Неправильно

      Неправильно.       Это было самое подходящее слово, чтобы описать весь тот кошмар, что жил у Айзавы в голове. Зародившийся так незаметно, несколько лет назад, терзавший его каждый день существования. Именно так он и называл свою жизнь – на что-то большее Шота не претендовал.       Мик говорил ему, что он больной. И ублюдок. И извращенец. Ему оставалось благодарить удачу за то, что, напившись, его друг ничего не помнил. Это произошло один раз, когда Айзава проговорился, будучи накачанным дешёвым алкоголем под самую завязку. Случайно сорвался – потому что это было невыносимо испытывать.       Айзава Шота признавал, что был на голову двинутым человеком, который добровольно взращивал в себе отвратительное и постыдное чувство. Оно разрасталось, такое шипастое, удушающее, впивалось ему в нервы и разрушало весь здравый смысл.       Ублюдок.       Ублюдок.       Ублюдок.       Запихать себя в рамки, очертить границы и засунуть обратно в голову все свои мысли о ней. Его имя писалось как «стирать». Заставить исчезнуть из своей головы её было невозможно, она вросла в него, обвила стальными путами и тянула на дно.       От самого себя Айзаве было тошно – он хранил её разбитые окуляры от старого костюма, забытую на парте ручку и сухие цветы, которые она подарила ему на своем выпускном. Вранье самому себе о том, что это мусор и просто некогда было выкинуть, не спасало.       Тсую Асуи.       Как сейчас помнил – всё такое же безмятежное лицо с яркими пульсировавшими точками румянца и с тиной глаз, протянула небольшой букетик от всего класса. Ему предпочтительнее было думать, что делала она это от себя.       Ну, не одержим ли он? Одержим. Ведь, когда Айзава смотрел на свои руки, то вспоминал, сколько раз прикасался к ней. Чаще всего на заданиях. Реже – гладил по макушке за отработанные тренировки и экзамены.       Возможно, она знала, что он за ней следил. И продолжал это делать. Все СМИ, все каналы информации, к которым он имел доступ. Ночами просиживал, просматривая репортажи и фото – Асуи практически никогда не смотрела в камеры. Это стало очередной ненормальной привычкой: замечать её самые мелкие привычки. Под утро его утягивало в сон, и Шота опять забывал побриться, опаздывая на работу.       Душ, взлохматить волосы, спрятать коробку с его памятками о ней.       Дома адовый круг начинался заново.       Тсую – это была и есть тихая заводь, мягкая прохладная тень, тёмные влажные глаза, беспристрастные, со своими чертями в омуте. Едва видимая розовая полоска губ, глухой малахит волос, прятавший её фигурку, и запах. Дождь, мокрая земля и озон.       Шота выдыхал. Наваждение преследовало его, закрадывалось слабостью за воротник и глушило голос разума. Растереть лицо ладонями, ощутив грубую щетину, и попытаться жить дальше – вот весь его план.       Иногда, совсем редко она навещала его. Практически не изменившаяся, сверлила в нем дыру, и Айзава в мясо, в скрип зубами, в боль, прошивающей его по позвонкам. Не было ничего лучше и хуже этих встреч зимой, в стылый мороз, которого он почти не ощущал. Асуи была похожа на стеклянную фигурку, только некая сонливость проскальзывала в чертах и оживляла её. Мир тогда каменной глыбой обрушивался на него – кольцо самоненависти и презрения смыкалось на горле кожаным ремнем и душило.       Ему тридцать семь, а у него стоял, как только он слышал кваканье лягушек.       Больной ублюдок, думавший как не отбросить коньки до пятой зимы. Хотя надежда на то, что кто-нибудь его пришьет из злодеев, иронически крутилась в голове.       Ублюдок, извращенный порочный ублюдок.       В четвёртую зиму она пришла к нему домой. Извинялась долго, лепетала и дрожала. Шота в прошлый раз купил котацу, но одолжил ей тёплое хаори и заварил чай. Тсую согревалась медленно, о чем-то молчала, о чем-то спрашивала, а он только мог думать, насколько сильно может она покраснеть, если он её поцелует.       Лишь на несколько секунд прикоснулся бы к губам, а потом углублял бы, проскальзывал языком внутрь, смакуя, пока пальцы оглаживали худые плечи. Асуи вздрогнула бы ощутимо и выдохнула, только он коснулся тонкой шеи, обнимая её за талию – и прогнулась в спине. Когда Айзава чуть прикусил местечко возле ключицы и сразу же мягко коснулся языком.       Размяк.       Мик про это тоже упоминал. Виски горчили на языке, вырисовывали нагую спину Асуи, бледное запястье с легким росчерком вен, будто провели голубой тушью по рисовой бумаге, задравшаяся юбка на бедре. Шота был пьян и позволил себе представить, как пальцами отодвигает ткань этой юбке и оглаживает кожу. Так, чтобы она загорелась, уткнулась лицом в его грудь и позвала его по имени.       Тихо. И от этого Айзава перемалывал себя в агонии и обрывал, расплачивался в баре и уходил.       Не более. Иначе алкоголя мира не хватило, чтобы всё это забыть.       В пятую зиму он накаркал сам на себя и лежал дома с повязкой на глазу, неподвижный и жалкий. Шота специально отдал все обезболивающие Сущему Мику. Авось подох бы он от передоза и не доставал его.       Температура тела поднималась, переплавляла его внутренности, а боль дробила череп и вскрывала глазницы тупым ржавым гвоздем. Горячка не уходила, и ему оставалось только цепляться за редкие звуки и сон, который казался лишь раздражающей дремотой. Потому что боль добиралась и туда.       Он не знал, в какой день больничного она пришла. Снег комьями бился в окно, слабый свет от ночника раздражал, но у Айзавы не было сил. Ни на что. Мучения блаженного психопата, избегающего социума.       Дверь не скрипнула, лишь аккуратно закрылась. Татами скрывали её шаги. Только удрученный вздох привлек его внимание. Ему хотелось, чтобы это был призрак воспалённого разума.       — Вы горите, учитель Айзава, — у самой-то голос дребезжащий, промерзший, и где она ключи достала?       — Не надо меня так называть, — повязки чесались, он хрипел, как старик, еле выталкивал слова из пересохшего горла и желал найти поблизости любой острый предмет, чтобы заколоться, — я уже несколько лет не твой учитель, а ты всё таскаешься ко мне, будто заняться нечем.       Молчала.       Давай, поведись на эти злые слова. Обидься и уйди. Навсегда. Может быть, это семилетнее наваждение спадет наконец, и Шота перестанет ощущать, как кислота жалости к самому себе проедает его существо.       Тень накрыла его.       Ладони Тсую прохладой коснулись лица Айзавы. Что-то закапало на марлевые бинты, на щеки и лоб, отчего он хотел провалиться сквозь футон – и были какие-то её слова, которые крюками всаживались в его тело и тянули в разные стороны.       Круг размыкался. Со скрипом, с её плачем и истерическим говором.       Зато вскоре всё могло быть правильным. По крайне мере Айзава Шота надеялся на это, понимая, что шестую зиму ждать уже не надо.