Преподаватель

      Весна в этом году пришла неожиданно рано и мягко. Уже к середине марта почти не осталось снега, а кое-где и вовсе проглядывала трава. Солнце ещё не палило летними, жаркими лучами, а медленно прогревало и растапливало промёрзший город. Капель стучала днями и ночами, поднимая настроение романтическим натурам и доводя до мигрени всех остальных. И взгляд ниже веток деревьев опускать не рекомендовалось: зелень, конечно, как-то проклюнулась, но в остальном… Общее тепло и романтика никак не влияли ни на грязь дорог, ни на следы собачье-кошачьей жизнедеятельности, ни на общий пожухло-коричневый вид земли.        Впрочем, вид из окна многоэтажки открывался на чудо замечательный, хоть на картины переноси — греющийся город, сверкающий от множества отблесков солнца в стеклянных фасадах домов. В прочем, Влада это мало заботило. Впрочем, сейчас его заботила только одна вещь (смысл жизни на сей момент, если угодно) — приближающаяся защита курсовой. Она, впрочем, была уже почти готова (Влад был хорошим студентом), но общий психоз и забеги головных тараканов внезапно захватили даже его.        И именно поэтому прилежный студент вместо заслуженного отдыха «наслаждался» заученным уже текстом защиты, перепиливал выверенные по миллиметру слайды презентации, срывался и психовал. Заваливал стол, диван, пол, подоконник (всё, что ещё не было занято раньше) книгами, конспектами, журналами и сканами последних.        Родители уже даже перестали заезжать, чтобы проверить, а есть ли он. Было очевидно — нет. Не ест, пьёт, если воду под руку подставить, а спит и вовсе только в транспорте. Если коротко — старательно изображает прогульщика обыкновенного. И даже к преподавателям пристаёт с вопросом, а нет ли у него случаем каких-нибудь долгов? Ну, а вдруг завалялся где-нибудь какой-нибудь?        Долгов не было. От слова совсем. Что невероятно расстраивало, почему-то.        Действительно, как можно радоваться, если все вокруг бегают как ужаленные, и только ты имеешь полное право отдыхать и спокойно ждать защиты?        Вот Влад, из солидарности ко всей группе, не иначе, и не спал ночами, перечитывая зазубренные строчки и приставая к преподавателям. На общей волне, так сказать.        Преподаватели, все, как один, говорили заученное уже: «Нет, Влад, у Вас нет долгов, можете отдыхать». Влад не верил и из пары в пару лез к бедным, дёрганым людям.        Отдохнуть от общего сумасшествия получалось на одном только предмете, шедшем, к великому сожалению, раз в неделю, зато две пары подряд.        Практикум по программированию Влад любил нежно и преданно. Как и преподавателя. Точнее не так — полюбил Влад сперва преподавателя, а уж потом, по инерции, не иначе, предмет. Так и жил — ходил, смотрел, вздыхал. Ну и учил заодно уж, чтоб быть поближе к предмету чувств хоть так. Если уж иначе никак.        Предмет чувств, в свою очередь, ходил, даже смотрел и вздыхал. Не высыпался, бедный. О чём думал — вообще не понятно. Поил Влада чаем на переменах, подкидывал конфеты и круассаны, периодически подкармливал. Помогал с собственной домашкой, подсказывал с левыми задачами, смеялся и травил байки.       Страшный, что твоя обезьяна. Низкий и, хоть молодой ещё, уже округляющийся от постоянно сидячей работы, неправильного питания и плохого сна. С плохим зрением, не смотря на толстые очки, и чёрным юмором. С любовью ко всему миру. Похожий на Цыпленка Цыпу.        Влад сам немножко офигел, когда понял, что именно испытывает к данному экземпляру. Сам же себе сказал, что, мол, фигня всё это, пройдёт, встретится с Данькой и всё будет топчик.        С Данькой встретился, подготовился заранее со всем знанием нетрадиционного секса в принимающей позиции. И полчаса ждал, когда же кончится пыхтение за спиной. Через полчаса перед глазами встал образ того самого, что на Цыплёнка и в очках. Закончилось всё почти к обоюдному удовольствию.        А через две недели Влад поговорил с Даней, и они расстались, умудрившись остаться друзьями.        Ситуация с преподавателем с мёртвой точки не сдвинулась: поил чаем, травил байки, помогал с домашкой. Да и Влад тоже ничего не делал — ходил, вздыхал и смотрел.        Влад не отчаивался — не ждал ничего с самого начала.        Ничего настало как-то внезапно. Херакнуло по голове совершенно неожиданно. Как та сволочь из-за угла с арматурой, или мудак с крыши с кирпичом.        Преподаватель поил чаем, травил байки, советовал, как лучше написать код. Студенты постепенно растекались, ушёл даже Коля — аспирант, друг и ещё один преподаватель. За окном уже темнело, пара кончалась и так поздно, а тут ещё и уходить никто не хотел, задание-то иначе дома доделывать надо. А дома — праздники.       Засиделись. Сперва говорили: о кодах, языках, компьютерах, играх. Постепенно дошли до людей и отношений к ним, после — между ними. Потом заварили ещё чаю, молчали.        Влад даже рад был, что молчали. Последняя тема слишком близка к краю. Студент сам не до конца понимал, что будет, если признается: и хочется, и колется — повезёт, если взаимно, а если нет? Ладно, если проигнорирует, а вдруг посмеётся? Да ещё и растреплет?        Влад понимал, что нет, никто, никому ничего не расскажет. Но у страха же глаза велики?        Телефон пиликнул, сообщая, что в игре восстановились все жизни. Рядом мигнуло время — 20:12. Влад допил чай, зажевал халвой в шоколаде. Домой не хотелось. Там конспекты, книги, нервы. В родных стенах университета было спокойно, тихо; охранники уже заходили, сказали, чтоб через час никого в здании не было. Да и любимый преподаватель рядом. Хоть так.        Поднялись одновременно. Влад со смешком подался назад, уже открывая рот, чтобы пошутить про идиотов, мыслящих одинаково. Так и застыл.        Сильные руки, легшие на талию, тонкие, горячие губы — всего оказалось слишком много и слишком внезапно. Голова закружилась, как в женских романах; так, как не кружилась никогда с Даней. Ноги не ослабли, не подломились, но вот руки, предатели, сами обвили шею, ногти царапнули коротко стриженный затылок.        — Иван Александрович… — Влад, как последний дурак, просто сбежал. Схватил рюкзак, цапнул с вешалки куртку и вылетел из кабинета по-английски — не прощаясь. Больше походила на по-хамски. Но у Влада тараканы в голове в кой-то веки танцевали румбу не от приближающихся экзаменов, проектов. Но у Влада в голове каша, ему сегодня можно.Но у Влада паника и нет ничего больше даже в защиту.        Влад не включает интернет на телефоне, не открывает спящий ноутбук и не идёт в пятницу на пары. Иван Александрович в университете бывает исключительно в среду и пятницу.       Выходные проходят как в тумане. Спать толком не получается, не помогает даже универсальный мамин рецепт — корвалол, валериана, пустырник, пион и боярышник в одном стакане. То подушки не удобные, то одеяло тяжёлое, то соседи храпят слишком громко, то тишины слишком много, то кот слишком наглый.        Нервно раскладывает книги стопками, потом передумывает и перекладывает библиотечные в пакеты. Раскапывает Эммануэль Арсан и краснеет от смущения не понятно перед кем — то ли перед собой, то ли перед отражением. Краснеет ещё сильнее, когда не находит признаков библиотечности сего томика. Пытается вспомнить, откуда же такая книга могла у него появиться и утыкается носом в колени, когда перед глазами проносится образ смущённо-заинтересованной продавщицы в книжном.        В воскресенье едет к родителям в надежде услышать про начало огородного сезона и его, Влада, необходимость, но радостная мать сообщает, что с перекопкой и посадкой будет помогать дальняя родня, возжелавшая натуральных овощей и ягод.        Но вот в понедельник идти уже приходится. Тем более, что угрозы столкновения ещё нет. Влад был в этом уверен.Ровно до того момента, пока не сталкивается с преподавателем на узкой лестнице.        Влад снова сбегает. Прячется по всем углам, сидит до последнего в кабинетах. Уверяет себя, что всё это — глупость, что всё было ошибкой и нет никакого смысла сбегать и прятаться, но пересилить себя не может.        Как не может отказаться от среды. Идёт в этот день на пары, как на гильотину. Для чего-то тщательно моется с утра. Весь день не поднимает головы выше компьютера. И крупно вздрагивает, когда преподаватель просит его остаться после пары.        Влад медленно складывает вещи в рюкзак, поднимается и переставляет ноги в сторону конца кабинета, где сам частенько пил чай, слушал и кушал. Раньше этот угол казался Владу спасительным, сейчас же он ощущался как нечто, что однозначно хуже зала суда, где ты за обвиняемого, и даже хуже места казни. Студент понимает, что все эти мысли — одна большая, толстая, как свинья, глупость. Однако перебороть себя, идти быстрее, или хотя бы поднять голову выше плеч не получается. Так и доходит до стола, у которого в то ли в качестве судьи, то ли палача, то ли Деда Мороза стоит преподаватель.        — Мне показалось? — негромкий голос Ивана Александровича обрушивается на задумавшегося студента, как топор палача.        — Ч-что? — выдавить из себя больше у Влада не получается. Паника затапливает снизу вверх, студент понимает, что долго на ногах не продержится, но пошевелиться не получается. Совсем. Хуже чем Тогда.        Иван Александрович тяжело выдыхает и притягивает к себе застывшего Влада. А тот стоит, изображая статую, не долго, сам прижимается всем телом, но головы поднять не рискует.        Страшно.        Очень-очень страшно.        Как не было страшно, кажется, никогда.        И очень-очень хорошо.        Как не было хорошо, кажется, никогда.        — Значит не показалось, — грудь под ухом Влада вибрирует от голоса, дыхание шевелит тонкие волосы, выбившиеся из короткого хвостика, прокатывается огненной волной от верхнего кончика уха до копчика. Влад понимает, что так не бывает, но лава, состоящая из его же ощущений, его не спрашивает. Он мотает головой, то ли подтверждая слова преподавателя, то ли пытаясь прийти в себя. Первое — получается, руки на талии сжимаются крепче, губы, тонкие да тёплые, проходятся по виску; второе — не выходит совсем, ноги ослабевают, и Иван Александрович с коротким смешком приседает на стол.        — Вот и радуй потом студентов.        Влад дёргается и поднимает голову, не понимая уже, о чём речь. Дёргается снова, когда его искусанные с нервов губы накрывают другие, наглые. Дёргается, прижимаясь ещё ближе, раскрывается на встречу, выдыхает и тихо-тихо скулит.        Страшно, вдруг кто-то зайдёт, они же как на ладони, дверь же прикрыта только.        Хорошо, очень-очень хорошо; сердце заполошно бьётся у горла, иногда бухаясь куда-то ниже копчика.        А губы преподавателя не отпускают, ласкают нежно-нежно, язык скользит еле заметно, больше дразня. Руки, большие, шершавые немного, гладят под футболкой вдоль позвоночника, надавливают где и как надо.        В коридоре громко хлопает дверь, Иван Александрович не отпускает, прижимает к себе, распутывает хвостик, царапает короткими ногтями шею.        Владу снова страшно, он цепляется пальцами за кофту преподавателя на плечах, отворачивает голову и сталкивается глазами с собственным отражением: щёки почти малиновые, небольшой, по-женски пухлый рот, бледный обычно, сейчас красный от прилившей крови — в глаза себе же посмотреть страшно, но Влад и так знает, что те блестят как у пьяного, а каряя кромочка у зрачка налилась цветом, ещё больше выделяясь на серо-голубой радужке.        Кто-то громко топает, на секунду останавливается у двери, но идёт дальше, хлопает дверью на лестницу. Влад выдыхает и думает о том, что на девочку похож не долго да и только со спины, о том, что ни один преподаватель не хотел бы, чтобы его спалили со студентом, о том, что сам не хочет доставлять неприятности; ведёт плечами, пытаясь высвободиться. Руки на пояснице в ответ только давят сильнее, прижимают ближе, хотя казалось, что ближе уже просто некуда.        — Да уж, — Иван Александрович негромко хмыкает, — доучить тебя я бы хотел всё-таки самостоятельно.        — А я думал, что палиться не хотите… — Влад жмёт плечами, как бы говоря, что думает глупости, что понимает, что говорит глупости, что ничего кроме сказать не может.        — И это, безусловно, тоже. Меня много кто не любит, ещё бы по статье какой-нибудь уволили.        Иван Александрович оглаживает коротко худые плечи студента, отталкивается от стола, ведёт смутившегося Влада к стене и снова целует. Не так как в Тот раз, не так как целовал совсем недавно — губы движутся почти захватнически, язык раздвигает уста напротив нагло, собственнически. Как будто всегда его были и будут его. Как будто не студента зажимает в университете, а любовника дома, в коридоре. Как будто всё-всё можно.        Влад смелеет, ведёт ладонями от затылка ниже, толкается бёдрами на встречу, разводит колени, когда давление на них становится невозможным, потирается оттопыренной ширинкой. Не стонет, даже скулёж не срывается — хватает раскрытыми губами воздух, подставляет удивительно чувствительную шею жалящим поцелуям. Захлёбывается вдохом, когда рука преподавателя уверенно расстёгивает пуговицу на джинсах, стискивает пальцами плечи, когда вжикает молния, выдыхает и забывает как дышать, когда не свои пальцы охватывают ствол, ласкают нежно головку.        Долго Влад терпеть не может — воздух клокочет в горле, ноги слабеют, ладони панически скользят по чужой спине. Закрывает глаза, стукается затылком о стену, шипит, толкается бёдрами совершенно не в ритм. И стонет наконец. Тихо, протяжно, как будто от боли, но по другому не может, хрипит иногда. Под веками не вспыхивают пресловутые звёзды — плывут круги, радуги, слезинки скатываются из уголков глаз.        Дышит тяжело, не может даже застегнуть сам себе ширинку. Скатывается на колени, опирается лопатками на стену и наконец-то спокойно выдыхает. Поднимает голову — и не может больше пошевелиться.        Глаза Ивана Александровича серые, что дым от костра, шальные. Губы стиснуты, пальцы комкают бумажную салфетку. Кофта сбилась — Влад краснеет, вспоминая как сам гладил кончиками пальцев копчик и поднимался выше.        Жар заливает даже шею, когда студент тянется к преподавательской ширинке. Влад склоняет голову, принимаясь облизывать широкую головку, вздрагивает, ощущая как по распущенным волосам скользит властная ладонь, ласково почёсывая загривок; слышит над головой тяжёлый выдох, охватывает губами облизанный член, скользит медленно, приноравливаясь, боясь зацепить нежную плоть зубами. Давится, когда головка толкается в нёбо, старательно сглатывает, тянет носом воздух, удерживает бёдра руками, двигается всем телом всё быстрее. Жмурится, боясь поднять глаза, оглаживает языком широко, быстро, иногда толкает за щеку, ласкает.        Ведёт головой так, как направляет рука на затылке, жмурится всё сильнее, вжимается носом в жёсткие волосы, глотает. Стонет, пуская горлом вибрацию.        Снова Влад почему-то смущается, когда Иван Александрович заставляет посмотреть ему в глаза, целуя медленно и нежно. И смеётся, откидываясь на стену, смеётся так, как не позволял себе давно — громко и счастливо. Закашливается, сглатывает слюну и негромко просит воду.        Воду студенту выдают, гладят вдоль спины, кормят последним круассаном. Потом под ворчание охранника Влад быстро одевается, с завистью поглядывая на быстро накинувшего одну только куртку Ивана Александровича.        — Идём, студент, завтра у нас обоих пары, — преподаватель говорит негромко, как будто боится разрушить ночную тишину, — и одевайся всё-таки теплее, мандарины я тебе лучше буду в универ носить, чем домой больному.        Влад тормозит, смотрит ошарашенно на Ивана Александровича и чувствует, как губы медленно разъезжаются в совершенно счастливой улыбке. Сжимает кулаки, чтобы не потянуться за ладонью.        — А Вы напишете? Или мне снова повод придумывать?        — Не, в этот раз уж сам что-то накатаю. И давай на ты хоть вне стен вуза, хорошо?        — Хорошо.        До остановки идут молча, кружной дорогой.        — До завтра, Влад.        — До завтра, Иван Александрович! — это Влад кричит уже из автобуса, для верности помотав рукой, как маленький. И представляет себе чистый, честный смех любимого преподавателя.       Дома первым делом запускает ноут, включает Интернет и видит самым первым то самое, нужно-важное, от того самого: «как доехал?» «завтра во сколько свободен?»        И никакая весна уже не нужна. Никакие экзамены и курсовые уже не беспокоят. И никакие одеяла, соседи и коты спать не мешают.        Что будет потом — будет потом. Сейчас у Влада есть всё, о чём он только мечтал.