Случайный вальс

В этом зале пустом Мы танцуем вдвоём. Так скажите хоть слово! Сам не знаю о чём… «Случайный вальс» — М. Фрайдкин, Е. Долматовский

Для таких как Лебедев вальс — это красиво, достойно, заслуживает если не восхищения, то самого пристального внимания. Тёма в кино видел, черно-белом, про войну: сидит офицер, гордый, статный, с выправкой своей и в мундире, на танцах в доме культуры, а на площадке перед ним пары кружатся в вальсе. И лицо у офицера суровое, с резкой линией тонких губ и ястребиным носом, но такое возвышенное и печальное, и в замерших тёмных глазах отражаются огни потолочных ламп, и сразу понятно: душа у человека переворачивается от этих танцующих солдат. Будто смотреть на них одновременно хорошо и больно, так невыносимо хорошо и больно, что вот-вот по щекам побегут слёзы. Тёма, по правде говоря, не до конца понимает, но очень хочет понять. Лебедев при каждой встрече смотрит на Тёму как на быдло, и это почему-то обидно. У офицера из фильма с Лебедевым есть нечто общее, не имеющее никакого отношения к чинам и званиям, к воинской службе в целом. Неутихающая внутренняя буря под маской внешнего спокойствия. Однажды Тёма тратит целый вечер, отыскивая в сети видеоролики вроде «бальные танцы для чайников», а потом отрабатывает шаги, пока ноги не начинают заплетаться, а плечи — ныть от объятий с невидимой партнершей. Вроде бы, все просто. Вроде бы, никакой магии, и что тут может заставить беззвучно кричать от боли, плакать без слез и разрываться на части, Тёма даже предположить не способен. Время приступать ко второй фазе испытаний.  — Ты с дуба рухнул? — вкрадчиво интересуется Юля, склоняя голову набок и недовольно поджимая губы. — Тём, какой еще вальс? И вообще, мы же в Щуку сегодня собирались, я и у отца почти отпросилась. Тёме хорошо известно, какая пропасть пролегает между юлиными «почти» и «отпросилась» — в тысячу и одно категоричное «нет» от товарища полковника. В любой другой день он уже предложил бы тихо выскользнуть за дверь, пока Лебедев в другой комнате. Сейчас предлагает руку и тур вальса по маленькой кухне.  — Ну чего ты, давай попробуем. Юля позволяет заключить себя в объятия, упирается лбом в плечо, но уже через мгновение напрягает спину, словно бы вся деревенеет и отталкивает прочь.  — Нет, нет, Тём, ерунда какая-то. Эту сцену и застает возникший в дверном проёме буквально из ниоткуда Лебедев.  — Что здесь происходит? Мог бы голосом воду замораживать, подмечает про себя Тёма, или мясные туши после разделки — дёшево и сердито. Он не пытается отступить и ладонь с Юлиной талии не убирает. Наоборот, смотрит в ответ с вызовом, смутно надеясь, что во взгляде проявятся раздражение и досада: ну зачем вы именно сейчас пришли, товарищ полковник, ничего же ещё не готово, что вам стоило подождать полчаса. Вот тогда бы увидели, вот тогда бы сразу поняли. И в следующий раз руку бы мне пожимали не так, словно это самая неприятная в вашей жизни обязанность.  — Пап, да ничего не происходит, — чуть нервно смеется Юля, дерганным, рваным жестом откидывая волосы за спину. — Расслабься. Тема просто у нас сегодня галантный кавалер, предложил мне вальс с ним станцевать. Лебедев, конечно, не верит. И ему даже говорить ничего не надо, чтоб это недоверие выразить. Обогнув стол, он зажигает плиту, ставит чайник, начинает искать приправы в настенном шкафчике, словно никакой обнимающейся парочки за его спиной не существует. Словно Тёма в жизни обоих Лебедевых фигура настолько незначительная, что и думать о нем больше минуты не стоит. Кухня вдруг становится невыносимо тесной, и присутствие в ней Лебедева ощущается почти физически: вот он — тот, кто всё и всех тут контролирует, пуп земли, центр мироздания.  — А вы умеете, товарищ полковник?  — Тебе зачем? — не оборачиваясь, бросает Лебедев, почему-то ничуть не удивлённый. Он ведь вообще на это способен — удивляться? Он ведь не машина, не грёбаный танк на гусеничном ходу, не система залпового огня, оставляющая за собой только чёрную от копоти землю? Живой, нормальный человек.  — Хочу научиться, — терпеливо поясняет Тёма, растягивая губы в улыбке. — Ну да, вот так. А, по-вашему, я не могу чего-то в этой жизни хотеть, к чему-то стремиться? Тут Лебедев все-таки снисходит до беседы лицом к лицу. И по лицу его без труда читается: всё, чего Тёма в принципе может хотеть — стрелять сигареты в подъезде и писать матом на заборе. А средоточие всех тёминых стремлений едва ли лежит дальше винно-водочного отдела ближайшего супермаркета. Это убийственно обидно и ничем, вот совершенно ничем не заслуженно.  — Покажете мастер-класс, Валентин Юрьевич? Терпение Тёмы трещит по швам, он на последнем рубеже, и дальше — только война. Не холодная как до сих пор, а со взрывами и без правил, и в конце останется кто-то один. Юля испуганно округляет глаза, едва заметно качает головой, с силой сжимает его кисть на своём поясе. Полковник откладывает в сторону хлебный нож и вдруг шагает к ним, мягко отстраняет дочь и перехватывает запястье, уверенно, твердо, требовательно, ровно там, где секунду назад была узкая девичья ладонь. Молча устраивает безвольную Тёмину руку на своём плече, другую вынуждает отвести в сторону. Сотни вопросов, нелепых шуток, дерзких выпадов и возражений застревают в горле, комом падают в желудок, и гробовую тишину нарушает один только шум воды в чайнике. Сильные пальцы сминают ткань футболки чуть выше поясницы, хватка у Лебедева совершенно бульдожья — насмерть. И никакой в ней нежности, никакой бережной заботы. Кажется, даже пожелай Тёма теперь вырваться, не отпустит. Наклоняется всем корпусом вперед — и вот тут не отступить, не поддаться уже нельзя, ведет в сторону — и приходится сделать шаг, тянет на себя — и Тёма идет как в пропасть, без оглядки. И глаза Лебедева — какие у него, господи, все-таки живые глаза, безумно живые глаза на совершенно статичном, похожем на маску лице — смотрят неотрывно, и что-то темное, жуткое, неконтролируемое, словно волна цунами, поднимается в глубине зрачков.  — Считай вслух, — непререкаемым тоном велит Лебедев. — Раз, два, три. Раз, два, три. Сердце колотится в висках — раз-два-три, в такт. Тёму теперь ещё и разворачивают. Не совсем как куклу, но, в целом, похоже. Чудом не натыкаясь на мебель, они проходят туром по маленькому пространству в центре кухни. Боковым зрением Тёма замечает: Юля в какой-то момент достала из кармана худи телефон и снимает их на камеру. Возмутиться нет возможности. Прекратить, остановиться — тем более. Хорошо и больно. Не-вы-но-си-мо. Теперь Тёма понимает, так замечательно всё понимает. Невысказанное и осязаемое, хрупкое и болезненно яркое, оно, это чувство, которому не подобрать названия, заполняет грудную клетку без остатка, не дает вздохнуть. Через пару лет он сам, точь-в-точь как офицер из фильма, при виде танцующих пар застынет на месте, вспомнив этот день, в своем роде первый и единственный. И эту квартиру, где Тёму никогда по-настоящему не примут. И полковника Валентина Лебедева, который шаг за шагом, минута за минутой все кружит и кружит его в вальсе.