Нарисуй мне шарик

Дерри, 2005 год.

      Этот день по всем признакам обещал быть просто великолепным — теплым и сухим, но при этом лишенным жары и духоты. В начале июня погода баловала жителей Дерри подобным все реже и реже, неотвратимо уступая типичному летнему пеклу.       Патрик Дэнвилл сидел на скамейке в Бэсси-парке, наслаждаясь утренней прохладой и наблюдая, как плавно колышутся уже покрывшиеся молодой и сочной зеленью ветви ближайшего дерева. Это было воистину прекрасное зрелище, дарящее покой и умиротворение.       Если бы кто-нибудь еще каких-то два с половиной месяца назад сказал Патрику, что он вот так спокойно будет сидеть на скамейке, любоваться природой и просто радоваться приятному дню, тот посчитал бы говорящего сумасшедшим.       После жутких событий, произошедших в полицейском участке Дерри, жизнь Патрика протекала словно в тумане. Его сознание опутала серая холодная и вязкая пелена безразличия, равнодушия и пустоты. Он больше не злился ни на кого, но точно так же утратил способность чему-то радоваться и чего-то ждать. Надежды, стремления, мечты — все это утратило для него свое значение. Жизнь превратилась в монотонную череду дней, а сам Патрик был словно высохший лист, который река жизни несет вдаль. Не живой, а лишь существующий и покорно ожидающий, когда же его путь, наконец, завершится.       Расследование их дела провели так быстро, как это только оказалось возможным. Самого Патрика все время держали в камере, под неусыпным наблюдением дежурного полицейского, и отказались выпускать под залог, который готова была внести Элен. Скорее всего, стражи порядка всерьез опасались, что из-за пережитого потрясения их заключенный попросту может наложить на себя руки.       Патрик не собирался делать ничего подобного, но понимал — его словам вряд ли поверят. Все дни он только и делал, что отвечал на вопросы. Детектив полиции, которому поручили вести его дело, инспектор по делам о несовершеннолетних, психолог — лица сменяли друг друга, пока не слились в один пестрый водоворот.       Патрик покорно выкладывал все, как есть, ничего не утаивая и рассказывая о том, что связывало его с братьями Андерсонами. Умолчал он только об истинных обстоятельствах гибели Криса, так как не хотел оказаться в Джунипер-Хилл.       Смерть младшего Андерсона списали на самоубийство, решив, что парень просто умом повредился от страха оказаться за решеткой и перегрыз собственное запястье. На губах Криса не было ни капли крови, но это никого не смутило. Тут, в Дерри, давно привыкли закрывать глаза на подобные мелочи.       В итоге, после недели разбирательств, закончившейся судом, Патрика выпустили на свободу, приговорив к выплате штрафа и трем месяцам общественных работ. Огромную роль тут, конечно же, сыграл его возраст, а также заключение психолога, гласившее, что мальчик, судя по всему, просто оказался в психологической зависимости от братьев Андерсонов, пойдя у них на поводу и не отдавая себе отчет, что именно творит и зачем.       Патрик мог бы поспорить, если бы ему было до всего происходящего какое-то дело. Но он просто сидел, слушал и молча принимал все ему уготованное.       Штраф, наложенный на Патрика, выплатила Элен, взяв с Рика слово, что тот и пальцем не тронет своего сына из-за всего произошедшего. И в этот раз отец Патрика оказался более расположен к сотрудничеству. На сына ему было абсолютно плевать, и связан тот был с криминалом или же нет нисколько не трогало Рика. А вот необходимость платить солидную сумму, конечно же, вызвала бы чистую и искреннюю ненависть.       Впрочем, Патрик и не думал благодарить Элен. Слишком ему было плевать на все его окружающее. Он жил словно робот: вставал, принимал пищу, мылся, ходил в школу, затем посещал общественные работы, как того требовал суд, возвращался домой и бесцельно лежал на кровати до тех пор, пока не засыпал. А потом все повторялось.       Быть может, обращай Рик на сына чуть больше внимания, он заметил бы, что с Патриком творится нечто ненормальное. Но того куда больше интересовала выпивка и возможность заработать на нее, чем родное дитя.       Элен видела, что Патрик замкнулся в себе, но не могла представить все масштабы произошедших с ним перемен. И лишь Натали понимала всю глубину проблем Патрика, да только ее никто не слушал. Несмотря на то, что Нат уже было одиннадцать — и совсем немного оставалось до двенадцати — Элен до сих пор не спускала с дочери глаз. Потеря Сони, а следом за ней и отдаление Патрика оказали на нее крайне сильное влияние, и потому мысль хоть ненадолго выпустить Натали из поля зрения приводила Элен в ужас.       Из-за подобного поведения матери Нат никак не могла найти достаточно времени, чтобы видеться с Патриком так часто и так долго, как ей хотелось бы. И потому все ее попытки как-то разговорить его, растормошить и вывести из этого жуткого неживого состояния терпели неудачу.       Патрик оказался предоставлен сам себе, замкнувшись в своем собственном внутреннем мире, и рядом не было никого, кто мог бы помочь ему или хотя бы отвести к психологу.       Все кардинально изменилось в начале весны. Перевалило за середину марта и холода, наконец, принялись медленно, но неотвратимо отступать. Снег активно таял, повсюду текли ручьи, а на деревьях начали набухать почки.       Патрик возвращался домой из школы через Бэсси-парк и вдруг заметил человека, расположившегося на одной из лавочек. Он бы и не привлек к себе его внимания, если бы рядом с ним не стоял мольберт. Большой, красивый и явно не любителем сделанный.       Незнакомец был художником. Ноги сами поднесли Патрика поближе, и он замер, завороженно глядя, с какой легкостью кисть скользит по холсту оставляя за собой цветной узор. Где-то в глубине души он понимал, что это крайне невежливо вот так стоять и пялиться на совершенно чужого человека, но попросту ничего не мог с собой поделать.       Художник, словно ощутив, что за ним наблюдают, оторвался от своей работы и осмотрелся. Он заметил Патрика, но, что удивительно, нисколько не разозлился. Наоборот, молодой человек — а на вид незнакомцу было никак не больше двадцати пяти лет — приветливо улыбнулся, и жестом пригласил подойти поближе и не стесняться. И тут же вернулся к своей работе.       Патрик помедлил немного, а затем все же приблизился. Теперь он хорошенько мог рассмотреть как художника, так и его творение. У мужчины были каштановые, слегка отдающие рыжиной волосы и зеленые глаза, а на щеке аккурат под левым глазом красовалась небольшая родинка.       Художник рисовал ручей, который пробил себе дорогу из-под снега, с плывущими по нему маленькими льдинками. Глядя на все новые и новые детали, появляющиеся на картине, Патрик ощутил, как что-то теплое и, казалось, давно забытое начинает пульсировать у него в районе сердца. Он вспоминал, как сильно любил рисование, как много оно значило для него в свое время, и то волшебное чувство восторга, когда рисунок оказывался освобожденным из девственной белизны холста.       И вдруг художник замер и, к огромному потрясению Патрика, протянул ему кисть.       — Ты смотришь на холст, как кот на сливки. Попробуй, раз так хочется. Я совсем не против.       Патрик осторожно взял кисть, повертел ее в руках, а потом протянул обратно.       — Я… я не могу. Прости …те, — и тут же виновато отвел взгляд и нервно сглотнул.       Патрик уже пожалел о том, что подошел к художнику. Слишком приятные и одновременно слишком болезненные воспоминания разбудила в нем эта встреча. Невольно вспомнилась мама, которая была им обманута, так как запрещала рисовать.       — Не можешь… Но при этом хочешь, — собеседник Патрика цокнул языком, выражая свое неудовольствие. — Как же так получилось, что ты не можешь? О, и не выкай, приятель, я ведь поступаю так же.       Художник вдруг подмигнул, и от этого жеста, от тех слов, которые он говорил, от той интонации и простого человеческого дружелюбия Патрик ощутил, как тепло в груди начинает разрастаться, согревая все тело. Этот человек совсем не знал его, но не выказывал никакой враждебности, был открыт и разговор с ним поддерживать оказалось легко и просто.       — Хорошо. Не буду. Я Патрик. Патрик Дэнвилл. И, наверно, мне слишком долго придется объяснять все. Прости. Еще раз.       — Джошуа Дейн. Но ты можешь звать меня просто Джош, приятель, — художник улыбнулся, так открыто и радостно, что сердце Патрика невольно забилось чаще, — и так получилось, что я очень люблю длинные истории, да и времени у меня полным-полно. А коли так, то предлагаю нам с тобой пойти в ближайшее кафе. С меня кофе, с тебя рассказ. Идет?       Патрик помедлил, но затем все же несмело кивнул. Он ощущал, что где-то глубоко внутри тот лед, который окружил стеной его сердце и душу, начал трескаться. И нельзя было не признать — чувство это оказалось приятным.       Джошуа довольно быстро собрал все свои рисовальные принадлежности и отправился в кафе, как и обещал. Сначала Патрик думал, что несмотря ни на что так и не сумеет подобрать слов, дабы рассказать новому знакомому о своей жизни. Уж слишком личным были эмоции им испытываемые. Слишком болезненными.       Однако, к огромному удивлению Патрика, слова полились из него буквально потоком, стоило им усесться за столик в укромном уголке кафе.       Джошуа слушал внимательно, не перебивал и лишь иногда задавал наводящие вопросы. В его взгляде не было ни капли осуждения, и чем дальше, тем увереннее ощущал себя Патрик.       Он выложил Джошуа все, начиная с того момента, как мучился в детстве от бессонницы и заканчивая предательством братьев Андерсонов. Умолчал он лишь о мистической составляющей своей жизни, заменив видения Алого Короля на простые ночные кошмары, Оно — на Роберту Дэнвилл, родную сестру, которая оставила его в самый тяжелый период его жизни, а знание о предательстве братьев Андерсонов — на слова копа, который якобы нашел дневник Криса с планами на будущее.       Где-то с середины рассказа из глаз Патрика потекли слезы, и он никак не мог унять их, как бы ни хотел. Откровенно говоря, дойдя до конца истории и замолкнув, он всерьез думал, что сейчас Джошуа начнет насмехаться над ним. Или, еще хуже, молча встанет и уйдет, так как будет испытывать отвращение. Патрик как никогда остро сейчас ощущал себя дураком и слабаком, который не смог сдержать чувств и распустил нюни перед совершенно незнакомым ему человеком.       Но Джошуа не стал смеяться и не ушел. Вместо этого он заказал еще кофе и молча протянул Патрику платок. А когда тот привел себя в порядок и все же осмелился поднять глаза на своего собеседника, то с потрясением увидел в его взгляде понимание и сочувствие. Этот совершенно чужой ему человек не просто выслушал его, позволив открыть перед собой душу, но и принял услышанное, не попытавшись в эту самую душу плюнуть.       — Это все очень печально, приятель. То, что ты пережил в свои годы, я бы и врагу не пожелал, — Джошуа наклонился чуть вперед, внимательно разглядывая Патрика. — Вот как мы с тобой поступим. Я не стану убеждать тебя оставить прошлое в прошлом и забыть о нем, будто оно ничего не значит. Согласись, это было бы подлостью. Жить им и запереться в нем тоже выбор, и его следует уважать. Потому я сейчас расплачусь по счету и вернусь в парк. А ты сиди тут, допивай кофе и хорошенько думай. Если ты хочешь оставить в своей жизни все, как есть, просто возвращайся домой. Я не обижусь, поверь. Ты можешь даже после приходить ко мне и смотреть, как я рисую. Только вот в жизнь твою я лезть больше не стану. А вот если ты хочешь не стоять на месте, а двигаться вперед, от прошлого к будущему, то ты придешь ко мне сегодня. И я в таком случае попробую показать тебе, что в жизни есть не только боль и тоска.       И, дождавшись пока Патрик медленно и шокировано кивнет, Джошуа, как и обещал, расплатился с официантом и покинул кафе.       Сам же Патрик просидел там еще час, собираясь с мыслями и пытаясь разобраться в себе. А потом решительно отправился в парк.       Джошуа ждал его там и, к огромному удивлению Патрика, холст, который тот закрепил на мольберте, был чист.       — Я рад, что ты решил идти вперед, приятель. Потому присаживайся, — и, поймав вопросительный взгляд Патрика, брошенный на холст, Джошуа только шире улыбнулся. — Этот холст — твой. И прежде чем ты начнешь возражать, позволь сказать. Твоя мать любила тебя, приятель. Всей душой. Запрет рисовать был вызван именно этим. И ты ее любил и не хотел расстраивать. Поверь, это маленькое неведение куда лучше, чем если бы ты все время с ней ругался, верно? Она поступала с тобой так строго, потому что в итоге хотела видеть счастливым. Не рисование страшило ее, а то несчастье, которое оно могло тебе принести. И теперь, запрещая рисовать себе и будучи от этого глубоко несчастным, ты поступаешь совсем не так, как она желала. Ты бы расстроил ее куда сильнее вот так изводя себя, нежели нарушая запреты.       Патрик смотрел на Джошуа расширившимися глазами, чувствуя, что начинает дрожать все сильнее. Он никогда не думал обо всем этом в таком ключе, и теперь понимал, как же сильно он ошибался. Джош сумел увидеть то, что сам Патрик не замечал, и, скорее всего, даже не представлял себе, насколько эти слова оказались важными для него.       Или наоборот, слишком хорошо представлял.       С трудом веря, что это происходит именно с ним, Патрик взял в руки кисть и взглянул на пустой холст. Он ощутил, как нарастает внутри него давно забытое возбуждение и восторг. Предвкушение.       — Но… что мне рисовать? — Патрик, тем не менее, не смотрел на Джошуа, только лишь на холст. — Ты знаешь, я раньше никогда не рисовал красками. Всерьез не рисовал.       — Рисуй, что хочешь. Тут нет ничего сложного, главное не забывай менять кисти, чтобы не смешивались цвета, — Джошуа с явным интересом следил за Патриком, довольно улыбаясь. — Отныне ты волен делать все, что угодно. Все в твоих руках, Патти.       Патрик вздрогнул, и как-то ошарашено посмотрел на Джоша, а затем вновь перевел взгляд на холст.       Патти.       Никто и никогда не звал его так. Близкие люди называли его Патом, а Оно — малышом Патриком и никогда не искажало его имени. И то, как Джошуа обратился к нему — необычно, дружелюбно, ласково — заставило трещины в ледяной корке вокруг его души углубиться.       А когда Патрик поднес кисть к холсту и нанес первый из множества мазков, эта корка начала рушиться, осыпаясь, причиняя этим почти что физическую боль. Но одновременно с этим пришло и облегчение. То, что сковывало его все это время начало, наконец, отступать.       Джошуа принял его таким, какой он есть, заглянул в самую душу, но не оттолкнул. Он оказался рядом, когда Патрику было тяжелее всего, и пришел на помощь, хотя и не обязан был. Его открытость, дружелюбие и непосредственность сначала побудили к откровениям, позволили выплеснуть все то, что угнетало так долго, а затем согрели, заставив Патрика испытывать эмоции, казалось, уже позабытые.       Джошуа не осуждал, а поддерживал, не требовал, а советовал, был настойчивым, но не проявлял жестокости.       И он вернул Патрику рисование. Помог понять, что в этом нет ничего постыдного и болезненного. Позволил заново открыть, насколько это восхитительно — воплощать на холсте все, что только захочется, когда захочется и как захочется.       Первый рисунок Патрика вышел, на его собственный взгляд, довольно корявым. Он изобразил ветки с набухшими почками, чуть присыпанные подтаявшим снегом, на фоне ясного весеннего неба. Но главным было не качество исполнения, а сам факт того, что рисунок получился. Это было так невыразимо приятно, вновь создавать что-то с нуля.       Вновь чувствовать.       Патрик не обиделся бы на Джошуа, если бы тот поднял его сейчас на смех. Да только он лишь потрясенно присвистнул.       — Говоришь, первый раз рисуешь красками? И никогда нигде не учился? Поверить не могу. Патти, ты сейчас нарисовал картину так, как нарисовал бы ее выпускник художественного училища. Ну, может не выпускник, но и не первокурсник, точно.       — Ты перехваливаешь меня, Джош, — Патрик ощутил, как румянец заливает его щеки, — но спасибо тебе.       — Перехваливаю. Если бы. Страшно представить, что будет, когда тебя кто-то возьмется учить. Хотя… наверно таких как ты, самородков, учить — только портить, — Джошуа дружески хлопнул Патрика по плечу, — а теперь марш домой уроки делать. Мне-то все равно, как ты там учишься, но не хватало еще, чтобы тебя твой предок дома запер за неуспеваемость. Как еще ты тогда сможешь ко мне приходить?       — Так мне можно? Ну, приходить к тебе сюда. И… ты позволишь мне еще порисовать? — от одной мысли об этом по коже Патрика побежали мурашки.       — Ну конечно! — Джошуа снова улыбнулся, радостно и открыто. — Я в Дерри намереваюсь задержаться как минимум на полгода, и очень часто буду тут бывать. Завтра в это же время, Патти.       Так у них и повелось. Он приходил к Джошуа и смотрел как тот рисует, затем они шли в кафе, где болтали обо всем на свете, а потом снова возвращались в парк, после чего рисовал уже Патрик.       Рядом с Джошуа ему было легко и спокойно. И если раньше он искренне полагал, что уже больше не сможет находиться в мире с самим собой, и ничего хорошего и светлого в его жизни не произойдет, то теперь Патрик, вспоминая себя прежнего, не мог поверить, что столько времени существовал в столь глубоком отчаянии и при этом не наложил на себя руки.       Джошуа стал для него другом, братом и наставником в одном лице. Чем больше проходило времени, тем сильнее Патрик привязывался к своему новому знакомому и все лучше и лучше узнавал его.       Джошуа Дейн был родом из Нью-Йорка. С детства он увлекался рисованием, лепкой и прочими вещами, по мнению своего отца, совершенно недостойными мужчины. И тем не менее, Джошуа проявил железный характер и упорство, и все же добился того, чтобы ему позволили учиться в художественном колледже и даже закончил его с отличием.       Семейство Дейнов было довольно обеспеченным, а потому, когда отец и мать Джошуа погибли в автокатастрофе, ему достался солидный кусок наследства. Оставаться в родном городе и бесконечно оплакивать гибель близких Джош не пожелал и с той поры путешествовал по Америке, пытаясь найти себя и свое место в этом мире.       А потом, на двадцать восьмом году жизни, он очутился в Дерри, встретил Патрика, и ему все больше начало казаться, что его поиски все же увенчались успехом.       Патрику было очень лестно и приятно слушать такие слова от своего друга. Он и сам уже не представлял своей жизни без Джошуа, без его шуток, советов, участия и того тепла, с каким тот произносил его имя — Патти.       Джошуа помог Патрику перешагнуть через боль от потери близкого человека и окончательно оправиться от предательства тех, кого тот считал друзьями. Вместе с ним Патрик вновь ощутил уверенность в себе и завтрашнем дне, и будущее перестало быть таким жутким и темным.       Элен со своей чрезмерной заботой и избыточной лаской не могла дать ему подобного. Натали была еще слишком мала, и, пусть и искреннее пыталась помочь, сама еще нуждалась в опеке. Пожирательница… об этом существе Патрик и вовсе думать не желал.       Джошуа стал тем ориентиром, которого ему так не хватало все это время.       Все чаще и чаще Патрика посещали мысли, что Джошуа, тот, кто принимал его таким, какой он есть, кто не требовал от него становиться удобным — и был тем самым человеком, рядом с которым он хотел бы провести всю свою оставшуюся жизнь.       Можно ли было подобное состояние назвать влюбленностью? Сам Патрик в этом сомневался, по крайней мере не соотносил свои чувства с тем, что происходит, как правило, между мужчиной и женщиной. Он обожал Джошуа, все так, но скорее, как младший брат мог бы любить старшего.       И в одном Патрик был точно уверен — он обязан Джошуа своей теперешней жизнью.       Возможно, не будь Патрик в таком жутком эмоциональном состоянии, он бы не привязался столь сильно и не поверил столь безоговорочно первому встречному, кто отнесся к нему доброжелательно. Но произошло именно то, что произошло, и об этой встрече Патрик ни капли не сожалел.       Всю оставшуюся весну и начало лета он ощущал себя так, будто у него выросли крылья. Словно он родился заново. Даже силы его, все это время дремавшие, вновь начали пробуждаться и давать о себе знать.       Жизнь заиграла для Патрика всеми красками, и он как никогда остро увидел, насколько прекрасен на самом деле окружающий его мир.       И теперь, сидя на скамейке в Бэсси-парке и ожидая Джошуа, он чувствовал себя спокойно и уверенно.       Но вся радость слетела с Патрика, как листья с дерева по осени, когда он увидел, наконец, своего друга. Джошуа шел как-то дергано, то и дело пошатываясь, будто пьяный, его движения потеряли былую плавность и уверенность. А еще он не нес с собой мольберт, что было крайне удивительно. И Патрик понял с ужасающей ясностью:       Нечто жуткое и непоправимое произошло.