Гоп-стоп

      Роберту всегда тяжело давалась физика, и, даже будучи на втором курсе в своей любимейшей фазанки, он никак не мог запомнить, что в чём измеряется, а большинство формул он не знал даже в лицо, если бы лицо у этих странных сочетаний букв вообще было. В конечном итоге была сгрызена уже вторая ручка, но в решение задачи не продвинулось ни на йоту в первую очередь из-за отсутствия готового решения в интернете. Всем своим видом Роберт изображал верх сосредоточенности, начиная от до нельзя серьезного выражения лица с нахмуренными бровями, заканчивая закинутыми на стол нижними конечностями. Не то чтобы он всегда добросовестно выполнял всю домашнюю работу, однако одна сволочь, смеющая именовать себя преподавателем, сказала, что не допустит до сессии тех, кто не сдать всю домашку хотя бы за прошедший месяц. Но как назло задачи не решались, а конспекты и рефераты не писались.       И в конце концов, когда остатки пива были случайно пролиты на тетрадь, а добрая половина реферата скопирована из википедии, Роберт натянул на себя потертую кожанку и неизменные кроссы, в которых ходил в любую погоду, и разве что зимой отказывался от них в пользу более теплой обуви, но и то не всегда. От такой заразы, как закрыть долги до конца недели, свалившейся на голову так неожиданно, безумно хотелось курить, что аж на стену лезь и волком вой от безысходности, ведь последняя сигарета была выкурена днем ранее, когда этот же самый препод снова назвал его по имени-отчеству под дружные смешки одногруппников. Этот препод был вообще странным: во-первых, он был молод; постоянно ходил в неизменном идеально выглаженном светло-сером костюме, аккуратно зачесывал назад свои светло-русые, почти серые волосёнки; носил очки, которые, непонятно, то ли шли ему, то ли нет, а во-вторых он абсолютно всех называл по имени-отчеству, и было не понятно, то ли он так показывает свое уважение к студентам, то ли издевается: его лицо никогда не теряло своего серьёзно-сдержанного выражения. Одним словом, это был мутный тип.       По-хорошему, с ним надо было бы перетереть после пар. Занятый этими мыслями, Роберт шлёпал прямо по лужам, и без того видавшие виды кроссовки окончательно потеряли свой презентабельный, черт возьми, вид. Ветер неприятно холодил бритый затылок, заставляя невольно поёжиться и ускорить шаг. Бабье лето, затянувшееся аж до конца октября,  уже успело кончиться, листья опасть, и теперь вечерняя улица радовала прохожих разбитыми фонарями, отсутвием нормального освещения и, в целом, своим унылым и безысходным видом.       Продавщица в киоске со своей такой же унылой и чуть расплывшейся от возраста рожей крайне удачно вписывалась в окружающую обстановку. Завидев покупателя, она попыталась сделать хоть какое-то подобие приветливости на своем лице, но от этого оно расплылось только сильнее. Сигареты она продала неохотно, что-то побулькав про нынешнею молодежь, и тут же захлопнула маленькое окошко, едва не прищемив Роберту руку. Не отходя, так сказать, от кассы, он закурил, жадно прильнув к фильтру.       Кратковременное успокоение все же вернуло его к прежним невеселым мыслям. Надо же было родителям назвать его этим «пидорским имечком», как он сам его называл. У всей родни по отцовской линии были такие «выебенистые» имена: была и бабушка Изольда, и дядя Аскольд, кого только не было (как им только фантазии на это хватало), одного только отца нормально назвали, однако это помешало это немного помешанной женщине, хранительнице семейных традиций (то бишь бабушке) потребовать назвать внука в честь своего покойного отца. В то время никто не задумывался над тем, как потом ему с эти именем всю жизнь жить и мучиться. Самым забавным в этой ситуации было, как ни странно, то, что фамилия у них была самая обыкновенная — Фонарёвы.       Роберт бы мог скурить за раз полпачки, но нужно было экономить: до стипендии еще жить да жить, так еще не факт, что он ее получит. Последнее обстоятельство нисколько не радовало, ведь родители хоть и высылали деньги, но делали это крайне не регулярно, а питаться одной лапшой, чтобы сэкономить, тоже мало приятного.       Не желая возвращаться к треклятой домашке, Роберт предпочел прогуляться, не смотря на ветер, отсутствие шапки, вследствии чего замёрзшие уши, а так же неплохой такой морозец, ударивший под вечер.       Бросив бычок себе под ноги, он смачно выругался, наконец-то заметив, что обувь промокла насквозь и даже успела покрыться сверху ледяной корочкой. Оставаться морозить свой зад на холоде, больше не хотелось.       В общаге было не особо теплее: в угловой комнате, даже не смотря на двойной комплект батарей стоял дубак, стоило тепмературе самую малость съехать ниже отметки «ноль». Из соседей на месте обнаружился только один, и тот был не совсем в трезвом состоянии. На столе была опрокинута жестяная банка — все ее недопитое содержимое естественно расстеклось по тетрадям, а сам сосед тем временем, запрокинув голову, смачно прикладывался к бутылке с каким-то не внушающим доверия коктелем. И, судя по его состоянию, определенному «на глазок», это было только продолжение «банкета», то есть далеко не первым, что он выпил за этот вечер.       Горела лишь настольная лампа, и Роберт решил не включать верхний свет, не желая привлекать внимания товарища. Стянув с себя куртку и кроссовки, переодевшись растянутые треники, он быстро шмыгнул в незаправленную постель. Однако уснуть ему не дали: из темноты то и дело доносились шмыганье носом и всхлипывания. Вытерпев пять минут такого концерта, Роберт открыл глаза и выругался: — Лёха, твою ж мать, сколько можно?       Лёха был «нормальным пацаном», как отзывались о нём многие, вот только ныл по поводу и без. В ответ на недовольную реплику он лишь отмахнулся, делая очередной глоток. Подскочив с кровати, Роберт увидел безбожно испорченные конспект. — Ах ты ж сука! — воскликнул он, выхватывая бутылку из рук товарища. — Я с этими конспектами с самого утра ебался, а ты-ы… Убью, тварь.       Лёха снова попытался отмахнуться от него, как от назойливой мухи. — Отъ-ебись, — икнул он, пытаясь вернуть коктейль себе, при этом чуть не навернувшись со стула, но был вовремя схвачен зашкирку и усажен на место. — Настька, шалава, бросила меня.       Утирая слёзы, с раскрасневшегося и опухшего лица, Лёха смотрел на Роберта мутным взглядом, уже готовый выслушивать очередную порцию осуждений и матов, но их не последовало. Роб шумно выдохнул, и гнев на его лице на удивление быстро сменился странным спокойствием, хотя глаза не поменяли прежнего осуждающего выражения. — Дурак ты, Лёха, из-за какой-то дуры слёзы лить, — он по-дружески потрепал его по щеке, — к кому она ушла? К Кузнецову? Морозову?       В ответ тот лишь замотал головой из стороны в стороны, не прекращая при этом без конца хлюпать носом и вытирать сопли. Роберт устало вздохнул и принялся стягивать с товарища мастерку, которую он до этого безуспешно пытался снять сам трясущимися руками. — Распустил, блин, нюни. Ложись уже давай спать. Завтра этот пидор очкастый полюбас самостоятельную даст.       Лёха как-то неопределенно кивнул в ответ. Уложить его спать проблем не составило, да он особо и не сопротивлялся. В конце концов, когда бутылка и банки были выкинуты, стол протерт, а конспекты отправлены сушиться на батарею, Роберт наконец-то смог вдохнуть спокойно и лечь спать, на это раз без музыкального сопровождения. Остальные соседи вернулись уже много позже и вели себя достаточно тихо, чтобы никого не разбудить.