П о к л я н и с ь

Поломанные. Марионетки, управление над которыми потеряно. Теперь играют другие роли – идут против системы. Карты перетасованы, партия уже началась. Она – королева. Он – глупый, влюбчивый валет. Танцы на грани между правильным и безумным. Скользят, но не падают – хватаются друг за друга, удерживают равновесие. Просто рядом больше никого нет. Вокруг – множество людей, но рядом – никого. Только они. Весь мир против них. Сжимает в огненное кольцо, сдавливает толщей ледяной воды. А они терпят. Достойно все сносят. Когда сил нет, цепляются взглядами и тем самым хватают спасительный глоток жизни. Вера. Дмитриевна, естественно. На уроках. В столовой тоже. В коридорах. А по ночам на крыльце только Вера. Выдыхает ее имя, и оно замысловато клубится в морозном воздухе. Сигарета одиноко тлеет в руке. Забыта. Теперь она – никотин. Она – зависимость. Она – наркотик. Такое пагубное влияние с таким чистым и светлым именем. Принципы. Сложно от них отказаться. Ей. Он сразу слал все на четыре стороны – какие принципы могут стоять рядом с такой, как она? Какие, нахрен, принципы, когда солнце так нежно золотит ее волосы, когда снег оседает на ресницы, делая взгляд волшебным и оттого более притягательным? Да даже им можно касаться ее. А он не смеет. Только любоваться. Издалека. Как произведением искусства, цены которому нет. Любить. Осторожно и нежно, как в веке девятнадцатом. Видеть ее каждый день, приветствовать, улыбаться ей и получать улыбку в ответ. Знать, что тоже любит. Но вслух не говорить. А зачем? Необходимости нет, доверие присутствует. Выйти из игры. Должно было случиться рано или поздно. Один из двоих всегда сдается первым. Стоит признать, он сражался достойно. Заваливается к ней в комнату и просто так с порога заявляет, что не может жить без нее, не может жить без своей учительницы истории. А она смеется. Тихо, улыбаясь. Обнять нельзя прогнать. Надо лишь обронить запятую. Никогда еще решение не было таким легким. Под утро уходит от нее, прикрывает дверь, оборачивается и взглядом встречается с охреневшим поваром. Красноречивый фейспалм – главный атрибут этого бессловесного разговора. Побыстрее улепетывает. Пусть она разбирается со своим другом. В конце концов, сама же не дала уйти. Сойти с ума. Забронировать себе палату в психушке заочно. Но только, чтобы одна на двоих. Потому что с ней на край света. С ней к звёздам. С ней в забытье. После новогодних каникул стучит в дверь, открывает и наглехонько заходит в комнату. Она сидит за столом, склонившись над чьей-то проверочной работой. Даже не отрывается – без этого знает, кто пришел. Знает. Не сдерживается и улыбается – не виделись две недели. А он на мгновение выпадает из реальности – в приглушённом свете настольной лампы она похожа на сказочную женщину, на древнегреческую богиню. Нет, не на Афродиту. На Афину. Мудрость, справедливость – синонимы к имени Вера. – Я хочу, чтобы ты поклялась, что это навсегда. – Что? – недоуменно смотрит. Правда, не понимает, о чем он говорит. – Поклянись, – хватает ртом воздух, но упрямо повторяет: – что это навсегда. – Клянусь. По утрам пить антидот, днем держаться особнячком с друзьями, а каждый вечер стучать в ее дверь. Если не забываться в объятьях друг друга, то просто лежать рядом с ней и слушать, как она читает. У нее неповторимый голос. – И жили они долго и счастливо, – заканчивает читать и захлопывает книгу. – Этого же нет в тексте. – Теперь есть. Счастьем нужно уметь делиться. Почему нам должно быть хорошо, а им – нет? Он поворачивается на бок, подпирает голову ладонью и, улыбаясь, разглядывает ее. – Что? – сама улыбается, касается кончиками пальцев его щеки. – Мы тоже будем жить долго и счастливо? – Конечно. А иначе зачем жить? Вера. Весь мир его оказался заключенным в одном человеке. И как раньше умудрялся существовать без нее? Как вообще можно дышать, когда она не рядом? – Да ну-у, Вера, я устал, – упрямо усаживается на ее кровать и скрещивает руки на груди. – Не люблю. Не хочу. Не уме-ею, – последнее слово нараспев. – А меня любишь? Знает, на что давить. Когда только научилась манипулировать им? Искусно, точно. – Последний раз, – соглашается, вновь поднимается на ноги и подходит к ней. – Зачем мне уметь танцевать этот, – при женщине плохо выражаться нельзя. При любимой женщине – тем более, – вальс? – Я хочу станцевать с тобой на балу, – кладет одну ладонь ему на плечо, другую вкладывает в его руку. – А как же конспирация? – А что в этом такого? – улыбается. – Учительница потанцует с учеником. И все. – Представляю рожу Воронцова. – Та-ак. – Молчу. Не пришел. А она ждала. Весь вечер ждала его. Время от времени ловила себя на том, что чувствует его взгляд на себе, оглядывалась, но не находила среди толпы узнаваемых повсюду зеленых глаз. Пусто и одиноко. – Видели Максима? Поворачивается на голос. Лиза. Тут же поникает и уходит прочь, чтобы запереться в комнате, а ближе к трем часам ночи услышать стук в дверь. – Зачем ты пришел? – Мне хреново. Прости меня. Прощает. И в очередной раз впускает к себе. А он рассказывает ей все: почему не пришел на этот бал, за что его с остальными ребятами заразили, как все началось вообще. Она в свою очередь раскрывает все карты. Убивают на это два часа. А потом засыпают. Только в этот раз объятья крепче – боятся потерять. Ближе к концу учебного года встречи стали происходить реже – она то и дело пропадала в подземелье. В один вечер дверь в ее комнату оказалась открытой. – Вера? Никого. Окно нараспашку, теплый майский воздух гуляет по комнате, взвивая лёгкие бордовые шторы. На столе записка. «Если вдруг моя история на этом заканчивается, то твоя должна продолжаться. Поклянись мне». – Клянусь.