Во сне и наяву

По ночам Федюньке снятся сны. Сны бы эти больше подошли прыщавому юнцу с не в меру длинными руками и большими ногами, но снятся почему-то именно ему. Странные это грезы — сладкие до боли, до комка в горле, настоящие до головокружения и одновременно чудные и красивые, как песни, которые Рашель поет. По границе ходят меж правдой и выдумкой. Так, что аж просыпаться не хочется. Вот как сегодня — только пришел, усталый — аж мысли путаются, упал на постель, закрыл глаза — и снова пришло. Темнота, только не злая, как в том сарае — теплая, уютная, ласковая. Охраняет и укутывает, баюкает. А Рашель стоит посреди нагая, бесстыдная, волосы по плечам разметаны, глаза сверкают — чистая ведьма! Губы алые, приоткрыты дразняще, просят поцеловать, смять, прикусив, не до боли — так, чтоб застонала в голос… Шея лебединая, гордо выгнута, тоже — пройти бы поцелуями, до самой ямки меж ключиц, заставить ахнуть, откинуть голову… Грудь у Княгини хороша — небольшая, как раз сжать в ладони, соски острые, торчат, как у той мраморной девки в саду. Сначала, помнится, плевался, а потом разъяснили — мол, стиль такой. Классицизм называется. Привык, понял, и даже жалел — холодно ж зимой в одной простынке стоять… И сама Княгиня — как мраморная. Тело белое-белое — и изнутри светится. Только внизу, темным треугольником, самое сокровенное. У Федюньки дух от восхищения захватывает, и он поначалу и не замечает, что сам стоит голый, как в бане, да это и неважно сейчас… Княгиня первая прижимается к нему всем телом, горячая, страстная, кладет руки на плечи, в глаза заглядывает. Он в ответ обнимает ее чуть ли не до хруста костей, жадно целует, пока воздуху хватает, гладит спину, и Княгиня охает через поцелуй томно, поводит плечами… Руки Федора скользят вниз, к ягодицам — тоже мягким, округлым, гладят их, щиплют — чтобы снова вздрогнула сладко… По наитию он целует под ушком, ниже, добирается до груди и ловит губами сосок — Княгиня стонет тихо, гладя спину, сжимая и царапая… Это совсем не так, как там, в настоящей жизни. Там — работа. Нависаешь над девкой, пыхтишь… она сопит часто или в нос свистит. То, это-самое. Противно и скучно, и все они одинаковые. Смотрят томными глазами мартовской кошки, груди мнут, задницу под тобой отклячивают — соблазняют, думают. А ты трудишься над ними мокрый, хером елозишь вперед-назад и только ждешь, когда стрельнешь наконец. Зато тут сладко так, что забываешь, как дышать, забываешь, как зовут и кто ты. Толкается тело в тело, сплетаются руки и ноги. Федор движется сильнее, пытается впрок нацеловать ее, сжимает груди, прикусывает над ключицей кожу… Мало ему Рашели, хочется всю заласкать, не отпускать никогда, чтобы не кончилось это… колдовство? навет? чудо? И стоны-вздохи не звериной возней — музыкой в ушах отдаются. Княгиня шепчет что-то бестолково-ласковое, обжигает шею шепотом, слов не разобрать, но сердце от этого ноет… А потом приходит пик — сладостный взрыв, от которого сотрясается все тело, и стон-крик рвется из груди. Федор опускается рядом с Рашелью, задохнувшейся от блаженства — глаза закрыты, на лице улыбка блуждает, и даже говорить сил нет — и просыпается, пылая от стыда. Странные это сны. И по возрасту не подобают — чай, взрослый мужик, и с бабами все нормально, — и срамно. Княгиня его из Больших Барсуков вытащила, человеком, считай, сделала, а он так — точно она девка гулящая! Но как же хорошо! Как же чисто….