Древности и нежности

Себастьян положил ладони на холодную каменную крышку и наклонился к ней, хихикая, как мальчишка. Наконец-то. Колыбель всесилия, билетик к почти безграничной власти в его руках, словно покрытый испариной пакетик вишневого сока, ждет, чтоб он проткнул его трубочкой, чтобы осушил содержимое до дна. Сладко настолько, что кровь смертных будет казаться помоями из грязной лужи. Себастьян ЛаКруа станет новым Богом. Смертные будут рыдать от великолепия, купаться в лучах его Присутствия, сильнейшие мира ночного будут умолять его приложиться к их шее. Умолять его хоть на секунду быть с НИМ, с новой, финальной ступенью эволюции Смертных и Сородичей. Он не будет пытаться пробиться в высшие круги и жрать отбросы старейшин, они будут целовать его туфли своими тысячелетними морщинистыми ртами, а он будет смеяться, смеяться, вечно юный и идеальный Новый Бог. Саркофаг холодный, твердый, Себастьян гулко стучит по нему кулаком и прижимается щекой к каменному крылатому солнцу, словно пытаясь вслушаться в дыхание дремлющего в бежевой известняковой скорлупе чудовища. Могущество, переполнившее собой запечатанный сосуд, гудит изнутри, умоляя нарушить неприкосновенность запыленных замков, как бутылка с тысячелетним вином, из горлышка которой польется пар. Себастьян смеется, смеется по-настоящему впервые за две сотни лет, он вьется вокруг саркофага, прижимаясь к нему, поглаживая и целуя, субтильное тело под плотным пиджаком трепещет от перевозбуждения и восторга. Этот идиот Беккет мыслит датами и строчками из энциклопедий собственного составления, он слеп, если полчаса описывал и зарисовывал каждую трещинку на этом сокровище и не ощутил ни капли той чистой, сладкой силы, которой оно истекает. Как это типично для гангрелов . Начитанный, а все равно шавка шавкой. Или дело в том, что эта кладезь открыта только и только ему? Может, Древний выбрал его, привел саркофаг в его руки и сейчас ждет, подставив иссохшую шею под его же клыки? Себастьян облизывается, присев на него, гладит крышку, рассеченную в одном месте огромными когтями. Открывается изнутри и скоро откроется и снаружи. Длинные пальцы скользнули к изогнутым губами и легко вошли в холодный рот. ЛаКруа задумчиво лизнул их - пыль древности была на вкус как лишенный горечи благородный известняковый песок. Щеки Князя вспыхнули, когда он ощутил приятный толчок внизу живота, теплое оживление во всем теле, когда пальцы протолкнулись глубже. Ах, а что, если... Затылок гулко стукнулся о каменную крышку, Князь сморщился и поворочался, пытаясь улечься поудобней. Не получалось. Ложе твердое, как земля в бескрайних саваннах, выпуклое, оставляющее его беззащитно лежащим, как жертву на каменном столе. Себастьян прикрыл глаза и расстегнул пару пуговок накрахмаленной рубашки, двумя пальцами прихватывая свою шею. Хихиканье перетекает в высокий стон - он не знал, как смог на это решиться, но эта пульсация под его спиной, обволакивающая, властная, словно прижала его к крышке, снова запустив давно замерший кровоток, щекоча горло изнутри. Кажется, ЛаКруа не мог сдержать хихиканья, необыкновенно нежного, как помадка в любимых конфетах, не спеша поглаживая сквозь плотную ткань брюк начавший напрягаться член. Мыча, француз впился в свои губы и зажмурился, обхватывая рукой своей горло и лаская себя усерднее, прогибается, хрустя пиджаком - слишком много черной противной ткани, сковывающей его, хочется расстегнуть его, стянуть, как кожицу с налившегося соком фрукта. Немного отвлекающей возни с пуговицами - несколько тысяч баксов летят на пол, запыленные гигантским анкарским артефактом. Это не было похоже на акт любви с самим собой, нет - Себастьян откинул голову, растрепанную, липкую от геля и выступившего пота. Саркофаг ласкал его, ласкал его спину выступами религиозного рельефа, ласкал его слух потусторонним шепотом и обещаниями величия. - Oh, Caïn! Aussi bien!~ Раскинутые в предэкстазном жаре ноги свешивались по обе стороны от известнякового ящика, неудобного, но этим лишь подстегивающего возбуждение юного Князя, ласкавшего себя с протяжно рассыпающимися под белым потолком стонами. Быстро распалившийся, перевозбужденный, он извивается, как угорь в раскаленном масле, наматывая конец галстука на дрожащий кулак. Петля на шее затягивалась, дорогая ткань врезалась в нежную шею, сдавливая горло, обжигая серую кожу - наверное, придется прятать ссадины под высокими воротниками. Или не придется: кому какое дело, никто не посмеет больше распускать слухи о нем. О том, что он насасывает на должность и готов лечь под любого, кто представляет для него интерес, о том что скачет на своем пожизненном грозном протеже каждый божий день и о том, что Бэккет лично отымел его на гудящем саркофаге по-собачьи - никто, никто больше не посмеет обливать его грязью за спиной. Они будут молиться и завидовать, но никто не посмеет и заикнуться, да и мало что может испортить репутацию высшего существа. Никто. Не посмеет. Ему. Перечить. Себастьян стонет, толкаясь в свою мокрую от смазки руку все чаще, расстегнутые брюки неловко скомкались от запущенной в них ладони. Ла Круа сладко ахает от твердости кольца на мизинце, скользящего вдоль напряженной до боли плоти. Это так тесно, так неудобно, он еле двигает пальцами, хочется спустить штаны до колен, встать на четвереньки, впиться пальцами в известняковые сбитые при перевозке края, но в этой болезненной тесности есть своя прелесть. Он растекается по камню, как масло по сковороде, шипит, кусая черные от прилившей крови губы. Оставленные на истерзанной шее ссадины мгновенно зарастают, лохмотья кожи сплавляются, но он рвет ее опять и опять, душа себя собственным галстуком, так, что стоны срываются на жалобные горькие крики. О, хоть что-то после смерти почти не изменилось, как-как-как-как-боже, он не может выразить собственных ощущений, словно эта апокалиптическая, настоявшаяся, как коньяк, энергия топит его в себе, наполняет каждую клетку мертвого тела собой, жизнью, жаждой рвать шеи смертных, как тряпки. Себастьян сжимает в кулаке влажный ствол, трет головку большим пальцем и хватает губами воздух, как рыба на песке, сходя с ума от желания выпить, наконец, все, что сейчас хохочет и стонет в его голове, что ласкает его под потной, прилипшей к груди рубашкой самим своим существованием - выпить до капли своего известнякового вечного любовника и водрузить на себя сорванную с него в экстазе корону. И стать Чем-То. Потому что пока что он - одержимая властью куколка, валяющийся на каменном столе, как украшенный праздничный торт, смятый и сбитый - жалобно раскрытый рот, высунувшийся наружу острый серый язык, слюна, которую он забывает глотать, охваченный похотью, булькает в горле и стекает по щеке мутной каплей. Идеальная укладка превратилась в липкое месиво, о, он сам, обычно прилизанный строгий европейский идеал вентрийского юнца, превратился в хрипящий бардак в смятой от ерзанья пахнущей потом одежде. Могущество целует его, лакомый заслуженный кусочек, гладящий плечи галлюцинирующего от счастья вампира, и ЛаКруа сладко кричит, упираясь каблуками в исцарапанные каменные выступы, в последний раз выгибаясь дугой - холеная, мягкая ладонь все живей и живей наглаживает член пальцами, удовольствие за пару толчков накрывает его холодной волной от онемевших губ до поджатых пальцев на ногах. Князь кончает себе в руку и замирает так, упираясь в саркофаг расхристанным затылком, на пару долгих секунд абсолютного блаженства. Как будто он - эта та тревога, зависшая в ночном небе L.A. Как будто он дремлет под крышкой, ни о чем не тревожась.

***

ЛаКруа тяжело дышит, развалившись на каменной крышке. Встает с тяжелым вздохом и оглядывает комнату мутными глазами. Монотонное, режущее золото быстро приводит юношу в чувства - он ахает с облегчением и достает из штанов мокрую, подрагивающую от усталости руку. Задумчиво проводит по ней серым языком и удовлетворенно хмыкает, вытирая ее о саркофаг. Все равно эти мокрые пятна не видны на фоне не вымывающихся из пористой крышки кровоподтеков. - Босс. Себастьян оборачивается и сверлит наглопера шальным взглядом через плечо. - Привееет~, - вообще-то они сегодня здоровались, они здоровались до того, как оба вошли сюда и ЛаКруа кинулся к своей античной игрушке с радостным хихиканьем. - Я уже могу заговорить? Я не отвлекаю вас, босс? - Нет. Благодарю за... Способность к невмешательству, мало кто из этих идиотов может ею похвастаться. Себастьян встал, пошатываясь и принялся приводить себя в порядок, неловко и неторопливо. Застегнул брюки, стянул рубашку и бросил к пыльному пиджаку. Руки все еще тряслись и путались в крохотных пуговках. - Принеси мне новый костюм, будь добр. И унести это, - носок туфли толкнул кучу ткани, - И я хочу пить. Холодную, голубую. - Ясно. Шериф ретировался необычно для него стремительно, ринувшись к вычурной двери. Губы Себастьяна скривились в довольной ухмылке. Все так слаженно, все так гладко, что хочется петь. Подойдя к креслу, юноша рухнул в него, разминая плечи - бархат так расслабляюще пружинил о мокрую спину, и Себастьян зажмурился и заурчал, наслаждаясь мирным гудением кондиционера. А потом вскочил, истерически вскрикнув и зашарив взглядом по углам рабочего кабинета. КАМЕРЫ. ЧАНК.