Outlast Universe: Night-Night Mads

«Когда зовут Смерть? — спросила она себя. — Насколько всё должно быть плохо, чтобы Она или Он откликнулся на зов? Так, как сейчас? Нет, точно нет. Было бы это так — Она давно бы пришла». Хрупкую тишину в подвале разбивал едва слышимый треск блекло-жёлтой лампы, рассеивая мягким, но таким давящим светом всепоглощающую, практически идеальную темноту. Прямо под лампой, что висела у потолка, сгрудились окровавленные тряпки, повешенные над стеной. Над её стеной. Оббитая старыми досками земля изредка сыпалась на слипшиеся от пота и крови волосы, напоминая о том, что она, эта комната, хрупкая, как хрусталь. Как жизнь. Вот, треснет одна из кое-где прибитых досок, и всё — смерть. Смерть. Она лежала на старой как мир кровати. Едва перебирая ногами по окровавленному матрацу, она смотрела вдаль — в бесконечность, которая была где-то там — за вечно протёртыми от пыли лавками, поставленными по обе стороны её жилища. «Зачем? — думала она. — Зачем они поставили эти хрупкие скамьи? Чтобы смотреть? Чтобы пялится? Чтобы восхищаться?» Небольшой клочок земли рухнул от стука двери, упав в небольшое ведёрышко с желтоватой жидкостью. Это была вода? Моча? Ей было всё-равно. Ещё раз тихо звякнув цепями, перебирая ногой, она повернулась на другой бок — пошла в другую бесконечность — более тёмную. Вдали скрипнули ступени. «Так когда же зовут Смерть? — вновь подумала она. — Когда уже поздно? А сама-то она как решает, когда прийти? Вовремя? Опоздать? Поспешить?» Небольшая капля влаги, скопившейся в земле от дождя медленно и монотонно молотила по пустой канистре, пытаясь добраться до вновь сырой земли. Минуя чёткие, пускай и проржавевшие насквозь контуры ёмкости, ручеек протекал до самого пола и уже там, смешиваясь с всё теми же грязными тряпками и окровавленными лоскутами ткани, исчезал навсегда. «Хоть он может исчезнуть». В комнату вошли сапоги. Всё такие же. Одинаковые как на вид, так и на запах, сапоги. Как и все остальные, они не промолвили ни слова — приветствовали лишь ласковым и грозным топотом, отряхивая и вновь собирая землю на подошву. Шаг был медленный. Медленнее, чем обычно. Да, многие ботинки до этих залетали в эту комнату. Заходили уже босые, в порыве страсти, ноги и просто налетали, сбивая пыль с гравировки на опорах, скрепя бледно-коричневыми пружинами, просто потому что с ней это было сделать проще — не нужно было разгребать последствия… Но не эти. Эти шли осторожно. Медленно, почти с опаской, они обходили каждый камешек, переступали каждый окровавленный лоскуток, вслушиваясь в всхлипы. В её всхлипы. Но они молчали. Лишь гулом ветра в незакрытой двери и эхом в дырявых бочках, стоящих у стены, отдавалось их присутствие в этом маленьком мирке. С шуршанием, вдруг, рассыпалась земля у её ног. «Он идёт ближе?» Да, несомненно идёт. Несомненно он, ведь она может видеть через закрытый, почти слепой глаз, его сапоги. Его побитые, потёртые штаны, рваные в нескольких местах. Его рубашку. Она серая? Зелёная? Не видит — слишком ярко. Слишком ярко. Шаги приближаются. Осторожно, медленно, но приближаются. «А, быть может, это она? Он? Какая разница? Пусть будет Она. Смерть. Она тихая. Спокойная». Через пелену окровавленных волос, она ощущает Её дыхание. Слабое, далёкое… тёплое. Да, пусть это будет Смерть. Пусть придёт, пусть услышит, пусть… одарит. Её рука осторожно касается слипшихся чёрных волос. Они были чёрными? Наверное были. Задубевшая, светло-серая то ли от грязи, то ли от освещения кожа содрогнулась. Даже через всю эту грязь, через мелкие загноившиеся царапины и синяки, она ощущает это прикосновение. Такое же мягкое, такое же… осторожное. Как же она хочет услышать это. Как же сильно дрожит её сердце, а всё тело от поясницы и до кончиков волос покрывается мурашками от одного только воображения. Вот, сейчас Она наклонится. Сейчас откинет её волосы на затылок и, поднеся бледные, но горячие губы к уху, прошепчет: «Пойдём со мной»… Вот, она закрывает глаза — делает вид, что спит. Пытается дышать медленнее. Не дышит вовсе. Долго так не может продолжатся. «Пусть это будет быстро. О, пожалуйста, скажи это… давай…» — Значит, вот, где творится магия… Она замерла… шаги — нет. Что-то такое же монотонное, как и во многие разы до этого, отошло от неё. Отдёрнулось, словно от огня, раскидывая в разные стороны камни, сметая тряпки… У неё не вырвалось ни слова. Не вырвалось ни мысли. Скрепя скамьей, старые, потёртые ботинки сели напротив неё. Они что-то говорили. Шептали что-то себе под нос. Она не слышала. Больше не слышала. Позади неё раздался отвратительны скрип — старый шкаф. Да, так он скрипел, когда кто-то многих сапог, приближенных к Отцу, заходил через чёрный ход — всем нужно удовольствие… никому — последствия. «Не Она… — подумала уставшая душа, ощущая слезу у уголка рта. — Не Она… Не сейчас…» Она приоткрыла глаза и взглянула на своё тело. Каждая ранка, каждый из многочисленных рубцов, загноившихся на её теле, болел с новой силой. Выл. «Вот, где творится магия»… Магия… Глядя на своё израненное тело, на изрезанные тупыми ножами руки и на рассеченные кнутами ноги, она могла утверждать только одно: магия работает только в одну сторону. Вновь покатились слёзы. Странные, не здешние — больно чистой была та капля воды, которая превращалась в серое месиво, опускаясь на матрац. Она знала, что где-то здесь её место — огромная и глубокая могила, куда уже не один раз скидывали тех, к кому пришла Смерть. Дом для многих, которые отслужили свою службу, какой бы она ни была. «Когда зовут Смерть?» Она понимает, что может убить себя. Понимает, что где-то есть лёгкий путь для этого всего — кроется в остром, пускай и ржавом листе металла или висит где-нибудь на крюке, чтобы не доставать до земли. Но нет. Что же её останавливает от этого манящего, почти всесильного желания? Грех? Ввряд ли — проповеди Отца потеряли свою силу уже после того, как он сам и его ботинки стали появляться в этой комнате. Надежда? Нет — умерла первой, так и не оставив прощальной записки… Нет. Тогда может… страх? Да. Пожалуй, вот причина всех бед… Она могла сбежать очень давно — ещё в прошлой жизни, когда узнала о своей участи. Могла и ещё раньше — в позапрошлой, когда Отец Нот был просто Нотом, а Врата Эдема — странной сказкой. Могла и вовсе не приходить, отбросив прошлое и подавшись куда-нибудь, где горят высотки домов. Могла, но… страх… И вот она. Вот, куда её привела жизнь — в пустую, сырую комнату, где кроме кровати расставлены скамьи для зрителей, где по левую руку у неё ведро воды, а по правую — экскрементов, где даже подать это самое ведро, каким бы оно ни было, некому, где она умирает от жажды, но боится умереть, вновь потянувшись за ведром и вновь не смотря во внутрь, где даже Смерть, увидев её, называет это место «магией» и уходит в открытую дверь — вот, куда привела её она сама. Так когда же зовут Смерть? О, ей не нужен ответ на этот вопрос: её не зовут. Она не может достучатся до Смерти, не может пригласить её на кружечку чая и даже окликнуть. Есть только два выхода. Первый: умереть — прийти к Ней самому и настойчиво потребовать свой билет в «лучший мир», заявляя во весь голос о справедливости. И второй: ждать — молится в бесчисленных попытках, надеяться на то, чего никогда не случится, считать секунды, когда счёт уже перешёл на дни и… умереть. Да, Она всё равно придёт к ней. Но… не будет ли поздно убивать физически то, что давно уже сгнило изнутри? Она не знает, как поступить. Вновь боится и плачет на своей коричневой кровати. Вновь потирает ссадины онемевшими кончиками пальцев и надеется, что выбор примут за неё. Так и будет, да — в открытую Смертью дверь влетела ещё одна пара сапог. «Вот, где творится магия…»