труд

- Олег, мне все люди чужие, - с этой ртутно-ядовитой, колющей, режущей и рубящей одновременно фразы Сергей начинает разговор, и Олег не может не почувствовать своими расширенными после горячего душа порами, как воздух постепенно наполняется пеплом от сожженного в волосах Разумовского спокойствия. - Глупости, - шипит юноша, замерев на несколько незаметных Сереже, но тянущихся, словно пара по философии, для Волкова мгновений, и продолжает растирать свои и без того уже свалявшиеся лохматые волосы, грубые, как пальцы, тонкие, как губы, жидкие, как мысли. Шерсть волчья, фамилия волчья, взгляд затравленный, глубоко посаженный, наблюдающий с готовностью метнуться в сторону, оскалиться, отшвырнуть. Тоже волчий. - Ты – большая бесполезная глупость, а все остальные чужие, - когда Сергей говорит бессвязно и грубо, Олег выпадает. Ходит по квартире, в исступлении хватает предметы и переставляет их на другие места только затем, чтобы на втором кругу было что вернуть на место. Слушает абсолютно все и не слышит ничего: ни скачущих интонаций тенора, ни едких вливающихся в голову через уши фраз, ни пустых оскорблений. Сергей Разумовский - патологический лгун, таких не берут с собой в разведку и уж точно не отправляют в космос, хотя в подобные мгновения Волков мечтает лишь о том, чтобы Стрелка нашла уже свою чрезмерно умную и до кошмарного отупевшую Белку. - Налью воды, - отскакивает от стены на вопрос Сережи о том, почему родственные и ментальные связи развязались. - Я прокладываю им дорогу, а они просят уйти с пути. Я протягиваю им руку, а они плюют в нее, Олег! Стадо, бараны, ублюдки, выродки, - Разумовский брызжет слюной и теребит пальцы, стучит зубами и обнимает себя за плечи. Ходячее противоречие, запуганная ярость. Искрами его голубых глаз можно обжечь и тут же успокоить раздражение стекающими солёными морскими слезам, - я взорву их всех, я их взорву. В их обоссанном метро прилеплю каждую рожу к стенам и размажу, размажу, размажу… Люди никогда не были чужими его другу, его любовнику, его Сергею, его ему - он всегда был чужой для них. Отстраненный, лохматый, красивый уродец с грустным взглядом, такой мерзко показушный, такой паршиво выставочный, будто из Лувра сбежавший, вот они – потерянные брови Джоконды, приезжайте и забирайте их скорей. - Распинаюсь, метаю бисер перед самыми неблагодарными свиньями, стараюсь за них за всех, за каждого последнего ублюдка стараюсь. А им не надо – им подавай массовую культуру. Им лишь бы мыслительная деятельность закончилась, не начинаясь. Объясняешь им что-то, показываешь, как можно, а в ответ только «ну ты душный». И так тошно, Волков. Уж лучше я душным буду, чем таким. Природой покоцанным. Умный - всем понятно! Странный - кто поспорит! Непонятый – черта с два! Все, включая Волкова, давно уже разгадали эту натуру - обычный необычный, что с него взять. Только Олегу, в отличие от остальных, хватило смелости заговорить с ним. По малой дозе впитать в себя сначала хитрые обороты, затем касания – мягкие, щекотливые, по коленке и иногда под ней, затем - щекой о щеку. Разумовский, помимо прочих своих бессмысленных талантов, обладает одной способностью, самой бестолковой, - Олег сравнивает ее с собой, - раскрываться, закрываясь еще сильнее. Прятаться под пледом, высовывая лодыжку. Кричать «Я не в порядке!» и пальцами вырисовывать солнце в углу. Читать Разумовского гораздо проще, чем всю его библиотеку. Как жаль, что сам Сергей никак не научится этому мастерству. - Потому что никто не скажет, что я тебя понимаю, потому что никто не поймет, понимаешь? - Не понимает, конечно. Ну а оно ему надо, этому черту? Волков скрещивает руки на груди - точно такой же крест давно поставлен на Сереже всеми. - А ты их понимаешь? - Еще как понимаю! Еще как не понимает.