лицом он был значительно больше похож на Терема, чем на меня. Нос был чисто гетенский, тонкий. Глаза узкие с эпикантусом, брови посажены низко, скулы высокие и тонкие. Практически все по стандартам гетенцев, только губы чуть пухловаты, как у меня. И еще небольшой изгиб спины, иногда свойственный моей расе, но это можно со временем изменить упражнениями.       Мы гуляли с ним по Эстре, возили в коляске, а за нами бежала ватага местных детей и просили показать им новорожденного «инопланетянина». Всех этих детей я уже давно знал, да и Терем с ними познакомился. Мы показывали и шли дальше. Дети, притихнув, отставали от нас, переговариваясь, будто размышляли над чудом.       Мне во сне явился святой Хербор в облаке света. Он ничего не сказал, даже не улыбнулся, просто посмотрел на нас с Теремом и кроватку с нашим сыном. Я счел, что он приходил просто показать этим, что помнит и думает о нас.              Через несколько дней мы уехали из Эстре. Биологи, вся лаборатория и, я повторюсь, вся Экумена ждала нас. Ждала анализов, скринингов МРТ, образцов ткани, да просто, для начала, изображения младенца на экране ансибля. Им же тоже было интересно, какая форма носа оказалась у результата брака гетенского гермафродита и терранского мужчины!       В Эренранге король преподнес нам всем подарки — конечно же, золото и драгоценные камни. Группа шутников во главе с Ойгеном Фишером подарили Терему пачку скрученных папиросок, предупредив, однако, что через молоко табак проникает в кровь плода, так что полностью он сможет наслаждаться, когда кончит кормить. Но медицинский консилиум решил, что есть возможность повысить количество употребляемых сигарет по крайней мере до двух. Терем смеялся. Перед родами и после них он забыл о табаке и в настоящий момент не испытывал пристрастия. Но драгоценную коробочку тщательно припрятал.       У самого него происходили изменения с фигурой, типичные для гетенца. Всю беременность бедра под растущим животом медленно расширялись — между костями расходились связки. Естественно, увеличилась грудь. До сих пор она была у него размером не больше чем у земной девочки-подростка, сейчас стала похожа на два мешочка величиной с чашку. И вот бедра медленно принялись сходиться опять.       Как мы быстро узнали, Хонт тоже благополучно родил своего младенца, и произошло это на день раньше, чем у Терема. Назвал его Пиус в честь любимого из своих лабораторных учителей (Ох уж эти аристократы! А его кеммеринг-историк планировал своего второго и твердо был намерен назвать его Теремом в честь Эстравена. Сам Темдив, хотя между нами не появлялся и даже у Фейкса ничего не спрашивал, сделал забавное предсказание: на Гетене появится мода давать детям первые имена в честь представителей Экумены, и скоро тут будут Вацлавы Харты, Ойгены Хонты, и даже герцоги возьмут привычку давать свои первые имена на хайнском или на хайнский манер: Осторожность, Музыка, Ясность, Чистота, Наука…).       В лаборатории опять каждое утро делали анализы, только теперь четверым — и Терему, и Хербору, и Хонту, и младшему Пиусу. На Хайне попросили даже все-таки пойти на скрининг генов Хербора, уж очень этот метис был всем интересен. Отдельно, естественно, работала акушерская команда, прослеживая развитие Аргавена 16, на этот раз возглавляли ее Джонсон и Осторожность. Вся троица младенцев не проявляла никакого желания заболеть или как бы то ни было иначе отклониться от норм гетенского развития. Хербор тоже. Все земные акушеры отметили, что между развитием грудных детей Гетена и остального человечества различия имеются, хотя они не принципиальны, а количественны. Попросту говоря, гетенские дети развивались быстрее. Старший, Аргавен, впервые уверенно пошел собственными ногами, когда ему было 8 месяцев! Его младшие друзья пошли, когда им 8 месяцев еще не было. Причем все быстро научились ходить ловко, без падений, ставить себе какие-то свои важные исследовательские цели. Впрочем, все трое были лорды, а на Гетене имеется поверие, что дети лордов растут быстрее остальных. Мы ждали проверки этих народных наблюдений, потому что у нас скоро ожидалось еще одно пополнение: второму ребенку Гаума шел 8 месяц от зачатия. Гаум был не из аристократов, и его теперешний кеммеринг, конечно же, тоже.       С одной планеты пришел подарок: ансибль-коллекция всевозможных научных и исторических фильмов. Мы с Теремом иногда смотрели их вечерами. Он жадно вглядывался в пейзажи разных планет.       А вообще жизнь напомнила о себе прошлой: энциклопедия двигалась медленно, и Хео очень ждала, когда Терем снова возьмется за работу. Когда первые хлопоты по устройству дел прошли, он за нее и взялся.       А я стал организовывать переговоры с Оргорейном об устройстве у них медицинской лаборатории. Сам я с ними общаться не хотел, так что лишь руководил своими людьми. Мало кто из них, исходя из моей истории, симпатизировал Орготе. Разве только Нино, но ее мы на всякий случай командировали на исследования подальше, как и советовал Эйтвен — в Перунтер. От комменсалов поступили в мой адрес официальные извинения, инициатива, сказал Гаум, исходила от Слоза. Это была чистая политика, и она мне совершенно не прибавила любви к комменсалам, а Слоз мне нравился и без этого. Мы с герцогом Эйтвеном, встретившись на одном из приемов, обсудили идею, не поставить ли условием серьезного сотрудничества с Оргорейном роспуск тамошних Добровольческих ферм? Но пришли к выводу, что комменсалы на это не пойдут, да еще подадут в Экумену жалобу на то, что мы вмешиваемся во внутренние дела другой страны. На Хайне все дела Оргорейна после моего первого доклада знали хорошо, стабили были всем этим недовольны, ферма Пулефен из моего отчета стала известна едва ли по всей Экумене, но все-таки вмешательство они не одобрили бы. Скорее всего, на Хайне прикидывали, как воздействовать на Орготу, так сказать, изнутри.       И то мы были к Орготе несправедливы. Мы, то есть наши королевские мастерские, на их деньги сами изготовили им МРТ-трубу, не желая делиться ее чертежами. Когда Ио, Нинцинь и Огава прибыли в Мишнори с готовой трубой, собрали самых лучших врачей и стали демонстрировать ее устройство и учить читать снимки, в ученых кругах Мишнори воцарилось ликование. Они такого даже не подозревали. На Гетене ведь не знали даже рентгена. Рентген мы им, кстати, тоже привезли, только пользоваться им, как ни странно, труднее, чем МРТ — не такие четкие кадры. Но врачи в буквальном смысле приплясывали, прихлопывали в ладоши и что-то от всей этой радости напевали, кажется, из песнопений йомешта. Это были не политики Оргорейна. Это были врачи, медики, обычные люди, члены общечеловеческого ученого медицинского сообщества. Они — хоть в Оргорейне, хоть в Кархайде, хоть на другой планете — лечили бы своих больных одинаково.       Лабораторию было решено оборудовать при большой Комменсальской городской мишнорской больнице. Видимо, орготской трубе предстояло работать побольше, чем нашей, ибо королевская больница Эренранга меньше. Эренранг сам не очень большой город, он много меньше мегаполиса Мишнори. Комменсал Иегей (из всех моих знакомых только он оставался в правительстве, остальные разъехались по округам и не переизбирались на следующий срок) устроил в честь земных врачей огромный прием. Я тоже получил официальное приглашение, но не пошел. Разрази меня гром, но из всех мест на Гетене столь же мало, как Пулефен, мне нравился только Мишнори, особенно его правительственная резиденция и дворцы, где жили все комменсалы. Даже Терем был согласен простить все прошлое и пойти к Иегею, но я — нет. Я отплатил им тем, что послал личное приглашение Слозу, не на прием, а от нас с Эстравеном к нему, просто приглашение в гости, и то же самое послал Обслу. Обсл не ответил, мне пришла официальная бумага, что он болен. Слоз ответил длинным сердечным письмом, в котором соглашался приехать, если можно, чуть позже, ибо сейчас его поглощают неотложные дела по устройству нового храма культа Йомеш, посвященному прибытию на Гетен людей с Экумены. Это событие как-то вписывалось в их предсказания или какие-то слова, когда-то сказанные Меше. В свою очередь, он приглашал землян, вообще всех, на освящение этого храма через три недели. Я стал побаиваться, что многие захотят прокатиться в Мишнори за такой экзотикой. Как бы лаборатория совсем не осталась без сотрудников.       Гаум родил дома, как и многие, не афишируя, позвонил только Терему. Сказал, что на вид все нормально. Мы сразу предложили ему полное исследование в нашей лаборатории, и он согласился, как мне показалось, с некоторым страхом.       — Боится, — прокомментировал Терем. — Узнать, что что-то не так.       — Тогда и не надо исследовать его, а надо позвонить Темдиву, тот все скажет, как ясновидящий.       Эстравен посмотрел на меня сухо, с холодным укором, и мне стало стыдно.       Так мы и получили возможность сравнить детей лордов с остальными детьми. В целом народное верование было полностью опровергнуто. По рано проявившемуся уму второй ребенок Гаума, они с кеммерингом назвали его Мелч (Я не знал этого слова, Эстравен перевел мне: «шёлк, паутинка»), превосходил всех. Наши акушеры под руководством Осторожности вели тщательнейшие таблицы роста и развития. На втором месте были Пиус и Хербор. Аргавен, по понятным причинам, отставал. Насчет не-лордов, правда, доказательств было мало. Очень уж сам Гаум отличался от среднего уровня любой выборки.       Успехи второго сына могли бы порадовать Гаума, но он, как ни странно, душой по-прежнему был со своим первенцем. Однажды, когда он собирался в очередной раз лететь в Отерхорд, мы с Теремом отпросились — он у Хео, я у Эйтвена (король по-прежнему отстранялся от дел и целые дни проводил с наследником, окруженный кормилицами, воспитателями, акушерской командой Осторожности и так далее), и направились в Отерхорд вместе с ним, в гости к Фейксу. Мне удалось умолить Терема согласиться на электролет, тем более что на этот раз это была медленная восьмиместная машина, да еще заполненная грузами для Цитадели. Фейкс освободил для нас в Отерхорде два небольших домика. Мы с Теремом забрали Хербора, Гаум забрал Мелча, за руль сел спокойный гетенец по имени Арад, и мы полетели. Арад взлетал неторопливо, медленно набирал высоту, и на этот раз Эстравен чувствовал себя намного лучше. Он с удовольствием смотрел на пейзажи, проплывающие под нами, потом, когда мы поднялись выше облаков, на солнце. Иногда дрожь возвращалась к нему, но он, ханддарата, овладевал собой и успокаивался. Он даже поел в дороге. Маленький Хербор тоже не спал, а смотрел, хотя трудно было понять, что он видел. А вот малыш Гаума Мелч облака не одобрил. У этого месячного младенца уже появился выразительный человеческий взгляд. Наконец электролет снова опустился ниже облаков, и стали видны пейзажи гор и южной части страны. Зимой весь Кархайд одинаков, но все-таки как-то чувствовалось, что мы преодолели более тысячи миль.       За правильные советы и, главное, предсказание удачи сыну король изволил пожертвовать ясновидящему Темдиву целый гардероб одежды и обуви и несколько украшений, то есть то, что ему было точно не надо. Второе король сделал умнее, остаток грузов были еда, фрукты и соки, от этого не отказываются даже обитатели Цитаделей. Мы тоже везли разное — кто чего. Кое-какие лекарства, я полагал, могут пригодиться если не самим высшим ханддаратам, то, по крайней мере, гостям, которые к ним часто приходят и приносят с собой больных для исцеления.        Солеке       Мы приехали. Солеке сидел на дереве и монотонно раскачивался. Увидев нас, в том числе родителя, он, как обезьянка, перепрыгнул выше и стал убегать от нас по веткам деревьев. Темдив вышел еще не скоро, мы успели выложить все грузы и долго беседовали с Фейксом.       — Он не упадет? — дрожащим голосом спросил Гаум.       — Нет, не беспокойся, Локке, — ответил Фейкс. Он говорил с ним доброжелательно и даже почтительно. — Он прыгает по деревьям лучше, чем ходит. Кстати, стал писать стихи. Темдив мне кое-что показал. — Мы все вперили глаза в бумажку. Солеке было чуть больше года!       «Тьма и свет, любовь и ненависть, пустота и Бог, все плохо и все хорошо. Святой придет!»       Вот каковы были слова юного гения. Он сочинил это по-огротски, хотя давно слышал вокруг себя только кархайдскую речь, и на орготском это действительно были стихи. Гаум отошел, чтобы не плакать при всех.       Темдив стал совсем худ, волосатый и грязный, ноги были покрыты какой-то коркой. Мне показалось, жить ему осталось недолго.       — Помоги ты этому ребенку, — попросил его Терем, сам едва не плача, и я присоединился к нему. Фейкс промолчал.       — Этот ребенок всегда будет здесь и не здесь, — сказал Темдив то, что он уже говорил. — Здесь ему всегда надо будет помогать жить, и ему будут помогать все. Но не здесь — а там, где тьма и свет — там он поможет всем нам.       Вообще Темдив говорил как обычно.       — Вы вошли. Ты вошел, — сказал он, — указывая на Терема. — Ты почти вошел, — похвалил он и меня. Посмотрев на нашего сына, он не сообщил, вошел тот или нет, но одобрительно потрепал его по спальному мешочку. Для этого он наклонился, и, когда выпрямлялся, пошатнулся так, то едва не упал. Эстравен поддержал его.       Солеке уселся Темдиву на плечо. Я попробовал мысленно заговорить с ним и сразу получил ответ. Но…       — Ты слышишь меня, Солеке? — спросил я.       — А ты слышишь меня? Ты Солеке? — отозвался он.       — Я нет. Меня зовут Дженли. Скажи, Солеке, ты умеешь разговаривать?       — И меня зовут Дженли, — тотчас заявил тот. — А ты, Солеке, умеешь разговаривать?       — Я умею.       — И я умею.       — Почему же ты говоришь только мысленно?       — А ты почему говоришь мысленно?       — Но я могу и вслух. — Я позвал его: — Солеке!       — Солеке! — откликнулся он.       Так я пытался говорить еще долго. Но он отвечал мне только моими же словами. То, что он иногда произносил помимо этого, было явными цитатами из Темдива.       — Он повторяет, — тихо сказал я Фейксу.       — Да, — согласился тот. — Общение с ним возможно, но не на пути речи. Даже не мысли. Антитранса, скорее всего… Нет, не знаю, на каком пути. Если ты сможешь сформулировать вопрос, то я соберу предсказателей. Гаум спросил, как его вылечить — я отказался отвечать, ответа не было. Ты знаешь, я готов на любые усилия ради них обоих. Но какой смысл искать ответ, которого нет? Надо по-другому сформулировать вопрос. Кто сформулирует вопрос так, чтобы ответ был?       — Враждуют ли тьма или свет, или они дополняют друг друга? А любовь или ненависть? Победит ли любовь хотя бы через тысячу лет? Придет ли святой на нашей жизни или после нашей смерти? — стал перечислять вопросы Эстравен. Потом сам себя перебил: — Это вопросы к маленькому больному мальчику, а не к предсказателям. Да и ответ известен. К тому же, его и нет…       — Будет ли ему лучше, если он будет только здесь, или ему будет лучше, если он отчасти будет там? — спросил я.       — Он отчасти будет там, это все равно; лучше или хуже ему не будет, — тотчас вмешался Темдив. Мы поняли его ответ: даже если ему лучше было бы быть здесь, мы его сюда все равно не вытащим.       — Ну, а ты? — воскликнул вдруг Гаум с неожиданной ненавистью и в то же время мольбой. — Ты, святой, что бы ты спросил у Предсказателей?       — Как выглядит блюдо, которое покажется ему самым вкусным, — тотчас отозвался Темдив, не посмотрев ни на одного говорящего с ним, в том числе на Гаума. — Вернее, из чего и как его приготовить.       Слышавший его Фейкс неожиданно резко поднял и раскинул руки, и все замолчали, даже те, кто и хотел что-то сказать. Наступила напряженная тишина.       — Ответ на заданный вопрос существует, — наконец спокойно сказал он. Опустил руки и этим разрешил нам говорить.       — И вот это и есть важно, — не удержался я от горечи.       — А тебе, Темдив, что покажется сейчас самым вкусным? — поинтересовался более сдержанный Терем.       — О, мне — сок помидора! — тотчас воскликнул тот. Увы, помидоров у нас с собой не было. Они пока все они росли в теплице в Эренранге. Плодов было еще мало, и они были пока не сочные. Куурд выводил и пробовал разные сорта и способы ухода, но планета Гетен — не то место, где легко выращивать помидоры.       — Приезжай, мы тебя не соком, так хоть самим помидорчиком угостим, — пригласил я его. Услышал мысленное одобрение Терема и мысленное отчаяние Гаума. Темдив мысленно не общался. Он величественно оглядел меня с головы до ног и произнес с достоинством:       — Приеду. Если Фейкс свозит.       — Попросим.       — Приеду и к тебе, и к нему, — он кивнул на Гаума. Гаум аж отшатнулся.       Тем временем Фейкс наблюдал за картиной: двое лежащих в колясках наших детей, Хербор и Мелч, и Солеке, неслышно подобравшийся к коляскам, сидящий на их краю и забавно качающий их.       Потом Солеке, выбрав брата, улегся в коляску рядом с ним и растянулся с довольным видом.       — Святой придет? — спросил его я.       — Святой придет! — радостно сказал он. — Святой уже пришел! Родился младенец!       Это было повторение, очевидно, какого-то очередного христианского откровения Темдива.       Тот сам повернулся к малышу, забрал его из коляски и посадил к себе на плечи. Солеке явно получал от этого огромное удовольствие.       — А я доживу? — спросил Темдив ребенка.       — А я доживу? — риторически переспросил он.       И все. Больше не было ничего, из чего можно было бы извлечь толику смысла. Ночью собрались Предсказатели под руководством Фейкса и за полчаса узрели своим ясновидением лучшее блюдо для больного Солеке. Это был набор фруктов, соков, овощей, рыбы, орехов и сахара. Из него надо было исключить все злаки, каши, хлебные яблоки и еще ряд продуктов. Я присутствовал при этом кратком сеансе предсказания. Фейкс — как всегда, женщина с мечом в огне — выкрикивал продукты, никто их не запоминал, но все, в конце концов, запомнили. Зато я все записал и особенно то, что нельзя. Это напомнило одну толковую диету, о которой я слышал еще на Хайне. Эта диета, благодаря отсутствию в ней особых раздражающих белков, помогла уже не одной сотне, а может и тысяче, больных детей. И похоже, это была именно она, с учетом тех продуктов, которые имелись на Гетене.       Так и мы и уехали из Отерхорда. Мы были не очень-то осчастливлены на этот раз. Я вспоминал святого Хербора и какой ответ он получил. Терем мне сказал мысленно: «Может быть, и правда кто-то из родившихся младенцев…. Если можно так сказать…. Что-то сможет сделать со светом и тьмой?» — Но я не знал, что сказать. Подумалось почему-то, что на Гетен не приходил Спаситель. Будда, вероятно, приходил, под именем Меше, а что же Христос? Почему? Мы, земляне, достойнее прощения или гетенцы безгрешнее нас? Или это случайность? Гаум почти всю дорогу плакал, забившись в угол, когда не кормил Мелча, а под самый конец довольно робко обратился ко мне:       — Дженли, я перебрал все эти продукты, я достану все, кроме сока персикового куста. Ты как посол сможешь мне помочь?       — Даже прямо сейчас и не как посол, — радостно ответил я, что хоть что-то могу сделать для несчастного человека. — Когда Терем носил Хербора, король прислал нам в подарок несколько десятков бутылок этого сока. А он не выпил, потому что ему больше нравился сок дынного кустарника!       Нам немного полегчало, мы с Теремом и Гаумом пошли к нам, отдали ему 7 бутылей сока, вкусом напоминающего персик, и легли спать. И ночью как мне, так и Терему, вопреки ожиданиям, ничего не снилось.              Через месяц Темдив умер от простуды, под конец жизни ходя совсем голым по снегу и постепенно окончательно сходя с ума. Он так никогда в жизни и не попробовал помидора. Солеке ходил за ним, повторял его бормотания и часто называл его ребенком, младенцем и святым, а Темдив называл так его.       После его смерти Гаум забрал Солеке из Отерхорда к себе, и тот, после долгого тяжелого периода адаптации, наконец-то мысленно заговорил с ним. Диета, которую предсказатели ему прописали, сотворила с ним половину выздоровления. Говорил он, правда, в стиле покойного Темдива. На кархайдском он говорить отказывался и общался с Гаумом только на орготском. Их мысленных разговоров никто не слышал, Гаум это рассказывал Терему. Зато чем больше он взрослел, тем внятнее делались стихи, которые он писал. Он все время повторял в них, что святой в виде младенца уже приходил в этот мир, чтобы спасти его. Что святые покровительствуют любящим и добрым людям. Что нельзя мстить за зло. Христианству его никто не учил, Отче Наш он не знал, Темдива теперь не было, так что это бралось откуда-то из другого источника.       Его младший брат Мелч, как только научился говорить, стал переводить его слова и стихи на кархайдский. Гетенцы пока еще относились к этому, как к играм детей. Только Фейкс все серьезно записывал. Кажется, он пытался составить из этого в уме какую-то целостную картину. Гаум — нет. Ему было все равно. Он занимался ребенком целыми днями, когда не работал и не исполнял супружеские обязанности с кеммерингом. Кстати, с последним мы немного познакомились: действительно, его бывший орготский слуга по имени Ване (морской) Холегей, влюбленный, огромного роста, с добрым и умным лицом, работящий, очень молчаливый и надежный. Он очень помогал своему так неожиданно обретенному возлюбленному. Они учили Солеке мелочам жизни, и по большей части у них мало что получалось, но они не оставляли этого. Холегей был оптимист, а Гаум прятал отчаяние в себе. Огромным достижением было даже научить Солеке пользоваться туалетом, и у него это наконец получилось.              В очередном кеммере между ласками и любовью Терем сказал мне:       — А знаешь, у нас ведь будет еще ребенок.       — Сейчас? — удивился я.       — Нет. Может быть, не очень скоро. У нас будет еще один, Дженли.       — Как ты знаешь?       — Моменты предвидения, — прошептал он, уже начиная сгорать от очередного приступа желания. Я легко удовлетворил его и спросил:       — А что-нибудь еще ты знаешь о нашем втором ребенке?       — Он родится не здесь, не на Гетене, — ответил Терем, лежа раскинувшись на кровати.       — На планете О?       — Да… — и на этом его предвидение кончилось.       Я тискал его и сосал его грудь. Молоко давно стало густым и жирным, при этом оно продолжало быть невероятно сладким, даже взрослый мог прожить на таком молоке. Это были какие-то белковые взбитые сливки. Терем стонал, ему нравилось, когда мы с Хербором вместе сосали его груди. Молоко у него не кончалось, да оно и вообще имеет тенденцию не кончаться, пока дитя сосет. А если к этому присоединяется муж…       Так и получилось, что мы решили лететь на О скорее, пока он еще может рожать, ведь ему было скоро 37. Но надо было закончить энциклопедию. Что касается меня, то я связался с Хайном, получил там кучу похвал за прекрасную работу и готовность организовать мне или отпуск, или командировку куда угодно. Наш первый звездолет, на котором прилетел когда-то я, готовился к отлету. Он был набит людьми. Пассажирами были мобили, которым нечего было делать на Гетене, и 5 человек гетенских студентов, жаждущих получить глубокое и всестороннее образование на Хайне или где угодно. Наша медицинская лаборатория и группа Хео Хью все-таки давали им мало пищи для учебы. Излишне говорить, что среди них была пара Торам Хонт и его кеммеринг Кори Вурд с двумя их детьми. Кроме этого, было еще 2 юные энтузиаста, желавшие изучать природу и общество — слава Богу, не кеммеринги и без детей — и один профессор, занимавшийся математикой и абстрактными науками. Об этом профессоре я знал от Эстравена, что он на всем Гетене считается великим и очень умным.       Звездолет готовился стартовать чуть более чем через полгода. Так что мы успели испросить на нем место, и нам его дали. Лететь предстояло на Хайн — тот есть около 50 лет в стазисе. Планета О была от Хайна относительно недалеко, и туда хайнские звездолеты летали часто.       Хербору к тому времени должен был исполниться год.       — Мы возьмем его с собой, — поначалу сказал я.       Пока у Терема был кеммер, он был склонен отвечать на все, что я говорил: «Да, да, как ты хочешь, так и будет». Все эти обещания он потом неукоснительно исполнял. Но засомневался я сам.       — Не лучше ли оставить ребенка-гермафродита на Гетене? — спросил я. — Он будет воспитываться в твоем очаге, в Эстре.       Эстравен долго и тяжело молчал. Я мог представить себе, как трудно ему расставаться с сыном.       — Я прожил 17 лет в ссылке и не видел Сорве, — наконец ответил он. — Правда, мы переписывались, украдкой, редко, и я знал по всем каналам связи, как он живет. Здесь мы на 50 лет выпадаем из жизни нашего ребенка. Да, у него там брат Сорве старше его на 19 лет, который заменит ему родителя, кеммеринг брата — чудесный человек Скири, племянник-ровесник Эсванс и еще куча родственников, которые все воспитывают детей друг друга, как это принято во многих очагах, особенно в Керме. И конечно, гермафродиту будет трудно среди разнополых людей. — Он долго молчал, потом закончил: — Ты прав. С тобой я не согласился бы расстаться ни при каких обстоятельствах. А Хербора я могу оставить на Гетене. Ему здесь будет лучше.       Мы еще долго советовались. Я приводил и противоположные аргументы: дети адаптируются к любому обществу быстрее взрослых, и если гермафродит Терем не боится побывать на нескольких планетах разнополых людей, то ребенку это будет гораздо легче. С другой стороны, говорили мы друг другу, Терема Харта рем ир Эстравена никто ни на какой планете не будет травить за гермафродитизм, как и ни за что другое. Не тот это был человек, который позволил бы себя травить. А с ребенком все возможно, сверстники на Хайне могут начать, а на О — докончить такую травлю, что и представить невозможно. Нравов некоторых мест Хайна побаивался даже я. Это была очень богатая разнообразием планета.       Решил наш вопрос Солеке.       — Не уводите младенцев от меня, — мысленно сказал он нам, и его брат перевел, хотя мы и так поняли. Спросили Мелча, как он думает, почему Солеке так сказал.       — Потому что святой Хербор видит Гетен, наверное, — предположил тот. — Ведь и сам он, и святой Аше родом отсюда. На других планетах, наверное, другие святые.       Из Мелча, по многим признакам, рос вундеркинд.       Гаум, слушая все это, вздохнул.       — Ты будешь смеяться, но ты был моим единственным другом за всю мою жизнь, — сказал он Терему. — Хотя если бы ты меня не оттолкнул тогда, все было бы по-другому.       — Прости. Я не мог иначе.       — Я разучился помнить зло, — задумчиво сказал Гаум. — После того, как оно тряхнуло меня в настоящем, в прошлом оно исчезло.       — И в будущем не будет, — утешил родителя Мелч. Но увы. В отличие от Солеке, он не был предсказателем.       Больше мы об этом никогда не говорили.              «Энциклопедия Гетена» в плане имела примерно такой вид (привожу в сильно сокращенном варианте):       Естественная история планеты Гетен. География. Климат. Флора и фауна.       История планеты Гетен.       — Появление людей в результате генетического эксперимента. Открытый генетический код современных гетенцев.       — Особенности анатомии и физиологии гермафродитов. Средние физиологические показатели организма гетенцев.       — Особенности размножения и развития гермафродитов. Феномен кеммера. Феномен первертов.       — Этнический анализ расовых признаков гетенцев. «Монголоидность».       — Медицина на Гетене. Основные болезни       — Второе открытие планеты Гетен. История ее вхождения в Экумену.       Общественное устройство планеты Гетен       — Общественное устройство Кархайда. Иерархия классов.       — Феодальный характер общества. Власть королей и лордов.       — Города, селения и очаги.       — Государства планеты Гетен. Подробное политическое устройство государств Кархайд и Оргорейн. История этих двух государств. Их современное экономико-географическое устройство       Добыча полезных ископаемых, выращивание растений и животных. Производство товаров.       Транспорт на Гетене, мобильность населения.       ….       Культурная антропология гетенцев.       — Структура семьи, брак, воспитание детей.       — Отношения между различными общественными структурами: отдельными людьми, семьями, очагами, городами, странами. Отсутствие войн на Гетене. Виды вражды. Возможные причины нанесения ущерба.       ….       — Наука на Гетене.       — Искусства на Гетене.       — Религия государства Кархайд. Ханддара, антитранс, дотхе, Цитадели, предсказатели.       — Культурные достижения гетенцев.       — Виды досуга, распространенные игры и занятия.       — Самосознание жителей Кархайда. Феномен шифгретора.       ………….       Что надо знать туристу на Гетене       — Способы знакомства. Правила вежливости. Принятые жесты. Законы гостеприимства. Допустимые и недопустимые темы разговоров. Особенности отношения гермафродитов к разнополым людям. Допустимое и недопустимое поведение с точки зрения шифгретора гетенцев.              И большая половина всего этого была написана Эстравеном! Кое-что мной, немало написала и Хео Хью. За остальным обращались к ученым из университета. Хайнский язык выверяли хайнка Осторожность, а также Аннихильда Ларссон, Шарль Цой и я (в общем-то, проучившись на Хайне по 15 лет каждый, мы знали язык достаточно свободно).       Когда энциклопедия была готова, ее в закодированном виде отправили на Хайн, и там были в восторге. Видимо, они сами узнали о Гетене много нового. Потом дали почитать королю. Ему преподнесли уже отпечатанный вариант в подарочном виде. Он листал и благосклонно кивал головой. Кое-что поправил, мы безропотно внесли правки. На Гетене много экземпляров и не печатали, для двух университетов, кархайдского и орготского, да в подарок нескольким важным людям. А вот Хайн отпечатал огромный тираж и еще больше разослал на разные планеты по ансибль-связи. Гетен готовился принимать туристов — правда, лет через 50-100, когда энциклопедия могла уже и устареть, но что же можно было сделать с тем, что планета находилась так далеко? К тому же все ждали открытий новых видов связи. Как бы то ни было, мы с Эстравеном заслужили свой отпуск.       Мы безусловно собирались вернуться. С нашим вторым ребенком, какой бы он ни оказался, проведя на Хайне и О никак не больше 5-7 лет. Вернулись бы мы более чем через 100 лет гетенского времени. Уже никого из знакомых не было бы в живых. Мы даже не представляли, что будет написано в нашей энциклопедии к тому времени. Останутся ли короли в Кархайде? Добровольческие фермы в Оргорейне? Удастся ли развести помидоры и собак? Может быть, будут искусственно регулировать кеммер? Может быть, подрегулируют сам климат?       Все это нам предстояло увидеть через 7 лет нашего и через век гетенского времени. В одном мы не сомневались — гермафродиты будут на Гетене всегда. Мы оба слишком любили этот феномен человека, не женщины и не мужчины, а просто человека, как бы он ни размножался, как бы ни воспитывал детей и каков бы ни у него шифгретор. Я, даже больший энтузиаст Гетена, чем сам Эстравен, готов был расселить гермафродитов по всей Экумене. Но это, конечно, от меня уже не зависело. Покидая Гетен       Мы еще полгода провели на Гетене, ожидая старта корабля.       Фейкс ушел с места Ткача в Отерхорде и переселился в Эренранг. Если бы он хотел избираться в киорремию от Южного Рира, как он сделал однажды, его сразу же избрали бы, но он не хотел. Король предложил ему место гувернера юного Аргавена 16, и он, как ни странно, согласился. Эта должность отнимала массу времени, фактически он жил в королевской семье. Но умудрялся часто встречаться с друзьями и опекать, кроме принца, еще и всю нашу троицу: и Хербора, и особенно Солеке и Мелча. Ведь Темдива больше не было на свете. Король расстроился отлетом Эстравена и моим. Он мечтал, что мы тоже будем воспитывать его ребенка. Он предлагал нам такие суммы, что хватило бы на всю жизнь. Но, я думаю, в лице Фейкса он приобрел гораздо больше. Кстати, вдруг выяснилось, что Фейкс лорд, полностью его звали Фейкс рем ир Регорвен. Более того, он был герцог. Мне не приходило это в голову, но ведь его первое имя было говорящее (Фейкс — благоразумное бесстрашие). И я даже знал это место, Регор, где он, оказывается, был герцог. Это был небольшой город ста милями севернее Рира, с относительно теплым климатом. Он весь зарос виноградниками дынных, яблочных, сливовых, грушевых и персиковых сортов, так что Фейксу ничего не стоило заказывать их для Солеке бочками.       Странное, кстати, было у Фейкса первое имя. Я достаточно понимал в языках Гетена, чтобы понять, что это имя по происхождению в каком-то смысле было ближе к орготским, чем к кархайдским. Корни двух языков, да и грамматика их — похожи; это языки разные, но одной языковой группы, как когда-то на Земле были немецкий и английский, как сейчас там западно- и восточноевропейский. Орготское «Фей» — безрассудная храбрость (мда, не характеристика орготцев, но даже и там, вероятно, встречается). Множественного числа нет, но соответствующее ему восклицание Фейе! — это «не бойтесь!», а прилагательное безрассудно храбрый — феэ. От таких слов образуется уменьшительная форма с суффиксом -ке (-ка) и окончанием с (-т). Тогда фейкес — умеренная, благоразумная храбрость. Мн.ч. фейксе — что-то вроде «неоднократная умеренная храбрость, набор черт благоразумного бесстрашия». И фейке — благоразумно смелый. По орготским законам, как говорили мне и Эстравен, и Гаум, первое, говорящее имя — чаще всего прилагательное. Поэтому в Орготе должны были бы дать имя Феэ или Фейке. У герцога в Кархайде первое имя тоже говорящее, но это, насколько я успел понять, всегда существительное, поэтому Фейкс стал бы, скорее всего, Фей (геройская храбрость). Но он поменял его на кархайдское слово Фейкс — благоразумная храбрость.       Но прежде всего — какое вообще имел Фейкс отношение к Оргорейну?       Я спросил, и он, улыбаясь, рассказал:       — Я не орготец, и кстати, настоящее мое имя — не Фейкс. Я родился в Кархайде, неподалеку от Рира, в одной Цитадели, где мне дали имя Одрен, в честь знаменитого Ткача, жившего более 1000 лет назад. В общем-то, я провел большую часть своей жизни в разных цитаделях. Но в молодости бывало всякое — я даже влюблялся, я даже родил ребенка от любимого (он, улыбаясь, вздохнул), и вот случилось так, что некоторое время я жил на границе Кархайда и Оргорейна. Там шла постоянная вражда между двумя приграничными областями, я не участвовал в ней, я лишь жил там рядом. Как ты знаешь, войн на Гетене не бывает, но вражда в приграничных областях — обычное дело. И вот однажды я в момент предвидения увидел страшную катастрофу — обломалась льдина, а на ней старики, дети, беженцы. Я выбежал, это было ранее утро, холодная вода, никого вокруг, и мы с единственным откликнувшимся человеком побежали спасать тонущих. Я ввел себя в дотхе, кинулся в ледяную воду и стал толкать льдину, а мой напарник тянул льдину на себя. Нам удалось подогнать несчастную льдину к берегу, и мы спасли всех. Все они были орготцы. И они собрались и потребовали от своих инспекторов награды для нас. Нас возили в Мишнори, благодарили по радио и подарили гражданство Оргорейна и орготские имена, у меня это действительно было Фейке, как ты и сказал, — в этом месте Фейкс засмеялся. — Когда я вернулся в Кархайд, король был очень доволен моим поступком, у него было хорошее настроение, Оргорейн отступил, у них по этой льдине была главная переправа… А к тому же, обе стороны обвиняли друг друга в нанесении ущерба мирным жителям, ведь многие жители не хотели принимать участие во вражде. И тут мы так помогли: кархайдцы спасают мирных жителей Орготы! Мы удачно подняли шифгретор короля. И Аргавен, взяв за основу это Фейке, возвел меня в герцоги с именем Фейкс, уже вполне кархайдским. Я и не думал, что тебе придет в голову, что тут что-то действительно не так. — И он снова засмеялся.       — Фейкс, а ты знаешь что-нибудь о своем ребенке?       — О, конечно. У него тоже есть сын, но сейчас он живет в одной из Цитаделей северо-восточного Кархайда, носит сан Целомудренного, поет в хоралах, считается очень известным хоровым дирижером, их хор приглашают выступать во многих городах и селениях, были они даже и в Эренранге.       Все это Фейкс говорил с обычной своей спокойной и светлой улыбкой — какой-то слишком спокойной для рассказа о родном сыне, за которой слышалось — нусутх, нусутх…       Нусутх в адрес родного ребенка — не жестоко ли это?              Кстати, нас с Эстравеном король уже давно возвел в герцоги. С Эстравеном все было просто. Ему, как это было принято в таких случаях, просто изменили имя в соответствии с его подвигом, а поскольку подвиг его был, как считал король, — мое спасение из Оргорейна, он получил имя «защитник, спаситель»: Гермер. Обычно стараются, чтобы новое имя было хотя бы немного похоже на старое, но не всегда — в данном случае король ничего похожего на «Терем» не подобрал. Теперь для всех это больше был не Терем Харт рем ир Эстравен, но Гермер рем ир Эстравен. Естественно, для меня и близких друзей он оставался Теремом. То имя, которым его звало большинство людей, родовое имя Харт, он тоже потерял. Герцоги не носят родовых имен. Они символически отдают их королю во время принесения присяги. Предполагалось, что он должен быть этим горд, но он часто просил называть его по-прежнему. Это никого не удивляло: так делали все только что возведенные в герцоги. Человек всегда привязан к своему имени.       Со мной у короля было больше затруднений лингвистического толка. Чтобы составить мне подобающе имя, он начал с того, что велел мне перевести на кархайдский имя Дженли. Оно никак, конечно, не переводилось, ни на кархайдский, ни на земной, но отдаленно напоминало по звучанию кархайдское слово, означавшее «тихий, нежный и вежливый» (дентре). Король немного, так сказать, переиначил, умудрился получить слово «благородный» (дерре), счел, что оно соответствует моему подвигу и таким образом я стал Дерре рем ир Терравеном — благородным герцогом планеты Земля! Мы с Теремом и Фейксом немало смеялись над этим, но, слава Богу, Дерре они меня звать не стали. Дети, становясь герцогами вместе с родителями, также обязаны были получать и новые имена. Обязательно это было делать только до совершеннолетия, совершеннолетний потомок мог не менять имени в таком случае, поэтому сына Терема Сорве это не коснулось. А наш Хербор превратился в Бор — «преданный».       А вообще сама церемония была пышная, типично средневековая, с коленопреклоненной присягой королю и государству, с богато расшитыми мантиями из дорогой ткани с золотыми нитями, с подарками, с пиром, в котором участвовал весь двор и еще полгорода, речами, музыкой госсиворов и так далее. Придворные барды воспевали наши дела в красивых балладах, в которых, правда, я мало что хотя бы отчасти узнал, разве лишь «Ледник Гобрин». К счастью, я как посол к этому привык, а у Терема был очень терпеливый и сдержанный характер. Он лишь сказал мне тихо, что ему жаль имени нашего ребенка, не первого, а второго имени, Харт, которое он потерял вместе с родителем (и стал герцогом Бором рем ир Эстравеном, и все дальнейшие следствия — по типичным законам средневековой монархии). Впрочем, когда мы отошли, через пару дней, от этой новости, она перестала нас расстраивать. В конце концов, говорящее первое имя и отсутствие второго родового имени — не смертельная болезнь. Хартов в очаге Эстре оставалось еще порядочно, род не собирался угасать. Что касается меня, я, естественно, на людях продолжал называть себя Аи, а что происходило с моими родственниками по фамилии Аи на Земле, я давно перестал интересоваться.              Оставалось у нас и время поболтать. На естественный вопрос Фейксу, почему он ушел, да еще на такое странное место, как гувернер королевского ребенка, Фейкс сначала сказал:       — Ткачи вообще всегда уходят. Большинство лет в 50. Они выдыхаются насмерть. Ну, а я ушел в 33 — может быть, выдохся раньше других. Про короля — ну, тут мне подумалось, что, может быть, я смогу вырастить 16-го Аргавена хотя бы немного более вменяемым, чем его отец. А вообще, конечно, причина в Солеке, да и в его брате тоже. Я устал быть Ткачом со всеми: все на свете видеть, все ретранслировать и ничего не понимать. И меня неотступно преследует мысль, что вся цепочка событий, начиная от спасения Эстравена святым Хербором, и до стихов о каком-то «младенце», которые совместно сочиняют дети Гаума, один безумный, второй вундеркинд — все это далеко не случайность. А может быть, это началось, когда ты прилетел. Или когда полюбил своего Эстравена так, что был готов отправиться в Долину Теней. Или тебя туда пригласили специально, эти двое святых, св.Хербор и св.Аше? Да что там, они ведь однажды пустили заглянуть туда и меня!       — Ты пытаешься сложить картину?       — Да. Пока не хватает главных событий. Кого Солеке понимает в виду под «младенцем»? Неужто он уже знает, что он пришел не просто так? В общем, пока я наблюдаю и учу принца психическому здоровью. Он, кстати, обучается.              Мы с Теремом принялись обсуждать вариант оставить Хербора не в Эстре, а с Фейксом, во дворце короля. Поскольку по родителю Хербор-Бор был теперь герцог, наверняка король позволил бы взять его в придворные. По отцу, правда, он был гражданин Экумены. Ему, скорее всего, к совершеннолетию прислали бы с Хайна двойное гражданство. У меня было аж тройное: Земли, Экумены и, пожертвованное мне королем, кархайдское.       Придворная перспектива нас не вдохновляла. Только Фейкс…       Фейкс, услышав от нас об этой мысли, сказал:       — Вашего ребенка я воспитывал бы с большей радостью, чем принца. Но во дворце ему будет хуже, чем в Эстре. Он же самостоятельный, как его родитель. Такой же замкнутый. Такой же свободолюбивый и честный. И такой же идеалист. В Керме все такие. Я же был там. А здесь сплошная ложь и лицемерие. Он типичный Эстравен, как мне это представляется. А Эстравены должны жить в Эстре.       Я порадовался такой характеристике, но не мог не спросить:       — А от меня-то в нем есть что-нибудь? Даже цвет кожи, и то не мой. Разве лишь волосы.       — От тебя, возможно, в нем будет судьба, — задумчиво предположил Фейкс.       Я пока был доволен своей судьбой, так что такой ответ меня удовлетворил.              Эстравен сидел над учебником хайнского, я помогал и объяснял ему, как умел. Что касается языка О, то его не знали оба, но, слава Богу, оттуда прислали нам отличный ансибль-курс (ведь у них-то было много туристов), так что мы занимались двумя языками попеременно.       С Хайна, тем временем, нам приходили ансибль-послания. Нам предлагались разные варианты нашей дальнейшей жизни.       Первое — оно нас сразу не удовлетворило — ордена Экумены, хорошая пенсия обоим, отставка в звании генералов космического флота и заслуженный отдых до конца жизни на любой планете по нашему вкусу, включая Гетен, Землю, Хайн и так далее. Мы были для такого предложения еще слишком молоды, по крайней мере, так нам казалось. Эстравен предположил, что ему стоит только попасть на планету его мечты — на мою Землю — и он найдет себе там занятие. Он просто не представлял себе, сколько времени уйдет у него на адаптацию к климату. Когда-то и я сказал ему, что большим удовольствием разводил бы собак и лошадей, чем был послом. Но это было преувеличение. Поэтому я не видел на Земле для себя никаких перспектив, кроме, как было сказано, заслуженного отдыха.       Второе — мне работа по вкусу на Хайне, в том числе стабилем (!), Эстравену — пенсия и карт-бланш на посещение любой планеты из входящих в Экумену (и не ведущих внутренних войн), оплата полета любой длительности в оба конца, а также, поскольку мы были кеммерингами, возможность выбора любой работы по вкусу любого вида обучения на Хайне. Здесь были два момента и оба хорошие: Эстравен хотел куда-нибудь полететь, а работа стабиля была верхом карьеры для того, кто начинал простым мобилем, пусть даже потом он и поработал довольно успешно в должности посла. Быть стабилем очень трудно и считается в Экумене самой почетной должностью из всех возможных, после только Глобаля. Но в этом варианте предполагалось, что мы расстанемся. Ибо туристом и любым работником на Хайне Эстравен быть не мог, там было для него слишком жарко. Там не было даже приполярных областей — то есть они, конечно, были, но такие же жаркие, как остальная планета.       В ответ на этот вариант мы только крепко, почти судорожно обнялись.       Тогда наконец Хайн предложил нам, по нашей просьбе, после краткой стажировки, обоим работу на планете О. Наконец-то это было то, что нас полностью устраивало. Мне первым делом предложили быть послом Гетена на О. Почему бы Гетену не установить дипломатические отношения с планетой О? Смысла в этом большого не было, они находились друг от друга на огромном расстоянии почти в 50 световых лет, но есть же ведь и культурные связи, совместное телевидение по ансиблю, например. Такие вещи иногда практиковались близкими по культуре планетами. А О была от Гетена по культуре не так уж и далека. Если вообще что-либо могло по культуре быть близко к планете Гетен.       Тогда вопрос деятельности для Эстравена снимался: он просто работал в посольстве вместе со мной и в перерывах путешествовал, как считал нужным (ему на любое путешествие оплачивали дорогу в оба конца). Да и мне как послу, естественно, пришлось бы попутешествовать, так что мы ездили бы вместе. Я попросил Хайн забыть о том, что климат О им самим кажется прохладным, и смастерить для Эстравена кровать-холодильник и пяток охлаждающих костюмов. Хайнцы засмеялись и ответили, что если через 50 лет ничего не случится, все это будет его ждать, но лучше пусть мы напомним на подлете, потому что изготавливать имеет смысл перед прибытием, ведь технология, несомненно, двинется вперед. Хайн — не медлительный Гетен, там технологии движутся стремительно.       Мы говорили и с королем, и с Эйтвеном, и с очень хорошо государственно мыслящим Фейксом: что Гетену нужно в первую очередь от такой планеты, как О? Мы рассказали им о ней, что знали. Технологии там были не более, если не менее, продвинуты, чем на Гетене. Если бы была возможность обмениваться товарами, то на О была прекрасная металлургия, которая на Гетене встречалась с огромными трудностями. Но увы, металл не переправишь по ансиблю, а технологии О вряд ли могли помочь стране, чья трудность в добыче руды заключается в том, что добывать ее приходится из-под полукилометра вечной мерзлоты. Король не отвечал нам на вопросы об О ничего. Во-первых, фантазии и мышления у него было не много, во-вторых, после того, как ему не удалось уговорить нас остаться на Гетене, он нас как-то сразу разлюбил. Правда, памятник нам после расставания обещал поставить, но уже далеко не из золота. Энциклопедию Гетена Фейкс и другие воспитатели планировали использовать в будущем как книгу для обучения принца чтению, но король быстро забыл, что большую часть этой книги написали Эстравен и я. Свое благоволение он целиком переключил на землян, которые оставались на Гетене, а их было еще больше 20 человек. Фейкс, слава Богу, тоже пользовался его любовью и уважением. Иногда, когда у короля было плохое настроение, он даже говорил:       — Гетену вообще ни от кого ничего не нужно, и вы прекрасно знаете это, лорды! А даже если бы и было нужно, шифгретор не позволил бы нас никого ни о чем просить, ибо сами мы почти ничего дать не можем.       «Туризм: прекрасная здоровая атмосфера воздуха, катание на горных лыжах, оздоровительные бассейны с нулевой температурой воды, плавание на яхтах по океану, » — приходили нам мысли, но мы не спорили с королем.              Эйтвен ориентировал нас на практические варианты.       — Лорды-герцоги, вы сами все увидите, когда прибудете туда. Заодно не забудьте связаться с нами, ибо у нас наверняка будет все уже по-другому.       — Да как же я забуду связаться, если я буду вашим послом там? — смеялся я.       — А так — ну попробуйте разузнать, нет ли подходящего растения для изготовления тонкой ткани, уж очень труден в этом гетенский лен, а шелковой паутины у нас крохи (он имел в виду редкий вид пауков, плетущих очень плотную паутину, которую можно было использовать в качестве шелка — того самого, который в Орготе называется «мелч»). Поскольку вы им в подарок везете пестри, соответственно, прикиньте, каких животных в будущем можно будет отправить на Гетен. Понятно, что лучше собак нам ничего не надо, но мало ли… Вы показывали мне картинки каких-то крупных животных с роскошной шерстью. Да вы все это отлично умеете делать, лорды-герцоги!       Собаки прижились на Гетене очень удачно. У всех трех самок уже было потомство в 5-8 щенят. Экологии они на первый взгляд не вредили, пестри и рыбу поглощали с отменным аппетитом. Ткачи (не из Цитаделей, а из Гильдии ткачей) Гетена уже учились делать ткань из их вычесанной шерсти — местные врачи моментально установили ее противоартритные свойства. В северных районах и особенно в горах нарадоваться не могли на новый виляющий хвостом вид транспорта, чья проходимость не имела равных и который действительно понемногу учился даже вытаскивать людей из-под лавин. Главный же красавец, потомок Дика и Байко, великан Рекс, был подарен королю, и тот вроде бы катал на нем на санках сына, но явно катался и сам.       — Чужие животные на планетах очень опасны, — напоминал я. — Они могут катастрофически разрушить экологию. — Я-то знал несколько таких историй с тяжелыми последствиями.       — Гетен не так уж мал, если животные окажутся приспособленными к северу. Их можно будет содержать в больших изолированных вольерах или даже соорудить в теплых частях океана искусственные острова.       Это была неплохая мысль, мы решили вопрос с животными запомнить.              Но вдумчивее всех, естественно, был Фейкс.       — Есть ли у них там Энциклопедия О, как у нас теперь вашими усилиями есть Энциклопедия Гетена?       Мы разузнали и ничего такого не обнаружили, кроме школьных учебников истории, по которым там мало кто учился. О — планета не из образованных. Это планета сельского хозяйства. Довольно интересная «Общая история планеты О» имелась на Хайне, сами ки’Оты не проявляли к ней интереса, а мы, конечно, прочитали. Животные с шерстью там были на зависть, это верно.       — Скорее нет, чем да, — резюмировали мы свои поиски.       — Вот ваше главное дело. Возьмите за основу план вашей энциклопедии. Найдите хоть одного-двух единомышленников на планете, ведь там есть города, даже несколько высших школ. Я в курсе, что в основном там учат схоластический вариант нашего культа Йомеш, но знаю, что там по крайней мере преподают основы литературы и истории. Два или три ученых поделятся с вами своими студентами. Организуйте работу, как ее здесь организовала Лорд Хео Хью, и ваша энциклопедия вызовет интерес даже в Экумене, не говоря о том, что здесь, на Гетене, малыши будут читать ее, как сказку. Ваша первая энциклопедия уже разошлась по Экумене, как сказка. Благодаря ей через три-пять поколений Гетен станет знаменитостью. Такую же услугу вы можете оказать планете О, если научите их самих, как им сделать нечто такое же!       — И второе, — продолжал он. — Вы рассказывали об их странном устройстве брака, в том числе о таком феномене, как половые отношения между лицами одного пола. Любой гетенец в этом месте пожмет плечами и прочтет разве что из теоретического интереса. У нас с понятием «извращение» ассоциируется совсем другое, на Земле — именно это, а на О это вообще не извращение. Опишите, стараясь делать это крайне теоретично, без тени пошлости. Уж кто-кто, но Лорд Эстравен сумеет это сделать. Я сказал: любому гетенцу это не интересно. Но это не так. Я довольно много успел повидать в своем Отерхорде, как ни странно. К нам, в Цитадель, приходили люди, желавшие жить именно так — в однополых кеммерах. Это действительно бывает. Так что это будет очень полезная часть энциклопедии, поверьте мне.       Эстравен, поскольку он был «совершенно нормальный» гетенец, пожал плечами. А вот я плечами пожимать не стал. Углубленное исследование культуры, где гомосексуализм не просто принимается, но предписывается брачными отношениями, показалось мне интересным для многих планет Экумены. Но способны ли мы были к углубленному исследованию культуры? Возможно, нам следовало вложить все силы в обещанную нам краткую стажировку на Хайне. Я представил себе своего бедного Терема, лежащего в холодильнике и, задыхаясь от жары, штудирующего труды по культурной антропологии. Но я надеялся на его ум. Мне представлялось, что он даже просто поговорив с людьми, сможет уловить, в чем там у них дело, и рассказать это так, что будет интересно читать любому на Гетене.              Эстравен отослал Хербора в Эстре за месяц до расставания с ним. До последнего дня он кормил его грудью, хотя мы уже брали и приличный прикорм в королевской раздаточной. Терем не прощался с сыном, не плакал, не кормил, как он выразился про Сорве, вперемешку со слезами. Он как бы стал с ним холоден — несомненно, чтобы отучить его от себя.       С Сорве и Скири он часто говорил по телефону, рассказывая о планах. Как когда-то, я сначала пытался выйти при этих разговорах, но Терем хватал меня за руку и останавливал. Все наши мысли давно были общие. Расспрашивал Сорве о жизни со Скири, о Эсвансе, вместе они прикидывали, как Эсванс примет племянника. Меня удивило, что Терем умудрился позаботиться даже о Гауме. Он предупредил жителей центрального Очага, что в случае чего (неожиданных происшествий в столице, например, или политических конфликтов с Оргорейном) к ним может приехать некий человек с двумя детьми, старший из которых сильно болен. Причем этот человек — беженец из Оргорейна, а его больной ребенок болен психически. Всем трем надо дать убежище, а по необходимости даже и спрятать (я отлично знал, что в сельских очагах Кархайда, особенно в пустынном Керме, было, где прятаться от преследований).       Почему-то чаще он говорил об этом со Скири, чем с Сорве, и тот неизменно искренне клялся сделать все, что в его силах — возможно, потому, что он ничего сам не знал про Гаума. Сорве говорил то же самое.       — Лорд Харт! — восклицал Скири. — Ну зачем вы учите нас с Сорве, как быть людьми? Вы давным-давно уже научили нас этому!       Он был беременен, но на его роды мы не успевали.       — Мой первый ребенок будет Дженри, можно? — спросил Скири, и Терем засмеялся и передал мне трубку.       — Как я могу управлять волей родителя, дающего имя своему ребенку? — вопросил я будущего родителя. — Называй Дженри. Можешь назвать Аи. У меня теперь всех этих имен нет, но мне будет очень приятно, если они будут жить в очаге Эстре.       — Да есть они у вас, лорд Аи, — со второй трубки тихонько вмешивался Сорве, но тут же просил прощения за вмешательство и отключался.              Я однажды поинтересовался у Скири, существует ли еще идея столярной лавочки.       — О, Лорд Аи, уже есть и продукция! — весело засмеялся Скири. — Если бы имело смысл дарить планете О прочные и красивые стулья, я бы немедленно предложил вам! Да что там! Мы только недавно пожертвовали одному из стариков очага прочнейший диван! А ведь диван — самый трудный вид мебели. Что уж говорить о шкафах, стеллажах или висячих полках. Часто за ними приезжают из Стока, а недавно был человек с оптовой закупкой из Роркурагена! (довольно далеко расположенный город, столица Керма). И, я не хочу хвастаться, но недавно гильдия плотников звала меня в Эренранг на вступительное испытание, причем обещала зачесть за вступительный мастерпис мой уже готовый диван. Я только не собираюсь никуда уезжать из Эстре.       В его голосе звучала неподдельная гордость мастера, владеющего своим искусством.       — Эстре тоже достоин красивой мебели, не так ли. И… здесь я встретил Сорве 3 года назад, понимаете? — счел необходимым добавить тот.       Мы с Теремом переглянулись. Тот прищурился, обдумывая мысль.       — Скири, а сколько весит обстановка комнаты? — спросил он. — Собери мысленно все необходимое и прикинь, пожалуйста, вес в тоннах.       Скири тотчас возразил тестю:       — Лорд Харт, но не бывает комнат вообще — бывают спальни, столовые, гостиные…       — Пусть тогда там будет по каждому одному образцу мебели. Один диван, один обеденный стол, один шкаф, шесть стульев, одно мягкое кресло, один маленький столик для бумаг и две полки, висящие на стене.       Скири подумал и ответил довольно быстро:       — Если из дерева хеммен, а только из него делаются хорошие вещи, то это будет около тонны. Завтра, если угодно, скажу точно.       — Скажи, если будет много больше тонны, — ответил Эстравен.       Я понял, что он задумал. Тонна груза на космическом корабле — это серьезно. Но красивая комната — это оригинальный подарок (что было на О? Какой тип правительства? Мы забыли, но скорее всего это было кому подарить). Древесина, подобная древесине хемменов, не встречается в остальной известной людям Вселенной. Она удивительно прозрачна, как жемчуг, и переливается всеми мыслимыми оттенками красного. Она очень красива даже сама по себе, тем более в мебели. А если изящна и сама мебель…       За такую необычную инициативу нас похвалил даже Эйтвен.       Когда же через месяц комнату в полном виде доставили грузовыми электромобилями в Эренранг, первое, что воскликнул король, было:       — Я хочу такую же! Эту на О в подарок, а следующую мне, вы сможете это сделать, лорд Гейтор? — обратился он так к Скири.       — Конечно, — спокойно, с радостной улыбкой ответил он. Он был на девятом месяце. — Здесь все наобум, а вы мне, Ваше Величество, пожалуйста, точно распишите, сколько столов, стульев, полок и стеллажей вам надо. Плюс потайные сейфы и все, что необходимо.       Король велел камергеру все расписать, выдал щедрый аванс.       Терем сиял. Скири не был его сыном — он был ему, говоря земными словами, зять. Но как же он был за него радостен и горд!        Преследуемые       Терем не забыл рассказать про Эстре и Гауму. А вскоре после этого разразились события, которые на некоторое время вовлекли нас в водоворот.       — Очаг Эстре — мой родной очаг, — вздыхая, начал он. Хербора он уже почти не брал в руки, и с ним играл как раз Гаум. Кстати, делал он это удивительно нежно. В этот момент он был похож на женщину. Терем держал на руках Солеке, слава Богу, спящего, я — Мелча.       — Я догадался по твоему третьему имени, — заметил тот.       — Согласен, это было нетрудно (в Орготе почти все знают кархайдский, а в Кархайде знают орготский, в городах — хорошо, в очагах — настолько, чтобы понимать).       — Более того, я нашел его на карте Кархайда. Это далекая отсюда, крайне южная, приполярная земля Керм. Там не растут ни персиковые кусты, ни свекольные корнеплоды, ни овощи типа лилейника… — (Все это входило в диету Солеке).       Терем посмотрел на него холодно, как умел, и тот замолчал. А промолчав минуту, Гаум сказал: — Если ты меня туда приглашаешь в трудное время, я благодарю тебя, Терем.       — О приближении трудных времен твоя интуиция скажет тебе раньше, чем чья бы то ни было, — продолжал Терем невозмутимо. — А моя, как ни странно, уже говорит. Делай запасы всех нужных продуктов, находи, где их спрятать. Во всяком случае, тебя примут с детьми. А при необходимости, и прикроют.       Гаум долго сидел, молча опустив голову, а потом протянул Терему обе руки обычным гетенским жестом благодарности.       — Тебе будет на чем туда добраться, в случае необходимости, — добавил я. — Сани в 100 кг Фред тащит без проблем. Значит, детям и запасам есть на чем ехать в пустынной местности.       Дело в том, что мы давно, по преступному сговору с Куурдом, держали у себя Фреда — сына Джока и Таро. Это было совсем юное существо, почти снежно-белое, не считая разрисованной морды, готовое играть дни и ночи напролет, и Эстравен сам мог часами играть с ним. Хербор затискал и едва, кажется, не оторвал ему уши, лапы и хвост, но тот лишь смирно стоял, повиливая хвостом от благорасположения (собаки любят детей), и возил его на спине по комнате, висящего у него на ушах. Что касается меня, то я его учил простейшим командам. В качестве вознаграждения за безупречно выполненную команду «сидеть» он предпочитал не сахар, а побыстрее вскочить и заставить меня поиграть.       Но все эти собаки были пока собственностью Гетена, и не отбирать же их у короля.       — И копи деньги, — прибавил Терем, как будто бы чувствовал что-то нехорошее для Гаума. — Когда доберешься до Эстре, ты будешь в полной безопасности, ручаюсь. Но ехать далеко, деньги будут нужны на проезд.       Гаум сидел, наклонив голову. Его прекрасные глаза неподвижно смотрели куда-то в пол.       — А может быть, мне сделать это сразу после вашего отлета? — спросил он. — А еще лучше — прямо сейчас?       — Но тогда ты преждевременно лишишься Фейкса. Ориентируйся на его советы.       Тот кивнул и наконец оторвал глаза от пола. Поглядел на Хербора у себя на руках.       — Как хорошо, что хоть ты остаешься, — тихо сказал он совершенно неожиданным для себя, простым тоном. А потом осведомился у Терема: — Ты знаешь, что твой ребенок — с рождения телепат, слушатель чужих мыслей и передатчик настроения?       — О, я это знаю с пятого месяца, — усмехнулся Терем. — Мысли он будет тоже передавать, как только в совершенстве овладеет мысленной речью. Не знаю, пригодится ему это или нет.       Гаум тоже усмехнулся:       — Это всегда очень полезная вещь. — И продолжил: — Будет теперь новая семейка из пятерых: Фейкс без детей, я, двое моих и один — Хербор Харт рем ир Эстравен, единственный нормальный из всех… Я догадываюсь, что одного сумасшедшего Темдива, да даст ему Меше покой, мы вдвоем с Фейксом не заменим. Но пусть он решает, что делать с Солеке. — Он сдержанно вздохнул: — Никогда бы не подумал, что вот так будет складываться моя жизнь…       — Локе, как чувствует себя Ване? — спросил Терем, вспомнив, что кеммеринг Гаума сильно болен.       — При смерти, — кратко ответил тот.       — Что же с ним случилось?       — Ты не в курсе? Его отравили. Разве вы не следите за политикой? К власти в Оргорейне пришла коалиция, которую возглавляет председатель партии интернационала и одновременно он же — мой бывший кеммеринг по клятве. Йэугий Вельз, назову его так. Это не настоящее его имя, но он под ним известен. Сперва его жертвой стал мой второй кеммеринг, а кто на очереди — я, Солеке, Мелч, а может быть, Аргавен — этого не знаю даже я. Только Солеке. Во всяком случае, он мысленно твердит мне, что «не все останутся здесь, так сказал бы Темдив». А Мелч переводит: «Похоже, мы в опасности».       Мы с Теремом одновременно содрогнулись от того, какой жизнью Гауму приходится жить.       — Почему ты не обратился к земным врачам, чтобы вылечить Ване Холегея?       Гаум ответил:       — Конечно же, я обращался. Я просил Паскаля Неля помочь. Тот ответил — невозможно. Яд уже проник во все клетки. Он обещал сделать только противоядие, но когда Ване уже не будет.       Он отвернулся. Своего второго кеммеринга он, конечно, не любил, но тот долго помогал ему удерживаться на плаву.              Этой ночью, когда мы, разобрав детей, разошлись по комнатам и квартирам, мы с Теремом так сильно мысленно звали Фейкса, что тот прибежал, только успев уложить спать принца. Мы пересказали ему разговор об отравлении второго кеммеринга Гаума и так кстати подвернувшуюся возможность спрятать их в Эстре.       — Пусть едут немедленно, — подумав, решил Фейкс. — Завтра. Я завтра отпрошусь у короля и поеду с ними. В опасности он сам и три ребенка, по крайней мере, два. А о принце король с его паранойей найдет, как позаботиться без меня недельку-другую. Там два отряда гвардии в спальне круглые сутки.       Гаум с обоими детьми жил, конечно, не во дворце, а ближе к бедной окраине города. Когда мы трое, Терем, Фейкс и я, а также наш четвертый друг по имени Фред, подходили к его дому, нам привиделась невдалеке чья-то тень. А вот Фреду ничего не привиделось. Его нюх сказал ему все очень точно. Мы еще никогда не слышали ни от одной из наших лаек такого волчьего рычания.       Дети Гаума спали, а сам он сидел напротив окна, в тени, и наблюдал за тенями, в данном случае — нашими. В руках у него что-то было. Он впустил нас в дом, не зажигая света.       — Он был один, — сказал я уверенно. — Иначе сейчас Фред кого-то раздирал бы в клочья. Это ведь собака, я всех предупреждал об их особенностях.       Но, прервав нас, Фред снова зарычал. Тихо шевелились кусты. Мне захотелось позвонить Куурду и устроить здесь небольшой питомник с Диком, с Байко, с Таро. Но было заполночь. Я ударил кулаком в дверь веранды, и она распахнулась.       — Кто здесь! — закричал я в кусты. — Я — герцог рем ир Терравен! А рядом со мной сидит еще один герцог, но главное — один воин без всякого воинского звания, но и без капли страха!       И при этих моих словах Фред кинулся в кусты, там завязалась возня… но когда мы подбежали, злоумышленнику удалось вырваться и убежать. В зубах у Фреда был кусок окровавленного хайэба.       Проснулись и заплакали оба ребенка. «А мы своего беспечно оставили без всякой охраны, » — почему-то подумалось мне.       Если до этой мысли мы еще подумывали переночевать у Гаума под охраной Фреда, а утром приступить к сборам, то после этого я категорически воспротивился. Мы, неся на руках детей, крадучись, в обход дома, плотной кучкой пришли к нам с Теремом и нашли всем место, в том числе на прекрасной мебели Скири, которая тоже пока хранилась у нас. Но главное — мы были под покровом королевского дворца и надежных замков посольства. Поев (и не забыв отметить подвиг Фреда), мы свалились спать, даже Солеке не мешал нам в эту ночь.       Рано утром в королевской больнице умер Ване Холегей. Наши физиологи, быстро предупрежденные через Паскаля Неля, тут же занялись определением состава яда и характером повреждения тканей.       Все следующее утро было занято: Фейкс докладывал королю и Эйтвену политическую обстановку в Оргорейне и к чему она начала приводить среди мирных жителей Эренранга (а кеммеринг Гаума Холегей был действительно мирным и приятным человеком). Я сидел с детьми и собаками: рано утром Куурд привел мне самого Дика, мою любимую Байко и двух молодых, самых злобных из помета Таро, оба кобельки — Дин и Шок. Я проводил время, дрессируя и натаскивая их, ведь у нас остался кусок хайэба злоумышленника. Сам Гаум сидел рядом со мной и лишь бессмысленно смотрел на детей и делал, если я ему что-нибудь говорил. Чувствовалось, что потеряв Ване, он потерял больше, чем ожидал сам. Иногда он плакал и повторял его имя. Он был в типичном нервном шоке.       Терем ходил по магазинам, покупал сани и оснастку, палатку, запасы пищи, одежду и обувь, лекарства для детей, раздобыл даже ансибль в рабочем состоянии (вообще-то корабли их не продавали). Он приносил товары и вываливал их кучками. Это вдруг напомнило мне бегство с фермы Пулефен. Тогда мы так же укладывали сани… Только тогда пришлось воровать. Я от нервного напряжения не сдержался и стал при всех целовать Терема, напоминая ему о леднике. Все сделали вид, что ничего не заметили.       Вечером, когда мы немного расслабились, а король назначил государственное расследование, началось опять: мимо головы Солеке просвистела пуля. Это случилось во внутреннем дворе круглой башни королевского дворца Эренранга — на территории дворца! Но вот тут некто под псевдонимом Йэугий Вельз совершенно не оценил обстановку, а я, на чьем попечении были дети, ее оценил.       — Дик! — повелительно крикнул я. — Байко! Шок! Дин! Вперед! Взять!       Они, даже и не дослушав свои имена, бесстрашными пулями кинулись в направлении выстрела. И скоро оттуда донесся ужасный крик. Кажется, необученные Шок и Дин собирались лишить кого-то жизни. Мы с Теремом и очнувшимся Гаумом кинулись туда, оставив Фейкса сторожить детей. Хлестала кровь из горла незнакомого человека. Рядом с ним лежала боевая винтовка.       Мы кое-как перевязали рану, вызвали как можно быстрее наших земных хирургов и, слава Богу, нам удалось передать раненого в больницу, успев до смерти.       — Кто это был? Тот самый? Твой первый кеммеринг? — спросил Фейкс.       — Нет, это не Йэугий, — дрожа всем телом, с трудом сказал Гаум. Он прижимал к себе Солеке так, как будто делал предписанный аутистам сдавливающий массаж тела.       — Ты знаешь этого человека?       — Да. Один из низших чинов Сарфа.       — Значит, тебя будут допрашивать, — заметил Фейкс.              И тогда мы всю ночь посвятили сборам. Голодные дети возмущались. Как они возмущались! Только Хербор, истинный герцог, молча тер кулачком лицо и сопел. Что касается детей Гаума, то Солеке читал вслух целые поэмы на орготском, восприятие которого у всех, кроме Гаума, отключилось, а Мелч, к счастью, переводил нам их на кархайдский, иногда вставляя от себя с исключительной убедительностью:       — Все мы здесь. Но всем нужно есть.       В самих же стихах речь шла о том, что ушел отсюда и сейчас не здесь один хороший человек (Ване, конечно), которого вот сейчас встречают святые, имен которых мы все не знаем. Далее повествовалось о войне родных братьев, о нарастании жертв в будущем, о приходе святого — я много раз пытался вспомнить, как это было, но тогда было не до записи.       Солеке вообще очень редко говорил вслух, обычно он говорил с Гаумом мысленно, и я подумал, что, может быть, стресс как-то «проявил» его. Но, увы, нет. Когда я позвал его:       — Солеке!       Он откликнулся в ответ:       — Солеке! — все было так же, как и раньше. Только стихи были более мастерские.       Я оставил Терема руководить укладкой саней и пошел добывать еды детям. Пришлось просить у друзей, разбудив их: уже все рестораны, не говоря о магазинах, были закрыты. Неожиданно позвонил камергер короля. Он доложил, что не может заснуть принц-инфант Аргавен 16, не дает спать отцу и просит его «остановить войну».       — Ваше Величество! — кричал сын отцу. — Остановите кровопролитие! Велите накормить голодных! Только Вы можете помочь им, они же мирные жители! Они дети вашей страны, Ваши верные подданные, Ваше Величество!       Король ничего не понял и прежде всего велел спросить, о каком кровопролитии и каких голодных идет речь. Спросить он мог это только у нас (а именно, у Фейкса). Я камергеру все объяснил.       С королем встречаться нам в ту ночь совсем не хотелось, но невозможно было не принять присланные им вкусные блюда. Я ожидал завтра ранним утром вызова на допрос в Королевское управление безопасности. Надо было крайне торопиться.       Мы уложили продукты в две коробки, чтобы на санях осталось место людям. Тепло одели детей. Я вывел из ангарчика свой личный аэромобиль, которого Терем так боялся.       — Сейчас не до страха, — сказал я ему настойчиво и вынудил кивнуть.       Слава Богу, на этот раз у нас были деньги. Электромобиль надо было заправлять в ближайшем же городе. На корму посадили Фреда и Байко, которую решили элементарно украсть у Куурда (надо надеяться, с возвратом), втащили сани, все залезли в маленькую машину, я сел за руль и взлетел в темноте. Терем сидел рядом со мной. В иллюминаторы, кроме редких звезд, ничего не было видно. Я старался как можно выше взлететь над Эренрангом, чтобы что-нибудь не задеть (крышу, стратосферный шар, орготских любителей ночных полетов). Наконец город с его огнями остался очень далеко внизу. И я развернул машину на юго-восток.       Чтобы не травмировать Эстравена, я не несся на всю мощность машины, хотя ночью он, наверное, и не понял бы. Кроме того, ночью вообще не так легко ориентироваться, как днем. Мы долетели только до Каргава. Лететь ночью в горах было бы безумие.       Поели, поспали, прогулялись вокруг машины (страшно замерзли), дождались рассвета, перевалили через Каргав (машину там и удалось заправить) и дальше летели к побережью.       Достигнув побережья, мы сели.       В сани запрягли собак, усадили двоих детей, уложили грузы. После этого Гаум и Фейкс, по разные стороны от саней, пошли куда только и могли — на восток. Собаки бодро побежали за ними в том же направлении. У них был такой вид, как будто они не чувствовали груза. Ах, нам бы их тогда на ледник! Мы с Эстравеном тащили 100 килограмм с трудом, а эти весельчаки-тяжеловозы делали это играючи. На остановках они и не думали прекращать двигаться, а принимались гоняться друг за другом или играли с детьми. Правда, ели они больше, чем двое взрослых. Но еды было много. Эстравен кормил собак почти тем же, чем людей, даже гиши-миши. Они ели все — кашу, хлебные яблоки, по рыбке на десерт…              До Керма было еще очень далеко, но за нашими беглецами вскоре должны были прислать электромобиль из Эстре. Мы распрощались с ними, погладили руки друг друга. И втроем — Терем, Хербор и я — полетели назад.       Мы долго молчали. Я вел электролет на этот раз так низко, как только возможно, чтобы уменьшить легкость слежки. Терему это нравилось, он без страха смотрел вниз. Прижатый почти к земле электролет не виден даже с расстояния километр. Поднимался я только над лесами и горами, испытывая колоссальное облегчение (лететь низко опасно). Терем сидел рядом со мной с картой и показывал, какие города, селения и очаги огибать. Нам удалось проскользнуть по совершенно пустынной местности.       — Король нас накажет? — предположил я.       Терем достал захваченную им трубку радиотелефона. Набрал номер Осторожности. Было еще утро, но она уже не спала. Вкратце он рассказал ей о вчерашних событиях, о двух покушениях, одно из них на ребенка, попросил передать все королю. Говорил он так хладнокровно, как я никогда не смог бы. Осторожность он не любил. Он ревновал меня к ней.       — Надо было отправить с ними и Хербора, — сказал он мне, закончив разговор.       — Да мы же полетим к ним еще, либо поедем. Либо забирать их назад, либо, может, придется даже и наплевать на отлет на Хайн и остаться с ними.       Вышли с ними на радиосвязь. Они все шли, как начали, вокруг ничего не менялось. Терем постарался вселить в Гаума побольше надежды. Что касается Фейкса, то при его-то способностях к великому Нусутх ему все вокруг должно было казаться прекрасным и правильным. Он восхищался собаками и детьми.       — Скоро еще один будет не здесь, — ворвался в трубку голос Мелча.       Кого имел в виду Солеке, трудно было сказать. Злодей мог убить кого-то неповинного, либо король мог схватить злодея и велеть казнить на месте.       Я догадался позвонить в посольство Кархайда в Мишнори и попросить посла Ченевича. Поскольку я с ним был не знаком, говорил Терем. Впрочем, это было неважно, ибо информация о вчерашних покушениях была уже везде. Мы слышали ее по радио в электролете. Ченевич ответил бы и мне.       Нас не очень удивило, но здорово озаботило то, что нам сказал Ченевич. Йэугий Вельз никуда не отлучался вчера из Мишнори. В совете 33-х проходило важное заседание по каким-то спорным вопросам с Перунтером, и он председательствовал. Настоящее имя его — Вирт Герм рем ир Тедирвен, то есть он кархайдец. В Оргорейне живет уже давно, за ним долго следили, но он был не замечен в шпионаже ни в пользу Кархайда, ни в пользу Оргорейна. С Сарфом связи конечно имеет — их имеют в правительстве Оргорейна все. Личная жизнь после измены Гаума у него почти отсутствовала, иногда, очень редко, он мелькал в одном кеммерхаусе (это было всем конечно понятно). Он очень богат. Как председатель крупной фракции интернационалов, пользуется популярностью в народе, дружен в том числе и со Слозом. Был один из тех, кто в Оргорейне, когда я спасся и победила партия Открытой торговли, выступал с речами о необходимости принесения мне официальных извинений (друг Слоза). Несмотря на кархайдское рождение, принадлежит к йомешта, достаточно открыто высказывает свои взгляды. Ранее не был пойман ни на попытках отравлений, ни тем более убийств из винтовки. На вопрос к Ченевичу, угрожает ли от нанятых им убийц что-нибудь королю и его ребенку, Ченевич на другом конце трубки выразительно поморщился. Мы этого видеть не могли, но уловили вполне ясно, и с благодарностью распрощались. Да, насчет короля, беспокойство, наверное, излишне. Тем более угроза вряд ли исходила со стороны этого странного кархайдца, разбогатевшего в Орготе и занявшегося там политикой, которая со всем сторон характеризовалась мирным характером. Первое, что тут напрашивалось — что он сошел с ума от ревности, убирает всех, кто мешает ему вернуть Гаума (или мстит им) и, скорее всего, самого Гаума когда-нибудь убьет собственноручно. А затем кончит жизнь самоубийством. Разве мало таких историй среди любых людей, будь они трижды политиками?       Но зачем он менял имя? В Орготе все знали, что он кархайдец, он этого не скрывал. Почему из аристократического Вирта Герм рем ир Тедирвена, вместо того, чтобы назвать себя просто Гермом, как делали в подобном случае все в Оргорейне, он взял просторечно звучащее орготское Йэугий (сапожник) и самую заурядную их фамилию Вельз? И где это — Тедир? Я никогда о такой местности не слышал.       Я спросил у задремавшего у меня на плече Эстравена насчет Тедира, он проснулся, подумал, долго листал ансибль и наконец сказал, что такая местность не упоминается в географии Кархайда. Конечно, бывало, что очаги исчезали, а фамилии их жителей оставались прежними, а иногда те же жители отстраивали потом на том же месте снова свой очаг.       — А в Орготе? — зевая, поинтересовался Терем.       А вот в Орготе городок Тедир был. Еще и не очень далеко от границы с Кархайдом.       Итак, этот человек некоторое время носил выдуманное имя, делая вид, что родился в кархайдском очаге, который на деле был орготским городом?       — Послушай, подождем Фейкса и доложимся Эйтвену, — наконец предложил Терем. — Я не могу распутывать клубки чужого безумия после бессонной ночи в электролете, еще и продолжая в нем лететь. Ты представляешь, как мне страшно в глубине души, из-за электролета, не из-за покушений? Лучше обними и похвали меня!        Месть сумасшедшего       Когда мы прилетели в Эренранг, домик, где жил Гаум, был взорван. Под него кто-то положил бомбу. Видимо, это и была цель вечерних теней. Взрыв прогремел в 4 часа утра, примерно тогда, когда мы высаживались перед Каргавом. Хорошо, что Гаум с семейством его не слышал.       — Я уже не сомневаюсь, что что-нибудь будет и в посольстве, — вздохнул я.       — Отрава либо пуля. Бомбу под башню не закопаешь, — хладнокровно предположил Эстравен.       Когда мы вошли, Дик был жив. Он был парализован и тяжело дышал. Шок умер, его тело было уже холодным. Дин был на пороге гибели. Мы срочно вызвали Куурда и наших человеческих врачей — Вацлава Дворецкого, Елену Леви и Шарля Цоя. Они принялись откачивать Дика и Дина. Стимулировали сердце, делали переливание крови и промывание желудка, вводили вещества, регенерирующие периферическую нервную систему. На полу — то есть для собак, а не для людей — стояла миска с чем-то, что наши физиологи унесли на химический анализ.       А что ждало нас? Хербора давно было пора кормить кашей, но как поймешь, из чего ее варить, чтобы не отравиться?       Эйтвен по срочной связи связался с королем и передал ему Хербора. Тот подвергался теперь той же мере опасности, что Аргавен 16 — если верить Ченевичу, никакой. Сами мы поели в самой невзрачной гостинице, где нас никто не знал. На всякий случай пошли в магазин и купили себе спецодежду дорожных рабочих — она очень яркая и мешает узнать лицо. И в таком виде пошли по правительственным кругам — сначала к Эйтвену, потом и к королю.              Оригинальная история несчастного мстителя стала нам за это время хорошо известна. Он действительно родился в Кархайде, хоть и под другим именем местности, то есть другим третьим именем (Вирт Герм рем ир Норритвен, т.е. в очаге Норрит). Он действительно был лорд. В ранней молодости считался немного странным, год прожил в Цитадели и входил в число предсказателей в качестве Блаженного (!). Почему-то потом ушел оттуда и, пожив дома совсем немного, уехал в Оргорейн. Там, в городке Тедир, он изменил свое имя, чтобы оно звучало все еще по-кархайдски, но соответствовало местности. Потом принял культ Йомеш, вроде бы духовно выздоровел, а потом встретил на своем жизненном пути Гаума. Тогда он изменил имя на орготское. Прожили вместе они 6 лет. Потом с Гаумом случилась та самая история, после которой они развелись. А вот теперь, возможно, у него с чем-то связанный очередной приступ шизофрении, из-за которой был же он когда-то даже в Блаженных.       Его наемник стрелял в Солеке. Интересно, не сказал ли Солеке что-нибудь громко про судьбу бывшего кеммеринга своего родителя?       — Мне начинает хотеться вернуть Солеке в Цитадель, лучше всего в Отерхорд, — заметил Эстравен. — Не хватает Фейкса.       Подумав, Терем позвонил Фейксу и Гауму. Те все шли, но вдалеке был виден какой-то очаг, где они намеревались устроиться передохнуть. Потом им надо было раздобыть карту, еще денек попутать следы, а потом за ними должен был выезжать электромобиль из Эстре. Мы рассказали им, что узнали.       — Послушай, Локе, — с некоторой неловкостью спросил Терем. — А не может ли быть так, что Солеке — это случайно его ребенок?       На том конце послышался горький смех.       — Солеке — совершенно точно именно его ребенок, — наконец ответил Гаум. — Йэугий, а он следил за мной, тогда вытащил меня из того проклятого кеммерхауса через два дня. Тогда там на мне уже поразвлекались все, кто мог и кто не мог. Но зачатия тогда еще не было. Он притащил меня к себе, издевательств и грязи я имел от него в тот день — хватило бы на всю жизнь (хотя все это было мне в тот момент безразлично), накачал меня стимуляторами овуляции и в тот же день сделал меня беременным. И на следующий день развелся со мной. Поэтому никто и не знает историю, кто отец Солеке.       — Он хотел убить своего ребенка? — прошептал Терем.       — Видимо, да, — ответил Гаум и отключился. Скорее всего, у него не было сил говорить.       Я тоже был поражен, но меня испугало другое.       — Терем, но тогда и ты же наверняка в списках жертв его наемных убийц, — прошептал я.       На телефоне Терема раздался звонок, в трубке зазвучал знакомый приятный высокий голос.       — Приветствую вас, дорогой Харт, это Ванаке Слоз. Я слышу, в Кархайде происходят тяжкие дела, связанные с моим несчастным другом. Сейчас он у меня дома, под присмотром врачей, спит. Надеюсь, он больше не будет вредить вам.       — Да у него ж тут целый отряд наемников! — вмешался я со своей трубки.       Слоз вздохнул.       — Увы. С наемниками, скорее всего, придется работать вашей королевской разведке. К сожалению, у Йэугия много денег. Он мог нанять кого угодно. Я не могу поручиться, что он не нанял и убийц. И не имею возможности ничего с этим сделать. Он ни с кем не общается, не говорит даже со мной. Может быть, после сна ему будет легче. Может быть, удастся договориться по дипломатическим каналам с кем-то из ваших, Аи, земных психиатров. Честно говоря, — добавил он, усмехаясь, — я и за самого себя боюсь… Мне помогает лишь вера в то, что все произойдет так, как угодно великому Меше.       Я по привычке, уже чисто механически, переводил имена. Ване (покойный второй кеммеринг Гаума) — морской, вант море, — ванте моря или океан, — ване морской. Ванаке — озерный, или относящийся к маленькому морю — ванакс озеро— ванаксе озера — ванаке озерный. Чем-то их имена похожи…       — Это ревность, Слоз? — тихо спросил Терем.       — Это шизофрения, Харт, — тихо ответил тот.              Шизофрения, конечно, избавляет от ответственности больного, в данном случае несчастного Йэугия, но никак не мешает убийцам стремиться отработать аванс и получить зарплату. Так что от диагноза нам легче не стало. Когда мы наконец были в посольской комнате, нам сказали, что выжил только Дик, но пока не работают передние лапы. Дин умер. Сейчас все врачи собрались в лаборатории и выясняют состав и действие яда. К счастью, если это можно назвать счастьем, яд был тот же, что и в случае смерти Ване Холегея. Это должно было облегчить составление противоядия. Паскаль Нель считал, что этот яд представляет собой разновидность кураре, и тогда по крайней мере за Дика можно было быть спокойным. И всем носить с собой противоядие (от кураре оно известно.)       Затем на целые два дня наступило затишье — вероятно, бригада убийц пыталась выяснить, куда делись главные жертвы, Гаум и дети. Я надеялся, что никто этого выяснить не сможет. Мы ведь сбежали поздней ночью, на электролете, сели в снежной пустыне, а сейчас жертвы и Фейкс отсиживались в маленькой деревушке далеко за Каргавом, в Северном Рире, и ждали электромобиль из Эстре, который тоже шел, на всякий случай, петляя. Очень разумный Фейкс нашел бы выход даже и из неожиданного положения.       Потом, видимо, наемники решили не терять времени зря, и пуля, очень метко пущенная в окно башни с крыши соседнего дома, пробила плечо Терема лишь на полсантиметра ниже шеи. Вторая пуля, несомненно, довершила бы дело и сонную артерию на шее нашла бы. Но у Терема была хорошая реакция, и он скользнул на пол, под окно, где его было не видно. Кровь хлестала, он зажимал вену. Слава Богу, я не оставлял его одного долее чем на 10 минут, и уже через 15 минут Андерсон и Хенке оперировали его прямо на полу, сами прячась под окном. Сбежались и все остальные, достали физраствор для переливания, и, в общем-то, к вечеру жизнь Эстравена была вне опасности.              Все это наконец-то глубоко возмутило короля. Он послал запрос в Мишнори на выдачу ему уроженца Кархайда Вирта Герма для допроса. Из Мишнори ответили, что тот болен, но он с жутким смехом сообщил им, что у нас врачей больше, чем у них, и продолжал настаивать. Они отделались какой-то крупной суммой денег. Видимо, он знал больше о Сарфе, чем мы думали, и они не могли допустить, чтобы он оказался в руках короля Кархайда.       Далее король ввел в Эренранг свою небольшую гвардию из герцогов, а также объявил в столице чрезвычайное положение. Никто не входил на улицу и не подходил к окну, все ворота были наглухо заперты, с воздуха город контролировался десятками электролетов, улицы патрулировались гвардейцами. Король даже объявил всеобщую мобилизацию первой степени. Со всех очагов и доменов Кархайда к нему стали съезжаться «военнообязанные», то есть, как это всегда бывает в феодальных государствах, доменные лорды (герцоги и так считались на постоянной службе). Воевать Кархайд совсем не умел, я это уже повторял, но иногда случались катастрофы, и вот тогда-то по королевской мобилизации на защиту страны вставала ее аристократия. Ведь это они давали присягу королю и всей стране. Мобилизация 1 степени — это значит, явиться должны те, кому от 20 до 25 лет. Гвардейцы разносили жителям вяленую рыбу, булки и пиво из королевских запасов. В подвалах королевского дворца были быстро оборудованы выпечки и пивоварни — очевидно, к неожиданным событиям тут готовились.       Наконец, придя в себя, за дело взялись мы под руководством Куурда. Пострадавшего, но мужественного Дика, хорошо обученную Таро и бесстрашного и умного Джока притащили на то место, откуда убийца стрелял в башню. Пришел и наш Фред, натасканный на кусок хайэба. Что тут же стало твориться с собаками! Дик выл — значит, запах был того же, кто отравил его. Таро исходила рычанием. Значит, этот человек был, видимо, в крови. Джок и Фред немедленно стали рваться по какому-то следу. Руководил поимкой, естественно, Куурд — объект был нужен живым. И он был найден.       Это был тот самый человек, про кого Гаум однажды пренебрежительно сказал «кто-то из младших офицеров Сарфа». Он был действительно окровавлен, с перевязанной и заклеенной недавней раной на горле. Видимо, он сбежал из больницы. В подвале было 5 винтовок, несколько коробочек кураре, три или четыре большие коробки, в которых, судя по всему, были бомбы, и мы близко к ним не подходили, ну и еда и постель, поскольку он здесь жил. Действительно, выходить днем на улицу ему в заляпанном кровью наряде неопытного разбойника было бы неудобно. Мы взяли его без больших проблем. Он хотел было схватить винтовку и выстрелить, как мы поняли, в одну из бомб — это гарантировало немалые разрушения, смерть нас всех и десятка мирных жителей — но Таро молнией перехватила его горло (не нажимая, давая дышать!), а Джок впился в руку. Дик все исходил рычанием. Мы связали преступника, оттащили и успокоили собак.       Спросили, как его зовут.       — Я Шеле Гаум, — с нервным смехом представился тот. — Вы никогда не слыхали про Локе Гаума? Это мой старший родной брат. — Тут нам всем бросилось в глаза сходство их лиц.       Так вот кого ревнующий кеммеринг нанял для убийства!       — Вам не жаль было убивать вашего брата и племянника? — грозно спросил Ойген Фишер. Он был генерал по воинскому званию и иногда умел быть суровым.       — Двух племянников, — уточнил тот, успокоившись. — Нет, знаете, совершенно не жаль. Такого братца никому было бы не жаль отправить в мир теней.       — А дети?!       — О, не сомневаюсь, они выросли бы такими же, — сказал Шеле. — Это свойство семейки Гаум. Кстати, предупреждаю по-дружески. Не расслабляйтесь. Я проиграл, но у нашего заказчика нас много. С меня он просто начал, решив, что я заинтересован.       — Интересуйтесь, интересуйтесь, где они сейчас, — пробормотал я.       Имя его, кстати, переводилось «водяной» — даже отчасти «чреватый наводнением». Шелт — по-орготски «вода». Шелте! — возглас типа «хлещет вода, наводнение!» Шеле — водяной или имеющий отношение к наводнению.       Наводнения, кстати, в Орготе случались, там было много рек, мне самому однажды довелось слышать паническое «Шелте! Шелте!» (а «Локте!» — пожар — никогда).       В общем, прекрасное сочетание с именем старшего брата. Еще бы водяному и младшему не стремиться загасить огненного и старшего. Тем более что, судя по всему, старший значительно превосходил его способностями. По крайней мере, насколько я знал, Гауму удавалось добиваться своих черных целей без убийств, одними лишь интригами.              Передав преступника гвардейцам, мы пошли к нам — убираться после выстрела, ухаживать за ослабленным Эстравеном и совещаться. Все это надо было уложить в мозги. Ойген Фишер и Пол Андерсон не могли понять, как он вообще с перевязанным горлом мог разгуливать, жить в подвале и метко стрелять. Не двое ли их все-таки было? Обследовав подвал, мы нашли еще одну постель. Но она была хорошо убрана, а собаки не отреагировали на запах. Куурд стал работать с Таро, пытаясь внушить этой умной собаке, как можно искать неизвестного второго. Она пока не могла. Куурд не терял терпения.       Решили позвонить Фейксу. Их компания тихо проводила время в какой-то деревушке. Электромобиль был уже на подходе к ним, он уже связывался с ними. Узнав про то, что стрелял брат Гаума, сдержанный и все понимающий Фейкс — а особо хорошо понимающий Нусутх — поперхнулся и долго не мог вымолвить ни слова.       А Гаум упал в обморок. Он был и так уставший и измученный, весть о своем бывшем кеммеринге, вставшем на тропу мести, его подкосила, весть о смерти второго кеммеринга лишила всякого мужества, а весть о родном брате-убийце добила окончательно. На том конце отключились, чтобы привести его в себя и успокоить Солеке, что-то кричавшего. Мы переглянулись:       — А ведь Гаум видел его в первый день, — заметил я. — И тоже не сказал, что это его брат. Сказал — какой-то низший чин из Сарфа. Видимо, когда они там работали вместе, старший младшему прохода не давал.       — Святой Хербор! Святой Аше! — взмолился Терем. — Все святые, имен которых я не знаю! Творец! Сделайте что-нибудь с головами этих людей! Излечите их всех от их сумасшествия и ненависти!       Позвонила трубка, и Фейкс обрадованно сообщил, что приехал электромобиль. Гаум в себя не приходил. Фейкс с водителем, а это примчался сам Сорве, уложили его туда, как умели, устроились с детьми и, петляя, взяли курс на Эстре. Мы попросили узнать, нет ли у Локе и Шеле Гаумов еще какого-нибудь третьего братца, Воздуха, например — это мог сказать, очнувшись, сам Гаум, а могли знать даже дети. Мелч, например, про «дядю Шеле» знал. Но понятие «третий дядя» ему показалось трудным. Ведь мы имели в виду, конечно, еще одного брата его родителя, т. е. одного из трех братьев, а это был ему второй, а не третий дядя. К тому же он был сильно подавлен смертью отца Ване Холегея. Потом сказал про третьего дядю так: есть, только у него другая фамилия. И я не знаю, как его зовут. Он брат покойного папы.       Это говорило о высокой способности Мелча к обобщению и классификации понятия «дядя», но ключа не давало. Как бы ни звали брата покойного Ване Холегея, Йэугий, конечно, не стал бы нанимать его.       Сорве довез всех своих несчастных до Эстре к вечеру следующего дня, и мы в Эренранге успокоились по крайней мере за них. Допросить Шеле Гаума не удалось: он умудрился принять полную коробку кураре еще когда его только собирались везти в больницу. Но если действительно есть кто-то еще, то в опасности оставался Эстравен, а Гауму-старшему с детьми уж конечно нельзя было возвращаться. Когда тот пришел в себя, он состав семьи подробно перечислил, третий брат имелся, да, но Гаум о нем знал мало. Он был средний. Нет, не воздух. Звали его в детстве Леке, песочный (я эти слова знал: лекс — лексе — леке; причем лекс — в переводе песок морского берега, каменистый и мокрый, а лексе — это далекие песчаные берега, может быть, имелось в виду «земля»?). Но однажды, в один прекрасный момент, лет в 17, Леке изменил имя на Ньэйре — звездный (Ньэйрет, Ньеэйрте, Ньэйре). Он нашел кеммеринга, стал почти перед каждым кеммером принимать женские гормоны и даже внешне стал похож на первертшу-женщину, и это несмотря на то, что природа одарила его незабываемо прекрасным лицом. Старший Гаум считал его красивее себя. Кеммеринг его, странный любитель фотографии Нине (Южный) Марр, против такого его положения не возражал, забрал его с собой, дал ему клятву, и они куда-то уехали по местам фотосъемок. У этой пары было четверо детей — значит, первертом Ньэйре не стал! Братья не писали друг другу, если не было настоятельных дел, но старшему Гауму казалось, что они, кажется, сейчас в южном Перунтере. Недавно он видел фото оттуда за подписью Марра. На фото он мельком увидел и брата: в Перунтере тоже бывает лето, так что они купались в океане.       Других детей, племянников и чьих-нибудь кеммерингов в семье не было. Да, собственно, семья-то собиралась раза три в года на праздники.       У меня на языке вертелся вопрос, который на том конце трубки задал тактичный Фейкс:       — Скажи, Локке: какие были отношения у вас в детстве? Кто из них любил тебя, а кто нет? — (Удвоение согласной перед концом —Локе / Локке — на кархайдском и иногда орготском аналог терранского ласкательного суффикса). — Кого любил ты, а кого ненавидел?       Гаум долго молчал. Потом заговорил:       — Ну, излишне говорить, что меня не любил никто. Леке, пока не стал Ньэйре, относился ко мне прилично. Мы жили в соседних детдомах и встречались нечасто. Младшенький, Шеле, меня, конечно, ненавидел. Мы воспитывались в одном детском доме. Я притравливал его жестоко, как и многих других младших меня. Если он вспомнит всю свою жизнь, он, безусловно, найдет, за что травить меня. Но на убийство, естественно, он пойдет только за деньги. У Йэугия их было много. Я… Ты и сам знаешь, Фейкссе, что я никогда не любил никого. Я люблю того, кто в данный момент дает мне что-то полезное. С обоими своими братьями я имел инцест. Ньэйре ничего против не имел, если я играл мужскую роль. Шеле соглашался, только если я играл женскую, но и я против ничего не имел. Это распространенная вещь в детдомах, да и не только в них… Больше никаких отношений у нас вообще не было.       — Локе, мысли Фейкса не здесь, — прозвучал в трубке неожиданно здоровый голосок Солеке.       Гаум радостно засмеялся этому голоску. Некоторое время на том конце слышалась возня, а потом вразумительный голос Мелча попрощался так:       — Здесь, кажется, у всех начался настоящий кеммер, — послышался хохот, и трубка отключилась.       Нет, с инцестами и ссорами в детских домах — с этим в Королевское бюро расследований не пойдешь. Это, может быть, и не очень хорошо, но мне кажется, что это, в том или другом виде, имеет место вообще на всех планетах.              После самоубийства Шеле Гаума, после помещения Йэугия в одну добровольческую ферму — она же сумасшедший дом — в Оргорейне, король не знал, кого допрашивать, и мы тоже не знали, откуда ждать опасности. Звездолет улетал через два месяца, и мы провели их в Эстре, не прячась. Фейкс поехал обратно в Эренранг, ведь ему было пора к наследнику короля. Гаум и его дети продолжали прятаться. Они жили в Эстре, сидели только дома, в верхней комнате очага, а садик для прогулок им оборудовали с плотно увитыми кустарником стенами и крытым проходом к нему. С ними же тут же оказался наш Хербор и принялся играть с Солеке, что не вызывало у больного никакого возражения. Просто Хербор играл, а он — нет. Он что-то повторял за ним, как обычно. Зато со всеми вокруг вовсю играли Фред и Байко.       Гаум не работал — это вывело бы убийц на его след — но оказалось, что он, как ни странно, быстро научился прекрасно готовить и по многу часов торчал на кухне, держа Солеке где-то рядом. Еще он обучал всю детвору дома. Образования, хоть и не глубокого, у него хватало. Детвора, помимо кархайдских чтения и письма, овладела навыком сложения замысловатых поэм на орготском. Когда Солеке их слышал, он даже иногда отвечал что-то. Я запомнил начало одной поэмы, в приблизительном переводе оно звучало так:       Придет Святой. Он скажет нам       Настоящие слова.       Те, что говорили мы,       Неведением рождены.       Но святые сами по себе       Они покорны судьбе.       Судьба его к нам приведет       А до того он не придет.              — Вы, Лорд Харт, говорили, что это был когда-то не очень высоконравственный человек, — подытожил однажды Скири Эстравену.       — Скири, это так и было.       — Но сейчас он совсем не таков. Он даже сам рассказывал нам о своих злодеяниях, и при этом в нем не чувствуется черных замыслов, интриг, лжи… Я не говорю, что он стал святым. Он какой-то… никакой.       Эстравен кивнул. Я тоже не мог бы выразить лучше.       Однажды Гаум сказал нам:       — В первый раз в жизни я живу благодаря бескорыстной доброте окружающих людей, и благодаря ей же жив мой больной ребенок. Мне жаль, что я не знал этого раньше. Увы, сейчас узнавать это мне уже слишком поздно.              Нам оставался уже только месяц с нашим Хербором, Терему — с его Сорве, да и всем нам вместе. Мы улетали, чтобы выйти из стазиса через 50 лет. Наших детей, возможно, уже не будет в живых. Не увидим мы больше и ставшего нам близким человеком Фейкса. Мы часто сидели молча обнявшись. Иногда Скири задавал вопросы, иногда даже острые — сможем ли мы любить вас все эти 50 лет? — спросил он. Впрочем, он был на последнем месяце, поэтому не сдержан.       — Просто помните о нас, — ответил Терем. — А может быть, даже делайте, что хотите, помните не нас, а кого хотите — но будьте добрыми. И никогда, никогда не бросайте друг друга. — Хотя и так было ясно, что Сорве и Скири может разлучить только смерть.       Естественно, он опять оставил в Эстре новые главы своего дневника.       За месяц до отлета нас вызвали в Эренранг, заниматься необходимым видом спорта перед комическим полетом: тренировкой перегрузок. Мы простились со всеми, за нами прислали скоростной электролет, и мы — Эстравен, я и Фред — улетели из Эстре. Возможно, навсегда.              На этот раз, хоть Ойген Фишер и гнал машину на полной скорости — он-то был космический волк — Терем не боялся. И когда прилетели, восклицал:       — Господи, наконец-то я с тобой, только с тобой! — как будто уже забыл, как грустно было ему пережить расставание с родиной. У него начался кеммер, и нас отпустили на три дня. Даже я не радовался кеммеру так полно и самозабвенно, как он. Он принял противозачаточное средство: сейчас беременности нельзя было допустить. Мы обнимались и целовались. Дома, в Эренранге (Эренранг стал нашим домом!) занимались любовью, а земляне и пятеро собиравшихся в полет гетенцев уже вовсю крутились в центрифугах. В промежутках между любовью лежали и говорили о будущем. Мы должны были быть готовы к любви в той обстановке, которая очень скоро по нашему времени полностью изменится.       Потом нас осмотрели врачи, не нашли никаких отклонений, даже у Терема, который перенес шесть месяцев заморозки, а это почти тот же стазис, и был шит-перешит невидимыми швами внутри и снаружи. Перегрузки вначале он, как и остальные гетенцы, переносил плохо. Я-то к ним привык, к тому же я был худ. У Терема было округлое тело с заметным слоем жира, и часто после центрифуги его рвало. Тогда он решил вопрос как истинный ханддарата: на две недели перестал есть. Похудел, и рвать перестало. Гетенцы-студенты взять с него пример не смогли, им было трудно не есть две недели. Они просто бесконечно тренировались, крутились и крутились, а врачи наблюдали за работой сердца, кишечника и почек. С ними летели два ребенка. Тораму Хонту рем ир Идебервену и его кеммерингу Кори Вурду рем ир Хардавену стоило немалых усилий уговорить Хео Хью разрешить взять детей, но в конце концов она разрешила. Пока никто не знал, как гетенские дети переносят перегрузки и стазис. Земные, старше года, переносили.        Собаки и люди       Под конец произошла еще одна история.       Страшно горевали собаки, оказавшиеся более понимающими, чем мы от них интуитивно ожидали. Они поняли, что мы уезжаем. Часть из них была к нам не привязана, но те, с которыми мы общались, впали в отчаяние. Фред лежал целыми днями и отказывался от еды. Он даже не смотрел на меня. Он ходил под себя, как полумертвый. Байко, оставшаяся в Эстре (!), там тоже почти не ела. Дик ел — и его рвало. Таро и Кико хором выли, потом начинали скулить, потом опять переходили на вой. Глядя на нас, все они плакали, по-своему, по-собачьи, без слез, но горестность этих рыданий, в укор нам, превосходила человеческую. Эстравен в свободное время приходил в вольер Куурда и плакал там вместе с собаками, а они лежали полукругом вокруг него и будто просили забыть про уезд, забыть про все и кататься, кататься… А он вспоминал, говорил он мне потом, как в первый раз, когда ему было еще очень плохо, он катался на собачьих санках, и как счастлив он был, и как Дик предлагал ему проехаться верхом у него на спине.       Да вообще-то еще собаки несколько раз спасли нас, когда за нами была вооруженная охота.       Все выглядело безнадежным, чувствительные души страдали, кто-то пожимал плечами, пока не раздался звонок из Эстре. В трубке Солеке истерически кричал:       — Собака не здесь, она больше не здесь! — и рыдал. Это были немногие совершенно осмысленные и уместные слова, произнесенные криком, но как бы здоровым криком обычного находящегося в отчаянии ребенка. Мы включили трубку на громкую связь, чтобы все, кто знал Солеке, послушали. Все кто был, и послушали, и промолчали. С Солеке по трубке долго говорил Фейкс, выясняя, о которой собаке идет речь, ведь с ними в Эстре осталась Байко. Ребенок не все время говорил, как здоровый: по-прежнему много было по-орготски, он лепетал и повторял то, что слышал.       Гаум взял у него трубку и кратко перевел:       — Он имеет в виду не Байко, а вторую собаку, которая была с нами, когда мы бежали.       Другими словами, наш Фред. Он действительно не двигался уже много часов. Фейкс положил трубку, долго молча мрачно стоял с поднятыми руками, чтобы вокруг была тишина, и казалось, будто он исследовал: «Ответ на заданный вопрос существует?». А потом, ни слова не сказав нам, пошел к Хео Хью.       А потом вышел от нее (мы с Теремом ждали под дверью), серьезный, снова ничего не сказал, прошел в нашу комнату. Сел на корточки перед полумертвым Фредом и что-то стал мысленно говорить ему. Тот будто сначала не верил. Ведь Фейкс не был его хозяином. Но вдруг, в какой-то момент, вскочил, завилял хвостом, завизжал, облизал его лицо и кинулся на улицу опорожнять мочевой пузырь, ведь он лежал много дней. В дверях робко и смущенно стояла вечно бесшабашная Хео Хью.       — Я разрешила ему лететь, — виновато сказала она, хотя мы уже поняли. — Возможно, когда мы прилетим на Хайн, меня разжалуют из космических офицеров. Но это не так важно. Я не могла этого перенести. Этот ребенок, больной ребенок… В общем, я разрешила.       Откуда ни возьмись, подошла Осторожность и обняла коллегу за плечи.       — Я скажу им, что это я разрешила, — произнесла она.       Обе женщины стояли, обнявшись. Я поймал себя на странной мысли, что хотя обе они внешне типичные женщины, одна землянка, вторая хайнка, лица их в этот момент так красивы, что они кажутся почти такими же, как лица гермафродитов.       — Кто был из вас здесь хоть один, который не разрешал? — заметил Фейкс. — Есть ли такой человек? Или это была какая-то бумага, сто лет назад написанная на Хайне?       Пришлось быстренько соорудить новый стазис-объем для Фреда. В королевских мастерских это сделали за неделю (получив без разрешения чертежи приборов для стазиса, что не планировалось, но это мы решили как бы не заметить). Пришлось запастись кое-какими веществами, лекарствами, едой, лишним детским биотуалетом на случай преждевременного выхода собаки из стазиса.       Но из-за этой истории мы улетали в приподнятом настроении. Странно, что и все остальные собаки повеселели. Неужто они переживали за Фреда? Мы в последний раз позвонили в Эстре, и Фейкс, Эстравен, Хео и даже Ойген Фишер по очереди очень серьезно поблагодарили Солеке. Я тоже, хотя больше почему-то бормотал ему: «Солт — мяч или шар, солте — мячи или воздушные шары, соле — шарообразный, солекс — шарик, солексе — шарики, такая игра, солеке — кругленький, как шарик…» — интересно, что я тогда думал, зачем нужны были эти сведения ребенку, который знал орготский не хуже меня?       Но на том конце провода ребенок ничего не повторил, не сказал ничего непонятного, а понимающе засмеялся.       И после этого мы уже стартовали, под общим руководством Хео Хью и под корабельным командованием генерала Ойгена Фишера. Наш путь длиной в 50 лет (расстояние около 50 световых лет) лежал на планету Хайн.        Долгий путь на О       Мы крутились вокруг бело-голубого шарика (солеке, милый Солеке!) под названием Гетен, и большая часть его была затянута облаками. Но Хео показала нам приборы увеличения, внесветового видения, а также обзорные экраны, и мы вперились в них. Той ночью видели Эренранг и большие города Оргорейна — они светились. Мы послали с борта прощальное письмо королю. В ответ он пожелал нам счастливого пути. Надо понимать — крепкого сна без сновидений.       Генерал Фишер, выйдя на устойчивую орбиту и полностью стабилизировав корабль, созвал нас всех, кроме сладко спавшего Фреда, и принялся читать лекции. Туда входило поведение в космосе, устройство корабля, пользование туалетом и кухней, обращению с ансиблями (их на корабле было три и два в запасе). Как определить по самым легким из приборов состояние корабля, его скорость и местонахождение, в том числе не сошел ли он с предписанной траектории. Заставлял повторить наизусть, что надо делать в одной из десяти возможных для пассажира нештатных ситуаций (каждая ситуация этого списка заканчивалась строкой «будить командира», а все остальные возможные нештатные ситуации только из одной этой строки и состояли).       Хео читала лекции про Хайн. Про то, чем там занимаются, куда мы обязательно попадем сначала (в круг интересов ученых) и где мы можем выбрать себе занятие потом. Читала она и про культуру Хайна — между прочим, за план она взяла нашу энциклопедию.       Потом наставал черед Яши Берга — он учил, как правильно входить и выходить из стазиса. Состояние это для организма нелегкое, ведь очень слабо продолжается жизнь. Впрочем, на 50 лет люди научились рассчитывать, как снабдить организм всеми возможностями. Но самые опасные моменты — это выходы. Они требуют колоссального расхода энергии. За две недели, которые нам предстояли до стазиса, нам нужно было очень качественно отъесться, с научным количеством белков, жиров, углеводов, витаминов и минералов. Кроме того, на каждом была прикреплена на клею маленькая капельница, поддерживавшая поступление наиболее расходных средств. Это казалось фантастикой — одна переработка мочи чего стоила! Но уже более 10 лет как было установлено, что 50 лет — это срок, на который организм человека можно оставить в стазис-объеме (так назывались огромные установки по заморозке). Больше, чем 50 лет, пока просто не пробовали.       Итак, выходов из стазиса за 50 лет не было предусмотрено, но они могли случиться, по тревоге с нашего или по настойчивому сигналу с другого корабля. На этот случай корабль вез с собой много питательных веществ и установок переработки отходов. Тогда, так же перед и после стазиса, требовалось много еды и физических упражнений. Если чей-то организм выходил из стазиса по собственной инициативе — такие случаи бывали — то далее наступал целый список, что делать: аварийно открепиться от стазис-машины, поесть и привести в порядок организм (инструкция прилагалась), проверить все системы корабля (для новичков существовал подробный список как это сделать, чтобы ничего не трогать), выяснить корабельное и экуменическое время, связаться по ансиблю со стабилями Хайна или ближайшей планеты и доложить ситуацию, совместно определить местонахождение корабля, и если все хорошо — снова хорошо поесть и подвигаться, а если некто любитель одиночества — то допускалось даже и пожить одному на корабле недельки две, среди спящих товарищей, при обязательной связи по ансиблю с Хайном. Потом настроить, включить машину и спать дальше.       Что касается животных, они стазис переносят обычно легче, у них он называется гибернация, хотя никто ничего не знал в этом смысле о пестри. С нами ехали целых семеро этих маленьких беленьких пушистых лисичек. Собаки же летали уже много веков и о них было известно все. По идее, Фреду предстояло только нажраться.       Новостью эти лекции были только для гетенцев, и то им это все уже рассказали за полгода до полета. Теперь наши бывшие хозяева превратились в наших гостей. Но шифгретор их оставался непоколебимым.              У нас с Теремом еще успел быть один кеммер. Любовью, конечно, занимались, но, кажется, больше говорили. И это были непростые разговоры. Поклялись друг другу, если что, непременно будить друг друга. И не допустить, чтобы при катастрофе один погиб без сознания, если второй может разбудить его. Лежали обнявшись, прощались будто навсегда, ловили себя на том, что не навсегда, и сами не верили себе. Навзрыд плакали о нашем Херборе. И в один прекрасный момент пришли в отчаяние.       — Я уже никуда, никуда не хочу лететь, — всхлипывая, говорил мой друг. — Зачем я тогда это решил?! — И начинал: — Мы жили бы тихо. И как постоянно неярко горящие огоньки пламени мы любили бы друг друга. Мы построили бы новый очаг на могиле моего отца, общей стеной со старым очагом. Мы жили бы там все — ты, я, Сорве со Скири с их Эсвансом и другими детьми, Хербор. Там я родил бы нашего второго ребенка. Со временем мы увидели бы, как наши дети находят себе кеммерингов, и у них тоже появляются дети… Гаум со всеми, сколько у него родилось бы, жил бы рядом с нами в Эстре. Весь Эстре и весь Сток катались бы на собачьих упряжках. Мы хоронили бы наших собак, но не бросали бы их…. Что нам еще надо кроме этого? Мы написали бы такой труд о Гетене, что он был бы ничто по сравнению с энциклопедией, потому что вообще никаких энциклопедий нельзя писать о том, что ты предал! — И снова плакал: — «Эстравен-предатель». Это моя проклятая судьба такова!       Я гладил и целовал его, чтобы утешить, но он не утешался.       — Мы не должны были улетать, — шептал он.       Сам я и так никуда сильно не рвался, но считал, что немного полетать можно. То, что сейчас говорил мне мой друг, казалось мне скучновато, долгая мирная сельская жизнь — не для меня, хотя ради Эстравена я пошел бы на нее. Но что вообще-то я готов был отдать жизнь Гетену, а не какой-то другой планете — это несомненно. Я ведь недавно просто хотел в отпуск, поразвлечь Эстравена, поразвлечься самому и вернуться. Когда я улетал с Земли на Хайн, а потом с Хайна на Оллюль и оттуда на Гетен, проблемы временных разрывов меня не волновали. Мне было все равно, в каком году галактического времени я буду в такой-то точке галактического пространства.       Но тогда ведь у меня не оставался ребенок в Эстре!       Надо было соглашаться не на Хайн, не на какую-то Бог знает какую О, а на близкую Оллюль. Это очень интересная планета с богатой природой и массой галактических институтов, это столица большого округа Экумены. И всего 45 лет на путь туда и обратно. Да, Эстравену там жарковато, но в этот момент проблема температуры казалась нам несерьезной — инженеры разработали бы ему костюм-холодильник.       Зато мы встретили бы своих детей еще живыми.       У нас была целая галерея портретов — Эстравен прекрасно рисовал — и мы их развесили по каюте: я; мы вдвоем; Сорве и Скири; троица Хербор, Солеке и Мелч; только Хербор; конечно же, Фейкс; покойный Темдив, даже Гаум. Были оба Аргавена — повелитель Кархайда и будущий его повелитель. Земляне Острожность, Ойген Фишер, Евгений Иванович Васильев, Пол Андерсон, Вацлав Дворецкий и другие (все, кто его оперировал и лечил), Тульер и Ке’ста, монах Фра Пиус и священник Хулио Рибера. Были даже собаки. Фреда он рисовал не реже, чем меня.       Над кроватью мы повесили листочки с молитвами и еще два портрета. Они были другие. Их нарисовал не Эстравен, а Солеке. Это были портреты святых — св. Хербора и св. Аше. Этот ребенок рисовал не как ребенок, хотя и не как взрослый, скорее рисунки напоминали фотографии. Только по ним я смутно припомнил, что я ведь тоже видел этих двух святых, и да, они были такие. Эстравен, бывало, украдкой целовал портреты — то святого Хербора, то своего ненаглядного сына, названного так же. Я оттаскивал его, и он целовал реального меня. Но с тем же видом, будто умолял святого Хербора позаботиться о ребенке. Или, по крайней мере, что единственная его надежда — мои молитвы.              Через три дня все кончилось, и тогда он сказал мне, что это кеммер иногда выражается в таких эмоциях. И успокоился, и перестал плакать. «Я буду молиться святому Хербору о помощи нам и нашему ребенку, » — серьезно сказал он. Я был рад. Но у меня осталось впечатление, что мы тогда много, очень много поняли и сказали друг другу.       Попросили Ойгена, и он разрешил нам 10 минут ансибль-связи (будучи врачом, но не гермафродитологом, не понимал, что происходит с Теремом, и побаивался). В Эстре был ансибль, и мы их вызвали. В тот раз мы в последний раз видели там семейную идиллию. В крытом садике, сделанном для наших беженцев и очень уютном, сидели дружным кругом Сорве с Эсвансом на коленях, Скири с только что рожденным Дженри (названном в честь меня! — ты помнишь об этом, Дженли Аи?! А я ему даже ничего не подарил на рождение), Гаум с Солеке и Мелчем, Фейкс с нашим Хербором. Мы чуть не засмеялись: нам вдруг не хватило для полноты картины Аргавена 16! Мы были уверены, что он сейчас в Эренранге и завидует своим младенческим приятелям по играм. В центре круга сидела Байко. Огромная белоснежная красавица с высоко поднятой, гордо посаженной головой, умными глазами, острыми, торчащими вверх ушами и тонко украшенной черными линиями мордой.       Она уже тоже успокоилась без нас. Хозяев и наездников ей в Эстре хватало. Собаки не умеют общаться по ансиблю (она видела морду Фреда, но не узнавала его), а если бы умели, она совершенно точно позвала бы его назад.       Мы в свою очередь рассказали, что через несколько дней погрузимся в стазис, а пока доканчиваем готовить к этому свои организмы. Я посоветовал Фейксу снова обратиться к предсказаниям и узнать, как побыстрее вернуть свободу Гауму и Мелчу (Солеке на такие вещи внимания не обращал).       — Ты знаешь, я подумываю, уж не станет ли Солеке великим предсказателем, — отозвался Фейкс. — Но больше всего я хотел бы, чтобы в семье Гаумов наступило психическое здоровье. И чтобы за ними перестали охотиться, конечно. Ибо до тех пор, пока охота идет, а она идет, и нас вот-вот выследят, им не до здоровья.       — Скоро еще двое будут не здесь, — подтвердил Солеке.       — Как они выследили вас?! — мы пришли в изумление.       — Пока не знаем, — ответил Фейкс. — Видимо, тот орготец заплатил за любые слухи, а кто-то из жителей Эстре случайно услышал лай Байко, счел лай живой собаки в Эсте достаточно интересным слухом, оповестил заказчиков, получил деньги и стал искать другие улики. Может быть, им удалось таким образом разыскать очаги, где мы останавливались во время бегства, ведь мы останавливались там с собаками, и они там тоже лаяли. Так что, может быть, за нами будут следить. Но мы уже знаем, как быстро перебраться с детьми, например, в Сток. При необходимости мы переедем на какое-то время даже в Роркураген, оставив Байко в Стоке у братьев Скири. Правитель Роркурагена, лорд Гебор, узнав от меня о нашей истории, уже приглашал нас. Мы некоторое время жили вместе в одной и той же Цитадели в молодости.       Мы успокоились.       Я наклонился к Эстравену и тихо сказал ему:       — Знаешь, я знаю, что у тебя кончился кеммер, который протекал атипично. Я знаю, что ты больше не в отчаянии и не стремишься назад. Ты будешь рад очень скоро увидеть Хайн. Но верь или не верь, а я бы сейчас хотел туда, в Эстре.       Эстравен вздохнул, всхлипнул и прижался лицом мне к груди.       — Я тоже, — признался он.       На этом дальнейшие обсуждения были бессмысленны. Звездолет (он назван был теперь Гетен-1) взял курс на Хайн и включил ускорение. Мы легли в наши, сокращенно говоря, стазисы, и на какое-то время забыли обо всем. Только на прощание протянули друг другу руки.       … На Оллюль вдруг тамошние врачи, поставив несколько совместных экспериментов с теми землянами-врачами, которые остались на Гетене, нашли неожиданные особенности организма гетенцев, которые делали супер-долгие стазисы для них небезопасными. Вернее, им требовалось другая схема чередования поступления в организм питательных веществ. Произошло это всего лишь через 5 лет после того, как мы стартовали. Посоветовались с Хайном, убедили их в своей правоте, и было решено посылать нам сигнал пробуждения. И вот, не провалявшись в заморозке и пяти лет, мы были разбужены — все гетенцы и я, согласно моему твердому решению не оставлять Эстравена одного.       Я летел в стазисе уже далеко не первый раз, так что вышел без труда. Сигнал с Оллюли не случайно первым разбудил именно меня. Несколько часов безбожной тошноты и слабости, а потом все в порядке. Очень хочется много есть, пить и греться. Этим я занимался непрерывно не менее часа.       По идее, это была нештатная ситуация №5, «неспящий человек на корабле», и требовалось, конечно, будить и командира Ойгена, но Хайн пока разрешил этого не делать. Их вера в то, что я справлюсь, была велика.       Я по очереди вывел из стазиса остальных: Терема, кеммерингов Торама и Кори, их двоих детей, Карота и Пиуса, двух молоденьких исследователей, Ази Джерта Стивена и Федо Эрифа Сирквена, а также еще одного гетенца, очень ученого, уже не молодого, невероятными усилиями пробившего согласие его взять — профессора королевского университета Арно Шорста Одрирвена. Он был математик, физик, астроном и «натурфилософ» (специалист по тому, как устроена вселенная). Пока выносливый Терем и молодые здоровые стажеры (Торам и Кори были стажерами — следующая ступень после студентов) пристально наблюдали за здоровьем выходящих из стазиса детей, а Ази и Федо, погруженные в болезненные переживания, наблюдали за собой и пытались помочь друг другу (слава Богу, они были не лорды, я всегда больше доверял возможностям организма простых людей, исключением был Эстравен), я под ансибль-диктовку оллюльцев будил Шорста. Ему было за 40, а это довольно приличный возраст для человека, летящего в космосе в стазисе в первый раз в жизни.       Проснувшись и уняв рвоту, первым делом он спросил:       — Мы не прилетели. Я чувствую, что что-то произошло. Что?       — Наша скорость сейчас относительно Гетена — 0,9 световой, — подтвердил я.       После чего признаки усталости и болезненности мигом слетели с лица профессора. Под моим надзором и поддержкой обеих рук он побежал, другого слова не найду, в зал мониторов, где отражались все показатели, скорость и положение корабля, картина ближайшей части Вселенной, а также экраны, искусственно превращавшие релятивистскую картину всего этого в такую, как будто корабль не двигался.       Шорст задал мне по этим экранам столько вопросов, что я не смог ответить и на десятую часть, но при этом он остался доволен. Эстравен присоединился к нам. Рассказал, что дети действительно чуть не умерли. Их родители, как и Ази с Федо, перенесли стазис с неприятным чувством, но без угрозы для жизни. А очень высокие и отличающиеся от земных показатели нейрохимии гетенских детей привели к тому, что мозгу едва-едва хватило каких-то необходимых веществ. Сейчас Оллюль, Гетен и Хайн по ансибль-связи быстро решают, что делать, а у нас есть время пожить в космосе на космическом корабле.       — И я рад, — признался Шорст. — Я никогда не думал, что такое окажется возможным на моей жизни! — Они узнали друг друга и протянули руки приветственным жестом. Шорст сначала было начал: — Герцог Эстравен… — Но тот в ужасе замахал руками и напомнил имя Харт, под которым Шорст всегда его знал. (Сам Шорст был пожилой по понятиям возможности перейти на первые имена, так что далее они звали друг друга именно так, меня Шорст звал Аи, а вот юных стажеров — первыми именами. Все они смотрели на него как на бога).       С Теремом они стали говорить на чисто научные темы. Шорст объяснял, что это такое — скорость 0.9 относительно Гетена и Хайна. И что такое релятивистские эффекты в связи с ней.       — Нам, наверное, будет очень трудно связываться с ними ансиблями, — сказал он. — Мне интересно, как они обойдут допплеровский эффект? Я всего лишь немного за последнее время проник в теорию ансибль связи, и мне бы очень хотелось знать, как она работает в релятивистских условиях…       — Я легко говорил с ними, когда отключал ваш стазис, Шорст, — сказал я. — Хоть условия и релятивистские, ансибль сигнала они не касаются. Там принцип одновременности, я не знаю, что это такое, но попросите Хайн, они пришлют что-нибудь для первого ознакомления, нам все равно торчать без сна недели две, пока все разрешится с детьми.       Хайн прислал сначала вводный курс в теорию ансиблей, но Шорст лишь с трудом спрятал то оскорбление, которое они нанесли этим его шифгретору. Мы с Теремом потихоньку объяснили хайнцам проблему, и следующая небольшая книжка примерно в 500 экранных страниц состояла почти только из формул. Это Шорста примирило со всем на свете. Больше мы его вне кресла и без этой книги на экране почти не видели.       Мы упросили дать нам возможность написать по ансиблю в Эстре. Оттуда ответили. То, что произошло там, повергло нас в шок. Это случилось через год после нашего отлета. Гаум (беременный, не известно, от кого) был с крайней циничностью искалечен и затем убит, причем именно рукой бывшего возлюбленного, и тот же больной преступник искалечил маленького Мелча (земная медицина вернула ему большую часть здоровья, но не все). Было совершено покушение на Хербора и Сорве — видимо, потому, что злодеи не могли больше достать самого Эстравена. Сорве при нападении тоже подвергся искалечению, лишился половых органов, причем зверским способом, но тут злодеи недооценили умения земной медицины в области регенерации: ему все вернули, разве лишь он не мог более иметь детей как отец (но у Скири было от него уже двое, а рожать Сорве мог). Эсванс — ребенок! — когда стали уродовать и убивать его отца, кинулся на преступников с камнями, они выстрелили в него, но его защитила Байко, которая закрыла его собой, кинулась на преступников и была убита, однако прогнала злодеев. Хербор, слава Богу, отделался испугом, ему удалось очень быстро убежать из очага и звать на помощь. Скири не было дома, а дети его, Дженри и Рино, были младенцы, спали в детской, и преступники, видимо, о них забыли. Изуродован и избит был даже почти совсем ничего не знавший обо всей этой истории первый сын второго кеммеринга Гаума, Ване Холегея, отравленного кураре — юноша Исаде. Наши специалисты в тот месяц изрядно потратили биологический материал, необходимый для регенерации органов.       Солеке был спрятан Фейксом так, что никто не знал, где они. Вероятно, это был Отерхорд, а еще вернее, какое-то потайное место недалеко от него. В Эренранге король на всякий случай укрепил защиту Аргавена 16, хотя ему вряд ли что-то угрожало, и до раскрытия преступления под эту же защиту забрал из Эстре всех, кто там еще находился в опасности (Сорве и Скири и все дети — наш Хербор (во дворце он был Бор), сорвин Эсванс, гаумовский Мелч, скирины Дженри и Рино).       Преступление в конце концов было, конечно, раскрыто. На защиту очага Хартов стало все Эстре, и совместными усилиями они изловили убийц. Как ни странно, кроме Йэугива (того нашли повесившимся), все-таки это был третий брат семьи Гаумов, тот, который изменил имя на Ньэйре. А также в число преступников входил его старший ребенок. На допросах Ньэйре, в котором неожиданно не оказалось ничего женского (хотя он продолжал практиковать только кеммеры женского типа, и у него было уже 6 детей), сказал только с великой ненавистью:       — Если бы вы знали, как он над нами издевался, вы бы все поняли, — и далее в течение всех допросов молчал, а его сын вообще не произнес ни слова.       Осторожность попросила психиатра Вацлава Дворецкого (он был теперь ее мужем) освидетельствовать Ньэйре и его сына, и выяснилось, что преступления Гаума против родственников лежали в области раннего инцеста. Вероятно, в те годы у старшего из братьев Гаумов была извращенная фантазия… Но вот откуда у них могла быть такая — вообще-то не похожая на орготцев — маниакальная жестокость, было непонятно. Вероятно, в этом и были их психические отклонения, сделавшие их преступниками.              Мы были подавлены, но не могли скрыть счастья от того, что оба наши сына легко отделались. Да и всем детям, кроме Мелча, повезло. Мы собрались в «кают-компании» и рассказали всем проснувшимся эту жуткую историю. «Святой Хербор, помоги, защити наших детей, друзей и всех невинных, — Эстравен сидел в своей каюте, иногда закрыв лицо, иногда прижимаясь щекой к двум нарисованным Солеке „иконам“. — А виновных прости, будь к ним милосерден, прости виновного Локе Гаума за его преступления молодости и помилуй его, не ссылай к теням, ведь он стал другим. Помилуй убийцу Йэугия Вельза, ведь он болен. Помилуй вообще всю эту несчастную семью…» — и он начинал читать «Отче наш».       — Слышит ли святой Хербор, — однажды грустно сказал он мне. — Он ничего не отвечает….       — Тебя Творец слышит, — ответил я. — И этого, думаю, достаточно. Творец, конечно, все делает как хочет, но могут же святые упросить его о милости, это доказал Святой Хербор, так, может быть, можем помочь и мы, обычные люди…       Через день в корабль ворвалось требование ансибль-связи из Эренранга. Видеть мы их на такой скорости не могли, но обмениваться письмами — вполне. Нам писал сам Аргавен 16.       «Дорогие лорды-герцоги и лорды! — писал он, — дорогие подданные моего отца и все их добрые друзья! Мы знаем, как тяжело было вам получить известия из Эстре, к тому же при трудностях в самом вашем полете. Прошу вас, будьте стойкими, ведь ваши любимые и друзья умерли, как подобает смелым людям. Пишу вам, чтобы сказать, что весь Кархайд с вами в вашем несчастье. В государстве был день траура. Король, мой отец, щедро одарил подарками пострадавших жителей Эстре.       Но я догадываюсь, что все это вам не обязательно выслушивать от какого-то ребенка, даже если он принц. Пишу вам на самом деле, чтобы сказать другое. Мы здесь, т. е. король, я и несколько наиболее доверенных людей, знаем, где находятся герцог Фейкс рем ир Регорвен и гражданин Кархайда Солеке Гаум. Они в безопасности, и у них есть все, что надо. На всякий случай мы держим их местонахождение в тайне. Консультации о целесообразности этого мы вели со стабилями планет Оллюль и Хайн.       Приветствие от моего отца, короля Кархайда Аргавена 15, а также от меня, всем участникам вашей замечательной экспедиции, а от меня особенное благоволение лордам-герцогам Гермеру рем ир Эстравену и послу Дерре рем ир Терравену!       Вы не представляете, как я без вас скучаю!       Принц Кархайда Аргавен 16».       Это письмо, в котором монархическая заносчивость слога сочеталась с явной добротой души принца; его, одновременно, детская непосредственность и взрослая забота о том, чтобы мы не беспокоились о Фейксе и Солеке, долго читалось и перечитывалось в кают-компании «Гетен-1».       Этим вечером был плановый сеанс связи с Оллюль, и я спросил:       — Может, вы хоть нам скажете, где Солеке и Фейкс? Мы здесь, на корабле, не связаны с потенциальными злоумышленниками.       Там провели ускоренное совещание и выдали тайну:       — На одном, очень мелком, из островов Архипелага. Посмотрите, там на карте есть такой — Неруоро. Это реально имеет смысл. История не кончилась. Совсем недавно, в прошлом году, кто-то проводил масштабное расследование, где Солеке. Королевские разведчики не смогли определить его личность точно, но подозрение пало на одного из родственников преступника Йэугия. Пусть пока они купаются в океане. Король подарил им небольшую моторно-парусную яхту. Есть у них и вооружение, и связь, и охрана.       Мы успокоились, послали королю и принцу верноподданические послания, приложили к ним в подарок фотографии корабля, всех нас и Вселенной за экранами, и передали по ансибль-связи.       — Ты хотел бы, чтобы Хербор и Сорве были там, с ними, на этом острове? — спросил я Терема.       — Насчет Хербора — хотел бы. — ответил мой друг. — Он еще очень маленький. А желать этого Сорве все равно что желать самому себе. Я хотел в Эстре, и одно время сильно. Я хочу на Хайн и планету О. Но не на острове же сидеть, дрожа за свою жизнь? Солеке очень драгоценная душа, у него удивительные способности, он предсказатель, будущий Блаженный. А мы с тобой и Сорве должны жить нормальной жизнью. В ней всегда что-то угрожает, но это не повод ее не любить и от нее уклоняться.       С этим я не мог не согласиться.              Через день Оллюль назначила дату возвращения в стазис — до этого была еще неделя. С детьми вопрос решили, и они чувствовали себя хорошо. Бродя по кают-компаниям, собственной каюте и всему кораблю, я о чем-то думал. И тут наткнулся на картину, которая заставила меня глубоко вздохнуть. Наши очаровательные юные Ази Джерт Стивен и Федо Эриф Сирквен, наши прелестные существа, с которыми можно было поговорить хоть о закономерностях природных явлений, хоть о тенденциях общественного развития — их любил и уважал сам Шорст, тем более, что они были не аристократы — как я уже говорил, не были и кеммерингами. Они встретились, когда мы набирали команду. Но они были так молоды, так неопытны и, главное, так одиноки… В общем, я увидел две тени в конце одного коридора, судорожно сплетающие обе руки и о чем-то страстно шепчущие. Я даже услышал застенчивый голос Федо: «Ты мне сразу так понравился…». Что ж, этого надо было ожидать. Я сел на скамейку на лестницу неподалеку. Эстравен мысленно позвал меня, я ему так же мысленно все объяснил и услышал в ответ легкий смешок. У самого него в этот раз кеммера быть не могло. Он пожалел об этом.       — Подождем до следующей остановки. Может быть, уже на Хайне, ждать все равно недолго, — успокоил я его.       — Я не хочу, конечно, чтобы кто-то болел и корабль ломался, но….       — Что, хочешь испытать это в космосе? — я не выдержал и рассмеялся, зажав рот рукой.       — Нашел над чем смеяться, — приоткрыл тот свой шифгретор, а потом засмеялся сам:       — Ну, а отключив искусственную гравитацию, в воздухе… Ты сам не хочешь?       — Я попытаюсь, — честно обещал я.       Когда вышли — как их назвать? — новоклятвенные, они вздрогнули, увидев меня, а я поманил их.       — Не напрягайтесь и не готовьтесь защищать свои чувства, — предупредил я. — Кроме поздравлений, я хочу сказать только одно: железно не забывать принимать противозачаточные! Беременность в стазисе — это смерть.       Они смотрели на меня с ужасом.       — Нет противозачаточных? — догадался я. Они кивнули. Я протянул им коробку. Эстравен был человек запасливый. Он их накупил перед отлетом столько, что последнюю порцию я засунул в карманы куртки, да так и не вынул.        Еще мой друг заметил:       — Приятно, когда не только аристократы хвалятся тем, что дают клятву кеммерингов. Среди простых людей считается это даже неприличным, они почему-то думают, что для них только кеммерхаусы. А разве это так? Они думают, что не умеют любить, что это прихоть аристократов? Специальное ограничение такое, вроде как жить в Цитадели?       — Кто я такой, чтобы судить, — отозвался я. Я никогда не заглядывал в кеммерхаусы.Когда я бы мобилем, я рассказывал на Гетене об Экумене, я приглашал людей и заводил с ними разговоры, но кеммерхаус, как я догадывался, не самое подходящее место, чтобы говорить там на эти темы. Тем более, что все представители Экумены для гетенцев были перверты. Так я избежал необходимости знакомиться с этими учреждениями. Терем же мне только один раз рассказал, что два раза бывал там — второй из них он продержался один день, и ему стало противно, он смог искусственно закончить у себя кеммер — и как там все происходит.       — В небольших очагах и селениях люди хотя бы знают друг друга, — продолжал он. — А в Эренранге, где в любом таком хаусе собираются незнакомые, это просто какое-то всеобщее изнасилование… — (Он употребил терранское слово. Гетенское понятие «изнасилование» означает «принуждение к соитию тем, кто находится в кеммере, того, кто в нем не находится»).       — По понятиям нашей религии — грех, — заметил я.       — Я знаю. По понятиям нашей — нусутх. Но противно это должно быть по любым понятиям, даже при минимальной моральной трезвости…       — Кстати, я твоей религии, — напомнил он, показав крестик, два года назад повешенный ему на шею Хулио Риберой (Хулио остался на Гетене, надо полагать, потихоньку крестить тех, кто захочет). Я обнял друга.       Мы снова ложились спать в стазис-машины. Мы с ним уложили остальных и легли последними. Слава Богу, стазис не сон и проносится мимо сознания со скоростью, близкой к скорости света, с той самой, с какой летел и наш корабль.              45 лет мы летели спокойно. Нам оставалось меньше 5 лет. Следующее пробуждение было аварийным: в одном месяце от нас случился несчастный случай во время стазиса у одного из пассажиров; командир, проснувшись, не нашел среди своих людей достаточно квалифицированных врачей, но Хайн совсем неподалеку от него — какой-то месяц — нашел нас. А у нас врачи были. Оба корабля, медленно замедляясь и меняя траектории, пошли на сближение. Пассажир лежал в стазисе при смерти: у него отказали сразу несколько органов (т.наз. полиорганная недостаточность). По ансибль-связи хайнцы руководили самыми неотложными мерами, которые вынужден был достаточно неловко исполнять корабельный врач. Он был еще молод, а корабль оснащен далеко не так, как наш. Корабль этот — каково совпадение! — всего лишь три года назад вылетел на планету О!       Тут, конечно, Хайн разбудил прежде всего Ойгена, мастерство которого позволило ему набросать такую траекторию, что за три недели наши корабли сблизились и состыковались. Слава Богу, курсы были достаточно близки. Ойген вывел из стазиса и остальных наших землян и даже гетенцев — помощи могло потребоваться много. Эстравен им не пригодился. Он мог только дать кровь, но она не подошла. Органы же у него самого находились в смысле здоровья под вопросом. Я кровь дал, у меня была подходящая группа. Я бы дал и еще что-нибудь, но нашлось без меня. Больному делали пересадку за пересадкой, потому что для регенерации времени не было. Ойген забегал отдыхать в командирскую рубку: он строил траекторию на О, чтобы оба корабля летели быстро и параллельно. В конце концов между ними была установлена связь через постоянный жесткий отсек, и они стали одним кораблем. О была к нам на четыре года космически ближе, чем Хайн! До нее вообще оставалось не больше двух лет световых и трех лет полета. Наши корабли включили замедление.       И вот, отдохнув в своей рубке за сложнейшими маневрами корабля, несущегося с невообразимой скоростью, Ойген выпивал стимулятор и шел оперировать. Слава Богу, у нас был и еще один хирург из первой гетенской команды (моей), и терапевт, и реаниматолог-анестезиолог. Все мы были мобили. Только я, основной и первый мобиль, не мог похвастаться хорошим вторым образованием, если не считать образованием знание пары десятков языков и умение хорошо писать, но тут у меня были простые природные способности. Остальные перед вылетами очень долго учились на Хайне и приобретали по два-три серьезных дополнительных образования. Уж не знаю, почему корабль Хайн-О-305 был так плохо укомплектован. Видимо, потому, что лететь им было всего 5 лет. И маршрут этот был привычен и довольно плотно забит, это оказалось случайностью, что во время несчастного случая поблизости оказался звездолет с края света, а не пара других, таких же, как тот, что нуждался в помощи.       Экраны показывали что-то невообразимое: такое бешеное количество незнакомых солнц и планет, которое просто невозможно представить, глядя в темные небеса Земли и тем более Гетена. Вокруг Хайна намного больше звезд, чем вокруг Земли. Они не слишком яркие и с Земли видны плохо, но к Хайну близки, так что небо в тех местах просто светится. Поскольку у нас с Эстравеном были только дежурства в палате больного, остальное время мы сидели в кают-компании, и я объяснял моему другу, что мы видим. Рассказывал о звездах, показывал изображения далеких галактик и близких обитаемых планет, нашел даже Землю — какой-то датчик умудрился засечь ее, с Хайна обычно не видную. Были перед нами и огромные обзоры самого Хайна, а на соседнем корабле датчики давали подробнейшие данные об О. Пока больного лечили, мы сохраняли некоторую серьезность, следили за ходом медицинских действий, дежурили. О выслала навстречу медицинский корабль, но он прилетел бы не менее чем за два года, ведь ему предстояло еще разгоняться и тормозить. А мы уже тормозили. Этот корабль, конечно, должен был сильно пригодиться больному. Там было достаточно установок регенерации и бригада кардиохирургов. Больного решено было транспортировать на Хайн.              Когда больной немного пришел в себя, его уложили в стазис в режим заморозки — примерно то же, что когда-то перенес Эстравен, но несравненно более качественно. Это было довольно опасное, но единственное возможное решение. Все остальные улеглись в обычный стазис, кроме двух корабельных командиров и нас с Эстравеном. У нас начался кеммер — тот самый, о котором мы шутили, когда просыпались в прошлый раз. (Похоже, тайком тем же занимались и наши юные влюбленные, но мы не проверяли и делали вид, что ничего не знаем. Командиры тоже).       Нет, искусственную гравитацию мы не отключали, чтобы не сердить командиров. Мы просто занимались любовью в космосе — сначала в своей каюте, потом, после пика, даже в кают-компании. Обнаженные, мы ласкали друг друга на фоне экранов со звездами и планетами. Я рассказывал, что знал о разных планетах и их нравах, а потом мы любили друг друга, и Терем говорил, что никаких других нравов, кроме любви, просто нет. Все остальное — это искажение и кощунственное попрание божественной любви. И я был с ним совершенно согласен. Когда он начинал стонать, раскинувшись в кресле со мной, я относил его на руках в нашу каюту, и мы обвивались так крепко, как будто стремились слиться. Этот космический кеммер мог показаться забавен, но на самом деле он был просто клятвой в любви двух маленьких людей, придавленных мощью мироздания. И любовь выводила нас из-под этой мощи. Мы выходили из-под страха и зависимости от нее. Один раз нам показалось — обоим одновременно! — что святой Хербор на портрете Солеке смотрит на нас и улыбается.       Выспавшись после кеммера и с ненавистью посматривая на надоевшие стазис-машины, мы виновато и с умоляющим видом прокрались в рубку Ойгена. Тот тоже смотрел на нас и почему-то улыбался.       — Смотрите, на О может оказаться опаснее, чем здесь, — вдруг предупредил он. — Я первый раз лечу туда, но чего-то наслышан. У них там какие-то странные нравы… Давайте, любитесь уж до изнеможения, пока вы здесь! — он рассмеялся смехом профессионального космического волка.       — Мы уже в изнеможении, — отозвался я. — Ойген, прошу вас… минуточку ансибля, на пару слов с Гетеном, не больше.       Он махнул рукой и включил ансибль в кают-компании.       Когда мы туда зашли, мы увидели то, что и ожидали: Ази и Федо лежали на большом кресле и занимались тем же, чем за полдня до этого занимались на нем мы. Они не могли встать, в кеммере это тяжело, и мы, отворачиваясь, быстренько прихватили ансибль с собой к себе в каюту.       — Дай им долгой любви, святой Хербор, — прошептали мы синхронно.       Ансибль долго не устанавливал связь с Гетеном — может быть, не мог его пеленговать из-за нашей смены курса. Наконец вышла фотография немолодого человека.       — Я посол Экумены на планете Гетен, — показались буквы. — Меня зовут Вачек Ковальски, я с Земли. Работаю здесь уже три года, здесь все в порядке. Чем могу быть полезен?       — Мы улетели с Гетена почти 50 лет назад.       — Ах, так это вы? Дженли Аи и Терем Харт рем ир Эстравен?       — Да, я — Дженли Аи, первый мобиль на Гетене и первый посол. И мой друг и кеммеринг Эстравен.       — За 50 лет кое-что тут изменилось, конечно. Но что я могу сделать для вас? Я так рад слышать о вас!       — Разыщите, пожалуйста, данные о наших родственниках и знакомых!       Посол обещал, я послал ему список. Начал с Хербора, а в конце фигурировали Фейкс и Солеке.       — Трое мне известны, — тотчас откликнулся посол в 50 световых годах от нас. — Герцог Фейкс рем ир Регорвен умер около 10 лет назад в возрасте более 70 лет, безболезненно и мирно, окруженный всеобщей любовью. Король Аргавен 16 поставил ему в Эренранге памятник, как своему воспитателю и учителю.       Солеке Гаум жив, ему около 50 лет, и он считается чем-то вроде народного пророка… В Кархайде по-прежнему доминирует ханддара, но есть и приверженцы новой религии, религии святых, как он ее называет. Более того, в религию святых перешел сам король. Святым, в частности, является и покойный Фейкс. Я сам иногда хожу на поклонение ему в их молельные дома. Ведь то, что делает Солеке — это, в сущности, почти христианство.       Бор рем ир Эстравен служит в Эренранге в посольстве Земли на Гетене (вот, значит, до чего дошло дело: Земля установила с Гетеном отдельные дипломатические отношения). Он был послом 5 лет, ввел принцип ротации, сейчас он не посол, но это скоро ему опять предстоит. У него кеммеринг — не гермафродит, а женщина, потомок землянина и хайнки, по имени Ядвига. У них трое (!) детей, из них два гермафродита и одна девушка, аналогичная женщинам Экумены. Посол без труда написал в ансибле ее имя, Малгожата, но когда мы с Теремом представили, как это выговаривают на Гетене, получилось, в лучшем случае, Маргодж. Итак, наш первый сын, гермафродит Хербор женился на женщине и стал дипломатом! Он действительно, как и говорил Фейкс, повторял мою судьбу!       Едва ли через три часа пришли и данные о всех остальных.       «Кеммеринги Сорве Харт рем ир Эстравен и Скири Гейтор Стоквен около 40 лет назад сели на космический корабль, следующий на Хайн. (Естественно, в этом месте Терем Эстравен метнул в меня быстрый взгляд). При этом Скири Гейтор стал лордом (я не стал спрашивать, за что), рем ир Стоквеном. Их дети и многочисленные потомки жили в Эстре-Стоке. Оба очага сейчас разрослись и практически объединились. Иногда их даже считают одним очагом и записывают Эстресток.       Эсванс Харт рем ир Эстравен, первый сын Сорве — ныне лорд Эстре. Он содержит в Эстрестоке большую стаю собак и разрабатывает методы дрессировки, прежде всего, на поиск людей под лавинами. У него трое детей от кеммеринга из Роркурагена. Вербен, второй сын Сорве, занимается обучением детей очага. У самого него нет детей, он отец двух детей от своего кеммеринга.       Дженри и Рино Гейтор рем ир Стоквены, дети Скири, там же, в Эстрестоке, держат мебельную лавку. Их мебель пользуется известностью во всем Керме, у них много учеников. У обоих есть кеммеринги и по нескольку детей. Двое их детей названы в честь Терема и Арека.       Мелч Гаум, как и Солеке Гаум, служит в молельном доме их религии, в Эренранге. Братья дали обет целомудрия.       На троне в Кархайде находится король Аргавен 16. Ему чуть более 50 лет, у него два прямых потомка. Со здоровьем, как физическим, так и психическим, почти все нормально.       Лордам-герцогам Гермеру рем ир Эстравену и Дерре рем ир Терравену в Эренранге по инициативе Аргавена 16 воздвигнут памятник. На нем они изображены на леднике Гобрин, с санями, на которых находится огромный шар, символически изображающий Гетен. Они идут как бы вверх, на небо, и подтаскивают сани с шаром к композиции, символически изображающей звезды Экумены. Памятник выполнен очень трогательно, и комиссией по художественным произведениям Экумены его изображение включено в перечень жемчужин творчества разных планет».       Мы поблагодарили посла, попросили его передать одну верноподданническую строчку королю и послать простые слова приветствия всем остальным.       А потом повернулись друг к другу, обнялись и заплакали. Было и счастье за детей, и жаль никогда не увидеть Фейкса, и еще от кеммера оставалось это чувство: мы едины, и еще что мы знаем одним и тем же знанием, что только любовь создана Богом и угодна святым, чтобы жить, мы любим, и мы живем, чтобы любить…       — Сколько раз ты дед? Шесть? — посчитал я, смеясь. — А уж сколько раз прадед…       — А ты три, — отозвался Терем. — Как это прекрасно! Мы не увидим наших детей, но мы будем знать, что у них все благополучно!       Его изящная голова лежала у меня на плече — широком плече мужчины-уроженца Земли — в вечной позе всех любящих.       — Мне кажется, наш второй будет мальчиком, — прошептал он.       Теперь не жалко было на остаток времени ложиться в стазис. Тем более, до О оставалось уже совсем не много.