тридцатое июля

Мне бы ракетой улететь на другую планету, Или болеть перестало б на этой — Нелепое тело, что тупо болит.

      Если бы Олег мог, то обязательно бы создал машину времени, послав нахуй весь мир с его вечными страхами и опасениями. Если бы он только мог вернуться в прошлое, то непременно бы исправил свои ошибки и каждый блядский раз отнимал у Англичанина бухло и таблетки. Если бы он только мог…       Но он не может.       Он не может ровно ничего, кроме как продолжать делать музыку, колесить по городам и улыбаться людям в огромных залах, делая вид, что ничего не произошло. Что у него вовсе не срывается голос, когда в битком набитом зале все начинают скандировать имя битмейкера при первых звуках «монетки», а жгучая боль где-то в груди не грозится затянуться на шее удавкой; что он вовсе не разваливается на части прямо на сцене, когда голос Ромы эхом отдаётся в черепной коробке, болью пульсируя в висках, а он сам не поднимает руку с указательным пальцем вверх. Он старательно притворяется, что вовсе не превратился в одну огромную кровоточащую рану, которая никак не хочет заживать; что он вовсе не тело, что тупо болит.       Но он прекрасно понимает, что из него крайне хуёвый актёр, когда в очередной раз встречается взглядом с Денисом. Тот-то всё видит и прекрасно знает. Его не надурить, как и эту многочисленную толпу в клубе. Да Олег и не пытается, по правде говоря. Он хочет обмануть не других, а себя. Себя в первую очередь. Хочет доказать, что однажды всё пройдёт, а зияющая рана на его сердце бесследно затянется. Вот только она не затянется, и это, кажется, единственное, в чём Олег вообще уверен в своей жизни.       Себя не обманешь.       Он до глубины души ненавидит заходить на странички Ромы в социальных сетях, постоянно натыкаясь на тысячи сообщений с соболезнованиями и сожалениями, что он умер таким молодым, хотя мог бы ещё сотни городов раскачать своей музыкой. Олег невольно усмехается, когда видит такое, ведь Ромка бы не одобрил («нахуй мне эти салаты»); он презирал всё человеческое, смеялся над умершими и сам стремился присоединиться к тем, над кем будут смеяться такие, как он. Рома презирал всё человеческое, кроме одного — странной, «неправильной» любви к своему лучшему другу. Рома ненавидел, когда его жалели и пытались сделать из него ангела во плоти. Он не был таким. И будь он здесь, то не упустил бы возможности поржать над раскисшим Олегом и его ебаными чувствами, которые сейчас убивали его изнутри: «Какого хуя ты сопли распустил, Пьеро? Мальвина ж не сдохла». Но его здесь нет. И уже никогда не будет. Олег до глубины души ненавидит заходить на странички Ромы в социальных сетях, но каждый день это делает.       Олег невольно вздрагивает, когда за спиной хлопает дверь собственной квартиры, а за окном начинают зажигаться первые фонари. И даже кошка, постоянно крутящаяся под ногами, куда-то пропала: то ли сбежала через открытую форточку, то ли сдохла где-то за шкафом. Но Олегу похуй и проверять он не спешит, хотя только благодаря домашнему питомцу чувствовал себя не таким одиноким эти пару месяцев. Олег не смотрит на календарь, что висит на стене в коридоре, постоянно проходя мимо. Он ненавидит тридцатое июля, да и вообще тридцатое число любого месяца. Он боится смотреть на календарь, дабы вновь не увидеть там тройку с нулём.       Он всегда возвращается домой, в свою изрядно загаженную квартиру в сталинке, поздно вечером и никогда не включает свет. Лампочка перегорела ещё при жизни Англичанина, когда они вместе сидели на кухне, курили и смеялись над какими-то глупостями, о которых даже не вспомнили на следующий день. Сначала Олег попросту забывал купить новую в магазине, а потом и вовсе послал нахуй эту затею — им с Ромой всегда было хорошо в темноте. И это желтовато-белое сияние не могло вернуть Рому, как не могла вернуть и темнота, но Олег наивно надеялся. Надеялся, как маленький ребёнок в новогоднюю ночь увидеть настоящего Деда Мороза.       Олег не узнавал себя. Но это почему-то его не пугало.       Больше пугало то, что со временем ему действительно может стать легче, а чёткий образ Ромы начнёт размываться в памяти; пугало, что однажды он может вовсе не вспомнить лицо некогда самого дорогого человека. Он до чёртиков боится однажды проснуться утром и уже никогда не вспомнить имя человека, который когда-то был центром его прокуренной ганжей вселенной. Бывали моменты, когда боль и вправду становилась чуточку меньше, и тогда Олег думал, что сходит с ума; он не находил себе места и боролся с чёртовой апатией. Но потом, спустя пару часов, когда он случайно слышал где-то их блядскую «монетку» и куплет Англичанина, боль с новой силой била под дых, заставляя задыхаться и сгибаться пополам; давала апперкоты прямо в челюсть.       Олег с остервенением затягивался сигаретами в темноте собственной кухни. До жжения в горле и нестерпимого желания блевать. Как будто это могло как-то помочь. Но не помогало. Задыхаясь от сигаретного дыма, он каждый раз бросал взгляды на уже изрядно помятую и рваную пачку сигарет на столе, некогда оставленную самим Ромой в его квартире. «Я у тебя чаще бываю, чем в собственном доме; считай, живу вместе с тобой! А ты, мудак, до сих пор не додумался купить мои сигареты. Пусть хоть одна пачка на столе поваляется». В ней оставалась парочка папирос, но Олег даже не думал использовать их по назначению. И вовсе не потому, что Рома курил самую настоящую дрянь — невероятно горькие и тонкие. Он хранил её как самую ценную реликвию, будто эта была не простая пачка с ядом, а самая настоящая тонкая красная нить, что всё ещё связывала его с Англичанином. Будто бы выброси он её — и всё полетит к ебеням.       Уже полетело, на самом деле.       В его квартире оставалась эта изрядна помятая пачка его сигарет на столе и несколько блоков в кухонном шкафу, которые Олег всё-таки купил. Купил в день, когда цифры три и ноль стали его личными врагами.       Он не спит по ночам, предпочитая прокуривать свои лёгкие на скрипящем стуле на собственной кухне и нечаянно, а может, и намеренно, стряхивать пепел на некогда белый стол, который уже не спасти. Он не хочет видеть сны с участием Ромы и каждый раз просит сам не зная кого, чтобы он ему не снился. Потому что его боль до сих пор не прошла и уже никогда не пройдёт; потому что он не хочет умирать по утрам, просыпаясь и осознавая, что это было лишь сном, а Рома до сих пор в деревянном ящике в двух метрах под землёй.       Он бы хотел ампутировать чувства, но оставить воспоминания. Он бы хотел помнить всё, но не чувствовать ровно ничего. Он устал чувствовать нестерпимую боль, что на части разрывает его изнутри. Он устал быть блядским телом, что тупо болит.       Но Олег знает, что никогда не перестанет им быть. Он никогда не перестанет чувствовать боль и всегда будет любить человека с адскими огоньками в глазах, с чёрной воронкой вместо сердца, куда его и затянуло. Он никогда не перестанет любить Англичанина.       Олег до скрежета зубов ненавидит тридцатое июля. Да и вообще тридцатое число любого месяца.