Nemo

В занавеси ив, что склонили ветви свои к земле так низко, будто хотели поцеловать её и остаться с ней навечно, стоял дом. Старый, тронутый пылью и тленом, заброшенный после пожара, он давно пустовал, но люди побаивались к нему приближаться. Ходили слухи, что иногда по коридорам проносится холодная, как сама смерть, призрачная песня, которая может свести с ума и заставить покончить с собой. Никаких документальных подтверждений этому не было, но глупый иррациональный страх всё равно сковывал трусливые душонки, заставляя людей дрожать от суеверного ужаса каждый раз, когда речь заходила о старом сгоревшем доме. Только Тодороки никогда не боялся прятаться в этом доме от своего отца, от семейных их проблем, закрываться в своём небольшом мирке подальше от криков, от слёз матери, от людей. Он всегда приходил к старым руинам без страха, без дрожи, приходил и удобно устраивался в большой, почти не тронутой когда-то огнём комнате в дальней части дома на полусгоревшем кресле слева от небольшого письменного стола и погружался глубоко в себя, закрываясь от этого назойливого и сложного мира. Хоть ветхая крыша и ухмылялась щербато в лицо обычно серому небу, почему-то капли дождя никогда не попадали внутрь дома, не стучали по покрытому пеплом и пылью полу, не барабанили по выбитым почти стекольным скалящимся провалам окон, не стекали мелкими ручейками по большому зеркалу в резной деревянной раме, что стояло посреди комнаты. Ни холода, ни зной никогда не трогали внутреннюю атмосферу дома, будто он был вне этого мира — маленький островок другой реальности, где можно было легко и спокойно жить. Тодороки приходил сюда почти ежедневно, вслушивался в глухие звуки падающих капель, прислушивался к себе, наслаждался тишиной и одиночеством, которое ему было так по душе. Продолжалось это недолго. Буквально через месяц таких посещений по комнате, где сидел в глубокой задумчивости Тодороки, разнеслись холодящие душу строки, ласкающие слух, переливающиеся каплями дождя по карнизу.

This is me for forever One of the lost ones The one without a name

Лёгкое и звонкое пение доносилось прямо из центра комнаты — из зеркала, из зазеркалья, где в лёгкой туманной дымке мелькал чей-то тонкий выбеленный силуэт. Мелькал лишь мгновения и исчезал снова. Страх и интерес поселились в душе Тодороки с того памятного дня. Теперь он ходил в этот дом не только для того, чтоб остаться наедине с собой, но и послушать полностью песню, что задевала тонкие душевные струны, мягко теребила их, ища аккомпанемент. Бледная тень в туманной зазеркальной дымке становилась всё отчётливей с каждым приходом — Тодороки уже через пару недель смог зацепить взглядом точёный силуэт, непослушные вихры волос.

This is me for forever One without a name These lines the last endeavor To find the missing lifeline

Небольшая записная книжка стала постоянным спутником извечного гостя, что теперь с тщательной кропотливостью записывал каждое слово призрачной песни, что эхом отражалась в его голове, отдавалась в подсознании перезвоном дождливых колокольчиков. Почему-то, всего на мгновение, но Тодороки показалось, что в этих тихих словах заключена разгадка таинственного явления, что их нужно запомнить, собрать воедино как паззл, как узор на роскошном полотне чужой притягательной тайны. Но самый главный кусочек, такой небольшой, угловатый, неказистый будто, но неизменно важный, никак не желал находиться в этих пропитанных тоской строках. В чуть дрожащем голосе было столько боли и мольбы о помощи, что Тодороки просто не мог найти ни одной причины, чтобы не попытаться помочь тому, кто будто был заперт с обратной стороны реальности. Это было похоже на одержимость, на какую-то зависимость, привязанность, болезненный интерес — других слов и объяснений просто не находилось, не приходило в голову. Тодороки каждый день, лишь появлялась хоть малая крупица времени, бежал со всех ног к заброшенному дому и слушал, слушал, слушал, замирая на высоких, чуть срывающихся нотах, ощущая лёгкую дрожь во всём теле, когда песня резко обрывалась на середине, а тусклая тень лишь тоскливо вздыхала и исчезала, рассеиваясь в белёсом тумане. Силуэт проступал с каждым днём всё сильнее, казалось, что чем большую одержимость испытывал Тодороки — тем больше он мог видеть. Мог различить, что волосы темнее всего остального, что полупрозрачные руки иногда взмывают вверх, будто силясь поймать что-то, падающее сверху.

Oh how I wish For soothing rain All I wish is to dream again

Так, за практически ежедневным посещением своего личного призрачного певца проходили дни, недели, месяцы… Сменялись сезоны, менялись пейзажи, ивы за окном облетали, чтоб неизменно покрыться зеленью снова, но всё, что оставалось неизменным — печальная, полная тоскливой надежды песня, предназначенная только для одного-единственного слушателя, для услады его души.

Oh how I wish to dream again Once and for all And all for once Nemo my name forevermore.

Через полгода сознанием Тодороки овладела мысль прикоснуться к наверняка холодной отражающей поверхности, провести по ней самыми кончиками озябших пальцев и испытать чувство, близкое к долгожданному единению с тем, кого давно потерял, ждал и, наконец, встретил после долгих лет разлуки. Сопротивляться этому желанию было практически невыносимо, сами мысли об этом жгли кислотой, но сомнение и тревога пока пересиливали. Это продлилось недолго. Пальцы сами будто наткнулись на подёрнутую дымкой холодную поверхность, едва касаясь её. Собственного отражения Тодорки не увидел, однако к нему навстречу из мутного тумана вышагнул невысокий юноша, волосы которого отливали тёмной зеленью, глаза цвета пряных трав выражали надежду и что-то ещё, что-то очень тёплое, нежное и абсолютно невинное, пробирающее до глубины заледеневшей уже с годами души. Теперь уже приобретший краски юноша мягко, невесомо прикоснулся к другой стороне стекла своей левой рукой прямо за пальцами Тодороки.

Call the past for help Touch me with your love And reveal to me my true name

Что-то замерло внутри. Разбилось сотней, тысячей мелких ледяных осколков, заместилось теплотой и невыразимой нежностью, всепоглощающим желанием помочь тому, кто месяцами спасал его от жестокости мира. Слова сами собой сорвались с бледных губ: — Как тебя зовут? Лицо напротив исказилось гримасой мучительной боли, и указательный палец юноши, чуть дрожа, выводил слово буква за буквой по вязкой дымке. N… E… M… O… Никто. Смысл нескольких строк любимой уже песни встал на место в голове Тодороки. Он не помнил собственного имени. Всё, что было у этого хрупкого на вид юноши — это лишь печальная песня, которая леденящей душу загадкой забивалась в самые потаённые уголки чужого сознания. Лишь закончив выписывать последнюю букву, незнакомец вновь растворился беловатой дымкой, погружая заброшенный дом в зловещую тишину. Твёрдая решительность овладела разумом Тодороки, он хотел во что бы то ни стало освободить пленника зазеркалья. Но не хватало ещё чего-то… Последнего кусочка. Буквально пары строк, но каких — было непонятно совершенно. Дни проходили размеренно и спокойно, Тодороки обследовал все старые газеты, архивы и документы, которые только смог достать при помощи связей ненавистного ему отца, хоть где-то в жизни пригодившегося. Пусто. Абсолютно ничего. Лишь фамилия семьи, что последней занимала этот дом до того, как он сгорел. Мидория. Уже что-то. Но имени не было. Совершенно нигде. Это больно било по тоскующему сердцу осознанием мнимой беспомощности. Известие о том, что дом всё же хотят уничтожить, повергло в шок и ужас. Времени катастрофически не хватало. Собиралась гроза, далёкие раскаты грома уже достигали ушей, не предвещая спокойствия. Ветер высушивал обкусанные от нервов губы Тодороки, который спустя пару дней вернулся к дверям заброшенного сгоревшего здания. Голые почерневшие стены, дыры в крыше, куда не попадает небесная влага, почти полностью сгоревшее убранство некогда красивого и уютного дома сейчас не интересовали, они были лишь фоном, на котором должно быть что-то выделяющееся, какая-то подсказка. Но её не было. В глухом отчаянии Тодороки вышел вновь к большому зеркалу, вглядываясь в мутную даль. Песни не было. Но уже привычный к этому извечный гость любил ждать, сидя задумчиво в полуистлевшем уже кресле. Наконец, его ожидание было вознаграждено. Тишину разрезал тоскливый голос, а из глубин зазеркалья вышел дымчатый юноша, который с печалью водил кончиками пальцев по границе своей тюрьмы, на веснушчатых его щеках сияли дорожки слёз, заставляющие сердце Тодороки судорожно сжиматься в тисках вины.

My flower withered between The pages 2 and 3

Что-то щёлкнуло в сознании, будто картинка, наконец, собралась воедино. Где-то есть книга, тетрадь, блокнот или что-то ещё, где начертано имя безымянного юноши. Мечущийся взгляд сразу зацепился за письменный стол, что стоял возле большого зияющего дырой окна. Пальцы бегло прошлись по деревянной поверхности, обхватили ручки выдвижных ящиков, но все они были пусты. Отчаяние вновь завладело обычно холодным и рациональным сознанием Тодороки. За окном начинался ливень, но сейчас лишь редкие капли и раскаты грома предвещали этот разгул стихии. Небо стремительно темнело, но в последнем отблеске чистого света стал заметен небольшой ящичек, который был чуть выдвинут. Видимо, кто-то в спешке его закрывал и не заметил этого. Чуть дрожащими руками Тодороки извлёк из деревянных недр небольшую записную книжку в кожаном переплёте.

Oh how I wish For soothing rain All I wish is to dream again My loving heart Lost in the dark For hope I'd give my everything

На чуть потемневших страницах немного выцветшими чернилами были выведены слова той песни, что сейчас куплет за куплетом разливалась по комнате лёгким перезвоном первых капель дождя. Между второй и третьей страницей, как насмешка над смыслом текста, лежал уже засохший и чуть помятый, но вполне узнаваемый цветок. Незабудка. Этим цветком можно выразить верность, истинную любовь, сказать о своих воспоминаниях — так когда-то говорила мама Шото, показывая луговые травы. Это было так давно, что практически стёрлось из памяти, но всё же удержалось там острыми коготками жгучей тоски. А под последними строками было выведено чуть витиеватым почерком полустёртое незамысловатое имя. Мидория Изуку. Улыбка озарила обычно холодное лицо, нашла отражение в глазах и согрела душу. Имя. У безымянного юноши есть имя, которое должно его освободить. Тодороки уверенно двинулся к зеркальной поверхности, где теперь не было ничего, кроме дымки, никакого намёка на силуэт. Сердце ухнуло вниз, сделав мёртвую петлю, затерялось в дорогих ботинках. Руки непроизвольно легли на гладкую холодную поверхность. Губы шептали, кричали, молили снова и снова, как мантру повторяя заветное имя, но ничего не происходило. Кровь из закушенной губы скатилась по подбородку тонкой липкой дорожкой, но Тодороки не хотел обращать внимания на такие мелочи. Его душа будто раскололась на мириады осколков от горя, охватившего всё его существо. Неужели он не успел? Может, он ошибся? Может, это всё было лишь плодом уставшего от реальности воображения? Вопросы роились в голове, но от этого легче не становилось — ответов не было. За серыми провалами окон лилась вода, которая теперь большими каплями ударяла по пыльному полу возле зеркала с тихим глухим стуком. Ноги Тодороки подогнулись, а ладони обхватывали искажённое горем лицо, плечи сотрясались от сдерживаемых рыданий. Но резко наступившая тишина, окутавшая комнату, стала слишком плотной — стук воды пропал. Руки опустились, и взгляд изумлённых глаз начал с упоением исследовать каждую черточку любимого лица, покрытого трогательными веснушками. Изуку стоял возле зеркала и подставлял ладони и лицо холодным крупным каплям, наслаждался ощущением влаги, бегущей по коже, столь истосковавшейся по ощущениям. Крепкие объятия и невесомый почти поцелуй стали полной неожиданностью — Тодороки просто не смог справиться с нахлынувшими эмоциями, он не мог поверить в своё счастье, которое стояло прямо перед ним, грело теплом, светилось искреннейшей радостью, а лучезарные его глаза, казалось, заглядывали прямо в душу, ласкали и лелеяли нежное чувство, сокрытое слоями недоверия ко всем. Подозрительный скрип балок крыши и стен немного отрезвили обоих. Тодороки взял ладонь Изуку в свою руку, крепко сжал, будто боясь, что его счастье может сбежать, и быстро пошёл к выходу из старого, потрёпанного временем дома, минуя тёмные копотные коридоры. Лишь когда стены дождя сомкнулись за их спинами, Тодороки услышал строки песни, что больше не были пронизаны печалью и тоской:

Nemo sailing home Nemo letting go