Outlast Universe: Night-Night Mads

— Во имя Господа нашего! Тяжелый стальной клинок медленно и мягко вошёл в слабую плоть, разрезая сильный когда-то дух ровно до позвоночника. Женщина, скинув со своей головы голубоватый платок, чей цвет давным-давно стёрся в слоях грязи и времени, упала на колени. Сложив руки вместе, она всеми силами пыталась произнести какие-то обрывки слов, похожие на молитву. Как прилежный прихожанин в каждое утро воскресенья, она опустила голову вниз и, перебирая губами, смотрела на то, как бордовая и вязкая жидкость стремительно покидает её тело. Выливаясь из артерии, она омывала её потёртый свитер; ручейками падала на ладони, спускаясь вниз по деревянному кресту меж ними; заляпывала и без того грязное платье огненно-красным потоком, который лишь продолжал и продолжал прибывать к её одежде с каждым биением ослабевающего сердца. Бум… Бум… Бум… Боль медленно заливала её душу, заставляя тело судорожно дёргаться в конвульсиях, а мозг паниковать в поисках очередного глотка крови и воздуха. Раскинув руки, она упала на спину. Слой пыли мгновенно поднялся над ней и так же мгновенно был унесён порывами ветра, что так стремительно усиливался. Плоть слаба. Плоть непослушна. О, как же старательно эти недавно молодые женские пальцы пытались поймать неуловимый порыв воздуха, как же старательно красные, как сам жар, губы пытались выплеснуть прибывающую кровь ради одного освежающего вдоха, и как же старательно извивалось ослабшее тело, пытаясь убежать туда, где солнце светит ярче. Напрасно. Хрустальные глаза начали закрываться, а фарфоровые бусинки в них устремились куда-то вверх — к небесам. Сжатые пальцы побледнели и ослабли, выпуская пучок земли обратно, и лишь разум её, что в какой-то момент совершенно забыл о смерти, произнёс неслышимыми фразами последние слова: «Но где же Бог?» Едва заметным кивком головы, Отец Нот подал знак, и тело еще одного из его детей было погребено там — в куче таких же, как предыдущие. Вокруг построенного навсегда забытыми колодца собралась его паства. Последняя речь, последнее причастие, последняя молитва — каждый сам выбирал для себя путь, чтобы уйти в Армию Господню, но уйти должны были все — небеса нуждались в помощи так, как никогда раньше. Многие выбирали последнее причастие — на глазах у своего отца, они зачерпывали воды из освященного рукой Нота колодца и, добавляя туда «плоть и кровь Господа» отходили в сторону, дабы после уйти навсегда. Полные радости глаза и улыбки через время спадают с их лиц — зрачки округляются, а тело обливается потом. Кто-то в панике бросается к Отцу и пастве, моля о спасении, кто-то корчится в последних раскаяниях и мыслях о том, что он виновен во всём этом, а кто-то также холодно смотрит в пол, умирая незаметно для других. Но и они — сильные и стойкие, словно гора, гонимая ветром, не выдерживают. Их руки всё сильнее и сильнее трясут крест, по челюсти течёт кровь с окровавленного от укуса языка, но те же, кто слабее, и вовсе падают ниц, забываясь в лихорадке, крича и испражняясь под себя одновременно. А потом наступает тишина. Райское, по словам Преподобного наслаждение, что заставляет лицо верующего покрываться алым румянцем, а широкие зрачки глаз замирают такими навсегда. «И они верят, — думает Нот. — Не могут не верить». Но есть и более сильные. Сильнейшие. Те, кто настолько уверен и непоколебим в своей вере Господу, что лезет на глазах народа в петлю и громко — так, чтобы слышали даже у самих ворот их будущего дома, произносит речи — голосит, что есть силы обо всём: о вере, о Боге, о надежде, о спасении. И даже когда петля стягивается, даже тогда, когда бледно-синий язык начинает вываливаться изо рта, по их губам легко можно прочитать и повторить слова — знак и символ того, как велико их счастье, что позволяет им передавать молитвы даже у самих Врат. — Во имя Господа нашего! Нож снова встретился с твердой костью. Отведя единственный глаз, Отец Нот стряхнул кипящую кровь с клинка и в сотый раз забылся в молитве. Они — самые преданные, самые любящие. Те, кто согласился пойти под нож, лишь бы быть в последний миг со своим Отцом. И он не откажет им. Не побоится принять грех на душу. Ибо он любит их. Господь любит их. Его паства всё редела и редела, всё полнела и полнела Армия Небес, а счёт пошёл уже на минуты. Нет среди них неверных, нет нелюбящих, нет слабых — их тела уже давно жрут черви в одной общей яме — там, где нет места Раю. Не было и не будет. Ветер всё усиливался. Молнии Господни чаще и чаще рассекали небеса, показывая оставшейся пастве Его благодарность. Даже солнечный круг, что освещал небо, становился всё шире. Но Отец видел, как сжимается от холода его семья, как редеет уверенность в их глазах, и как гаснет огонь в сердце. — Нет, дети мои! — вскричал Нот. — Не бойтесь холодных ветров и бурого снега! Вы знаете, что за этим испытанием нас ждет Эдем! Знаете, что вы должны, как и Моисей, идти до конца по выжженной пустыне! Идти! Даже если ноги ваши сотрутся в прах, из которого появился Дьявол! Ну же! Ну же, верные мне! Воссоединитесь с Господом и остановите тот Апокалипсис, что низверг на землю сын Ада! Дитя грехов! Быстрее! В безмолвной тишине лязгнули старые лезвия. Его послушная паства выхватила ножи и вилы, принявшись за дело. И лишь глухой стук падающих тел да молнии рассекали эту тишину, словно Отец плоть Агнца. Через несколько минут всё было кончено, и лишь небольшие струйки крови медленно ползли к Его ногам — ногам Нота — их Отца, их Владельца и их Бога. — «О, спрячься ты в крови, спрячься ты в крови -…» Тяжелым шагом он направился к битой молниями церкви. Он знает, Кто там. Он знает, Что там. И он знает, что он должен делать. — «…ураганы в небесах бушуют.» За ним тянулся кровавый след. Каждый шаг, каждое движение, казалось, оставляет за собою что-то липкое… что-то мерзкое… что-то, что больше никогда не станет верить ему… — «О, спрячься ты в крови, спрячься ты в крови…» Поскрипывал старый забор деревянными досками. Поскрипывали камни, что были проложены неизвестно кем. Поскрипывали ворота церкви, приветствуя своего хозяина. И даже старая половица — та, что никогда за всю жизнь Отца не делала этого ранее, поскрипывала. Словно весь мир горевал о чём-то. То ли о том, что Он не смог предотвратить, то ли о том, что Он давным-давно решил сделать… — «Пока опасности минуют». И вот, он стоял перед ним — перед самим Дьяволом, чье окровавленное тельце неустанно выло в желании уничтожить мир, а кровью пропитались даже сами волосы. Он — последнее дитя, которое может уничтожить всё, последнее семя, что, согласно пророчеству, поглотит этот мир. Салливан Нот поднёс к нему свою руку. «Дабы высвободить и умертвить». Но с каждым миллиметром, с каждым мигом, проведённым у Агнца и Чужака, он лишь чувствовал то, как растёт его слабость, как редеет его вера и как незаметно для всех остальных умирает мир. — Нет… — вдруг прошептал Нот. — Нет! Рука его проваливалась сквозь голову этого маленького ребёнка. Словно его и не было, ладонь проходила сквозь тельце, пока не встречала окровавленную рубаху Чужака — отца Дьявола и виновника Конца Всего. Не мог он провести ногтем по реденьким волосам или схватить тоненький пальчик, не мог вонзить нож прямо в крохотное сердце или расколоть череп большой, словно сама голова, рукой. Не мог. В отчаянном бессилии, Отец Нот сел на скамью рядом, смотря в пустоту. «Вот и всё, — думал он. — Не кому больше молится. Не на кого больше надеяться. Только я, Бог и Дьявол. И я здесь однозначно лишний - я подвёл Господа. Подвёл Небеса! Дал слабину! И оно... Это дитя... Я чувствую, как выжженная земля остаётся после него... Боже мой...». Нот развернулся вновь к Агнцу и увидел, как уже не дремлет Чужак. Как изучает его своим адским взглядом, как рвется из его груди огненное дыхание демона. И ребёнок. Это Дитя… Сильнее и сильнее с каждой секундой. Нет, его нельзя убить, нельзя почитать. Всё, что можно — боятся его и ждать, пока он заберёт твою душу, изничтожит твой дух и зароется в твоей вере, словно медведь в кишках убитого оленя. — Боже мой… — прошептал Отец, глядя прямо в черную пустоту глаз Дьявола. — Ты убил рай…