Debris

Ване противно. Ваню тошнит. Он достаёт из пачки сигарету, суёт никотиновую палочку себе между губ и поджигает дрожащими пальцами. Кликает на первую ссылку, открывается новая вкладка: на ютубе видео с красноречивым названием «Oxxxy стоит на коленях и получает леща» — продолжение того самого, что было за пределами камер после налёта в Москве больше шести лет назад до этого момента. Ваня зачем-то смотрит, к горлу подступает колючий ком. Вздрагивает сам, когда широкая мужская ладонь ложится Мирону — пиздюку малолетнему с колючим ёжиком — прямо на скулу с размаху, оставляет наверняка горящий красный след. Рудбой так же делает, когда трахает податливое тело, когда сжимает пальцы на его шее, смотрит в глаза, зажав между губами сигарету. Видео в отвратительном качестве, чёрно-белое, кадр постоянно дрожит из-за трясущихся рук, а Ване хочется его закрыть ровно до того момента, пока оно не обрывается. Длится всего-то секунд десять, где Мирон послушно опускается на колени, повинуясь руке на своём затылке, дважды огребает по ебалу, но не убегает, потому что плечом к плечу рядом с Димой. Верит, надеется всё ещё, по-дружбе делит эти чёртовы разборки — тут похуй, кто виноват. Ваня закрывает вкладку, открывает вторую ссылку, выдыхает дым прямо в монитор, чтобы не видеть превью. Там — «Oxxxy и Schokk — дружба до гроба?». Затягивается опять, стряхивает пепел в стеклянную пепельницу «Хортиця», жмёт на «пробел» безымянным пальцем руки с сигаретой. В кадре мелькает снова ебало Мирона, тихий вопрос, который Ваня едва различает, раздражённым агрессивным тоном: «Сколько стоит дружба, Шокк?», а потом взгляд этот тяжелый, властный на Фёдорова. Ваня понимает к чему всё идёт, потому ставит на паузу, откидывается на спинку стула, оставляя половину выкуренной сигареты тлеть в пепельнице. Бросает взгляд в сторону, на кровать, где в двух одеялах спит любимая домашняя мессия с лысой башкой и выпирающими тазобедренными косточками из-за худобы. Замёрзла, дура такая, обнимает вместо Вани подушку его, клювом зарывается, улыбается даже, потому что снится что-то приятное в кислотных цветах без монстров страшных из кошмаров. Ване хочется залезть обратно под одеяло, сгрести это тело к себе в объятья, прижать щекой к собственной груди, чтобы никуда не отпустить. Ване хочется класть забитую татуировками ладошку на острую коленку в своей тачке, чтобы через десять минут припарковаться где-нибудь, утащить к себе на колени да выебать хорошенько. Ване много чего хочется, но интерес сейчас не позволяет: он снова нажимает на «play», подпирает ладонью небритую щёку, смотрит в яркий экран и молится, только бы Мирон не проснулся. Мирон получает ещё раз, третий, смотрит на Хинтера умоляюще — Ваня наизусть читает этот взгляд, потому что он смотрит так же, когда ему кончить не дают вовремя. Рядом с виском Димы — снятый с предохранителя ствол, как немое предупреждение: «дёрнешься — получишь пулю в голову»; Ваня видит, что тот нервно пальцы в кулаки сжимает и разжимает, не спешит отвечать на поставленный ранее вопрос о дружбе, говорит только вполголоса своё «не трогайте, он тут ни при чём». — Не трогайте, он тут ни при чём. Дима говорит, хмурится, когда дуло пистолета сильнее вдавливают в его голову, но не дёргается. Хинтер боится, Хинтер знает, что допизделся. Мирон тоже это понимает. Хинтер знает, что его никто не будет слушать, но он отчаянно пытается. Кто-то из людей в балаклавах дёргает его за шкирку, поднимает на ноги рывком, не убирая пистолета от головы. Хинтеру страшно: глаза карие беспорядочного бегают по чужим лицам, брови нахмурены, ноги почти не держат. - Малыш наверняка любит твой член, правда, Дима? Сейчас проверим, полюбит ли он мой. Голос звучит в наушниках теперь резко, Ваня дёргается, снова ставит на паузу, снова закуривает вторую подряд, снова бросает взгляд на Мирона в постели. Он свою ногу колючую из-под одеяла высунул, жарко ему, сопит тихо, переворачивается снова нервно ебалом к стене — точно снится какая-то неведомая, но весёлая хуйня. Ваня улыбается, делает пару кадров на телефон для личной коллекции: под одеялом только силуэт рисуется, свет плохо падает, ракурс некрасивый. Зато красивый Мирон. Ваня выдыхает дым в потолок, включает дальше слитое в сеть видео, там снова чёрно-белые кадры. Испуганный взгляд Мирона, его ежик волос, ладонь человека в балаклаве на колючем затылке, дуло пистолета под челюстью. Хинтер смотрит загнанным в клетку хищником, напрягается заметно, сглатывает подступивший к горлу ком, но нихуя сделать не может. Мирон на коленях, у его рта чужой член, насмешки откуда-то сверху, сломанная личность и гордость внутри, потому что более жуткого расклада он представить себе не мог. Амбалы в масках сваливают в другую комнату, переворачивают тумбочки, ящики в поисках денег; один — держит Хинтера под прицелом, второй мажет крупной головкой по пухлым мироновским губам, бьёт по щеке почти ласково, смеётся сверху. Третий снимает всё на камеру. Фёдорову противно: он жмурится сильно, у него кончики пальцев дрожат, внутри что-то с треском хрустит, сыпется осколками. — Ну же, малыш, не противься. Я знаю, как ты любишь брать за щёку у своего ебыря. — Человек в маске смеётся, гладит пальцами по затылку обманчиво-ласково. — Соси, сука, открой глаза и смотри на меня. Мирону страшно, он послушно раскрывает губы, хмурится, когда влажная головка проскальзывает в дразнящей манере по полным губам. Хочется заплакать, убежать, забыть к чёрту всё это дерьмо и вернуться обратно в Кеннинг Таун. Там такая же хуйня сплошь и рядом творится, но там дом. Он открывает глаза, сразу переводит взгляд на Хинтера слева, смотрит так, словно он — дурной щенок, брошенный только что хозяином где-то на вокзале в холодной Москве. Щенок верный, преданный, но предан хозяином. — Миро, — Дима дергается было, но замирает, когда металл теперь упирается в его лысый затылок, — прости меня, Миро. Блять, прости. Хинтер говорит с таким сожалением в голосе, что Мирону самому тошно. В какой-то момент горячий член меняется на холодный металл. Пистолет скользит по его губам, надавливает на нижнюю, проскальзывает в рот обманчиво-осторожно. Фёдоров нехотя принимает, ощущает специфический привкус, снова закрывает глаза. Жалеет совсем на мгновенье, что Дима полгода назад вытаскивал его из депрессии, запрещал думать о суициде, мотивируя тем, что, блять, у них тут семья вообще-то, дружба, «Вагабунд до конца», длинная дорога впереди. Нихуя на самом деле у них уже нет. Это конечная, пассажиров просят покинуть вагоны. Человек в маске хватает Мирона свободной рукой за челюсть, держит крепко, наблюдает с прищуром за тем, как дуло пистолета медленно трахает его рот. Мирону противно. Мирона тошнит. Он отстраняется в один момент, кашляет, сплевывает на пол, за что получает очередной раз по ебалу, а Хинтер кулаком по печени, когда дёргается, делает рывок вперёд, чтобы помочь, но нихуя — ему не разрешат, даже не разнесут голову лишь из-за того, чтобы он наблюдал за всем. Проще было бы не видеть на самом деле, лежать на полу с раздробленным черепом. Пистолет со стуком опускается на стол, человек в маске больше медлить не хочет: хватает Мирона за шею, тянет к своему паху резко, надавливает на челюсть, чтобы открыл губы. Он входит во влажный горячий рот короткими толчками, медлит, привыкает. С каждым разом смелеет и толкается глубже в горло так, что у Мирона воротник кофты заляпан слюной и смазкой, с подбородка свисает длинными каплями, тянется паутинками тонкими к члену. Его грубо вжимают орлиным клювом в колючий пах, не дают отстраниться, пока крупный член упирается головкой в самые гланды, перекрывает доступ к кислороду. На глаза едва заметные слезы выступают, губы синеют от недостаточного количества воздуха, сердце за клеткой из рёбер бьётся пойманной птичкой. Ваня зажимает рот ладонью, когда Мирон смотрит на Хинтера украдкой, кусает собственную кожу, ёрзает на месте, свободной ладонью сжимает член через ткань домашних спортивок. Мурашки бегут по коже, но даже у него на такое не встаёт. Начинает тошнить больше. Ещё больше хочется набить ебало Хинтеру. Ещё больше хочется оградить Мирона на неделю от интернета, чтобы он этого не видел. Ваня принципиально досматривает, щёлкает рандомно на оставшийся отрезок серой полоски таймлайна, останавливается только под конец: Хинтера заламывают, уводят в другую комнату, пока Мирон старается хотя бы в сознании удержаться. У него глаза — Ваня точно знает — в такие моменты красные, слезы текут по щекам, губы припухшие, весь подбородок вместе с шеей мокрые. Человек в маске трахает его рот, кончает глубоко в горло с хриплым стоном. Фёдоров давится, хрипит, когда его грубо отдирают от члена, толкают на пол. Он сплёвывает сперму со слюной на грязный ламинат, опирается ладонями о пол, кадры моментально меняться начинают: коридор съемной квартиры тёмный, Дима Бамберг с синяком под глазом, короткая команда «отбой, пацаны, берём бабло и сваливаем». Человек в маске напоследок оставляет у Мирона под челюстью короткий порез: так, чтобы окружающим видно не было, но знал сам Мирон. Заламывает его, прижимает коленом руку к полу, чтобы не брыкался, держит за шею, сжимает сильно, а сам ведёт острым лезвием по нежной коже. Мирон не сопротивляется даже, не шипит, не ежится. Принимает послушно. Смотрит куда-то в стену так, словно обдолбался наркотой — на самом деле внутри на осколки рассыпалась личность. — Нихуя не стоит твоя дружба, Дима. А ты — жалкая псина. — Напоследок. Видео обрывается, Ваня откидывается на спинку стула, курит-курит-курит. Нервы рвутся к чёрту на тонкие нитки, руки дрожат, ладонь собственная искусана, злость в крови кипит. Вместо того, чтобы заказывать билеты в Берлин, бить завтра утром там ебало Хинтеру, а потом пить черничный латте, он обновляет страницу. «Видео удалено по просьбе правообладателя». Ваня теперь молится, чтобы никто не видел этого дерьма. Ваня молится, чтобы к Мирону из-за этого дерьма снова не пришла депрессия. Закрывает все вкладки, браузер, выключает комп, оставляет гореть над кроватью зелёным «feel», лезет под одеяло. Фёдоров тёплый, домашний, сразу льнёт как кот к изрисованным перманентными чернилами рукам, ворчит что-то тихо, а потом открывает свои глаза огромные. Они чистые совсем после сна, но сонные, взгляд расфокусированный, но такой тёплый и нежный, что у Вани коленки подкашиваются. — Не ной только утром, что ты снова нихуя не выспался, Вань. Нас, если ты не помнишь, Порчанский пригласил на тусовку. — Бля, ваще похуй. Я три катки в доте слил, мне нужно отыграться. — Когда-нибудь я удалю твою ёбаную игру. — Ты ревнуешь к игрушке? — Тебе нужно спать. В туре такая хуйня не прокатит, понимаешь? Мирон трётся щекой о плечо Вани, обнимает нагло: закидывает на тощее тело и руки длинные, и ноги, натягивает одеяло до носа. Ваня целует трепетно совсем, как школьник; сначала в скулу выделяющуюся, потом в уголок губ, подбородок, тот шрам под челюстью. В тусклом зеленоватом освещении его не видно, он почти не отличается по цвету от кожи, Ваня сам его перед глазами дорисовывает. Хочется спрятаться, убежать, забыть, что видел несколько минут назад. Нельзя никому доверять. — Я знаю откуда он, Мир. — Ваня как кот домашний утыкается носом в шею, обнимает лапами своими крепко Мирона за талию, внутри только сложно справиться с накрывшей паникой. — Ты о чём? И отпусти меня, я жрать хочу. — Я про шрам. Только обещай мне, что будешь держать себя в руках. Мирон вылезает из постели, потягивается лениво, натягивает на голое тело рудбоевскую грязную футболку, брошенную на полу. Слышит про шрам, сразу же смотрит серьёзно, складывает руки на груди сердито, молча требует от Вани хоть каких-то объяснений. А сам Ваня не знает что сказать даже; садится на кровати, опускает ноги на холодный пол, кусает от волнения нижнюю губу, смотрит потом на Мирона. Мирон на него. Понимает сразу же, что пиздец какой-то случился. Опускается перед ним на корточки, кладёт ладони на коленки, гладит осторожно, смотрит прямо в глаза напротив. Ваня тянет его на себя, обнимает крепко, молча пытается сказать, что не отпустит никуда, даже на ёбаную кухню, пока Мирон не особо понимает, что происходит. Губы только пухлые в полуулыбке растягивает, садится полностью на колени, обхватывает руками чужую талию, утыкается лбом в волосатое пузо. — Расскажи мне, что было в Москве за пределами камер. Ваня говорит, у самого пальцы дрожат, он ими осторожно Мирона по спине гладит, боится услышать правду. Боится, потому что знает её. Боится, потому что Мирон может солгать. Боится, что кто-то спалил это видео. Боится, что снова может появиться Хинтер. Если Ваня боится, то Мирон нутром чует, что что-то не так. Собственной шкурой ощущает напряжение, передёргивает плечом, думает над ответом, перебирает в голове десятки правильных слов. — Не нужно, Ваня. Правда не нужно. Но если ты хочешь, то я могу рассказать. Идём покурим. Мирон поднимается на ноги, перехватывает руку Евстигнеева, ведёт подушечкой большого пальца по ладони, переплетает пальцы. Ваня смотрит из-под растрёпанной отросшей чёлки, улыбается криво, поднимается на ноги и тянет по пути на балкон со стола пачку сигарет. Курить в квартире запрещено строго настрого, даже когда на балконе максимум — плюс восемь. Мирон вздрагивает от холода, переступает небольшой порог, закрывает за Ваней дверь, чтобы прохлада не пробралась в уютною тёплую квартиру, тянет руки к чужой пачке. С тех пор как они начали жить вместе, Мирон курит евстигнеевские сладкие сигареты зачастую с его же рук, вытирается розовыми полотенцами, просыпается не по будильнику, а от отборного мата из-за очередной слитой катки. Сейчас Мирон курит с Ваней на двоих, молча, из рук второго, затягивается крепко и целоваться лезет. Не обнимает, не прижимается ближе, просто выдыхает ягодный дым в губы Рудбоя, целует потом по-детски совсем. Кладёт голову на худое костлявое плечо, прижимается щекой, затягивается снова, когда Рудбой подносит к губам сигарету. — Когда Жиган залетел со своими пацанами в квартиру, мы ахуели с Димой. Сначала всё казалось шуткой, потому что его ебало никто не видел. Все были в балаклавах. Мирон снова передёргивает плечами, жмётся ближе в худому телу, согреться пытается рядом с Ваней, только нихуя не выходит. От произнесённых слов мурашки по коже, стоит закрыть глаза — в памяти всплывает дешёвая квартирка в Москве где-то на Павелецкой. Ваня бросает окурок через приоткрытое окно на улицу, тянет новую сигарету в рот, думает про себя, что нужно бы курить меньше. Нужно верить Мирону. Нужно выдохнуть, жить спокойно, создать, может, с какой-нибудь послушной девочкой семью. Нужно бросить Мирона — от этого одни проблемы. Нужно, но точно не сегодня. Огонь зажигалки вспыхивает, сигарета начинается дымиться, Фёдоров отбирает жигу у Вани, кладёт в другую сторону подоконника, предупреждая молча, что курить хватит. — После сломанных двух ребёр у меня мы поняли, что это нихуя не шутки. Всё снимали на телефон. Были со стволами. Дохуя смелые. А я пиздюк малолетний, только что побривший, блять, лобок. Ссыковал страшно, но Дима держался уверенно, только вот нихуя это не помогло. — Фёдоров кусает губы, волнуется, щекочет длинными ресницами шею Рудбою, когда моргает. Психует в один момент, закрывает окно, потому что ему холодно, залазит на подоконник, тянет Ваню к себе за плечи, утыкается клювом в макушку. — Он стоял на коленях, получал по ебалу не один раз. Я слышал, как его пиздят на кухне, пока сам разговаривал с кем-то в другой комнате. Я уже тогда в голове решал, что нужно сваливать из vgb. Мирон даже смеётся тихо, хрипло в тёмную макушку, пока Ваня слушает всё внимательно, затаив дыхание. За окнами почти пять часов утра, темно очень ещё, но город оживает. Ваня обнимает его крепко за талию, прижимает к себе, держит между дрожащими пальцами сигарету, снова тянет никотин в лёгкие. Ему хочется это чудовище лысое держать в своих руках до конца дней, как пойманную дикую птичку в клетке. Похуй, что ей не понравятся железные прутья. Похуй, что она будет кричать и требовать свободы. Похуй. Ваня хочет играть грязно. — Не говори что было дальше. Я знаю. — Ваня говорит резко, быстро, целует лично искусанную мироновскую шею, успокаивает. — В сеть слили то, что было после. Мне скинули на это ссылки с неизвестной страницы в контакте. Без аватарок, имён и прочей поеботы. Когда я посмотрел его тут же удалили. Мирон напрягается ощутимо, точно хмурится, хочет стащить последнюю сигарету, но получает от Рудбоя по рукам. Фёдоров шипит сначала, молчит долго, думает что-то, а потом просто руки отдёргивает. Жмётся спиной к холодному стеклу, смотрит широко открытыми глазами на Ваню, не моргает совсем, сжимает длинными пальцами край подоконника. Ваня сначала сам пугается, вздрагивает, откровенно не понимает, что происходит, и зажимает фильтр сигареты губами, так, на последнюю затяжку. — Не трогай меня, Вань. Я грязный. — У Мирона взгляд моментально меняется, он теперь действительно похож на запертую в клетке птицу. Смотрит дико, щеку изнутри кусает. — Спустя шесть лет я не могу отмыться от всего этого дерьма. Чувствую себя так, словно в мазут вляпался. Не подходи. Не прикасайся. Испачкаешься, Вань. Ваня молчит, делает попытку обнять, но Фёдоров останавливает, упираясь ладонями в изрисованную грудь. Ваня выкидывает сигарету, перехватывает руки, держит в своих огромных лапах и осторожно касается одного из запястий губами. Прижимается осторожно совсем, смотрит из-под нависших прядей на Мирона верной собакой, — Хинтер так же когда-то смотрел — трётся колючей щекой о грубую кожу ладони. Ваня знает, что один неосторожный шаг — Мирон сорвётся. Снова десятки таблеток в день, снова любимый подоконник с пледом, книгой, чашкой чая за сутки, пока Рудбой насильно на начнёт засовывать в чужую глотку нормальную еду. Ему не хочется, чтобы его маленькая домашняя мессия страдала, переживала, ебала себе нервы, больную голову, потому что не для неё всё это. Этой девочке положена забота, собачья преданность кого-то со стороны, тёплые поцелуи по утрам в лысую макушку. — Тсс, тихо. Всё хорошо. — Рудбой снова осторожно тянет чужие руки к себе, закидывает себе на шею, чувствует, как пальцы осторожно касаются колючего затылка. Всё хорошо. — Я ведь монстр, забыл? У меня клыки, пасть чёрная, оттуда тоже мазут грязный течёт, когти острые. Я не боюсь испачкаться. — Давай уедем куда-то? Прямо завтра. — Свалим ближайшим рейсом, Мир. Давай во Флоренцию, Чиги говорила, что там круто. Ваня прикрывает глаза, целует осторожно Мирона в шею, утыкается носом в худую ключицу, обхватывает ладонями талию, ведёт по выпирающим рёбрам. Мирон худой и красивый. Ване нравится. Он с какой-то ненормальной зависимостью снимает огромные глаза, забитые пальцы, острые лопатки на камеру, складывает всё в отдельную личную папку, обещает себе, что никому никогда не покажет. Будет сам дрочить тайком, если вдруг расстанутся. Мирон в один момент оживает, целует Рудбоя слепо куда-то в закрытое веко, в висок, зачёсывает пальцами волосы назад, жмётся щекой к макушке. Ему хочется набить ебало тому, кто слил это дерьмо в сеть. Хочется сбежать в свой Лондон, закрыться в квартире с книгами, как в подростковом возрасте, и никого никогда больше к себе не подпускать. Но он не убегает. Мирону похуй на самом деле, что подумает аудитория. Мирону важно, чтобы рядом остался Ваня, не побрезговал. — Идём, тебе ещё нужно поспать немного. Я соберу вещи и закажу билеты, пока будешь отдыхать. — Не уходи только, Вань. Не оставляй меня. — Я всегда рядом, бестолочь. Мирон так и не смыкает глаз до самого рассвета. Только периодически комментирует, что нужно в чемодан сложить, как это сделать, чтобы места было больше свободного, как Женя учила. Евтигнеев всё это в итоге называет своими любимым «бляяять» и падает ебалом в кровать. Самолёт через четыре часа, сумки собраны, короткое «до встречи, ребят» в твиттере готово. В инстаграм — фотографию в девчачьем стиле с рукой Евстигнеева на своей волосатой ноге с недвусмысленным намёком. Отметка johnny_rudeboy с подписью «монстр». В комментариях — паника, ажиотаж, шум, но Мирону похуй. Мирон удаляет сообщение с текстом «Это я скинул твоему мальчику-хипстеру то дерьмо, можешь не утруждать себя поисками. Надеюсь, вы разбежитесь» с немецкого номера, ставит режим «полёт», опускает голову на плечо Вани рядом и прикрывает глаза. Теперь можно отдохнуть. Ване тоже похуй. Он собственнически кладёт лапу на коленку Мирона, поправляет на нём выданный персоналом плед, целует в лоб, залипает в PS-ку. — Мы ради приветствовать вас на борту лайнера Санкт-Петербург — Флоренция... Пока стюардесса в коротенькой юбчонке что-то рассказывает, Мирон засыпает. Ваня рядом. Ваня — верный, преданный монстр. Ване действительно плевать, что было раньше. Ему важно, что есть сейчас.