В темноте

      Ёнхён кое-как открыл дверь в музыкальный класс. В руках у него была кипа нотных тетрадей и сборников. Он почти справился с этим хламом, но потом заметил за фортепиано тихо сидящего к нему спиной человека, из-за чего сам невольно подскочил и выронил всё, что так бережно тащил со второго этажа на первый. Старые ноты с грохотом, свойственным только вещам особо хрупким и ценным, посыпались на пол. Спина ученика дрогнула, но голову он не повернул и ничего не сказал. — Прошу прощения, — начал было Ёнхён, — не думал, что тут кто-то занимается.       Ему не ответили. Ученик продолжал сидеть молча перед окном, из которого безжалостно палило летнее солнце: кабинет находился на западной стороне, а стрелки часов, висящих над дверью, с запозданием на несколько минут показывали шесть часов вечера. — Боже, это дурацкое солнце вечно в это время палит в глаза, играть невозможно!       Ёнхён прошагал к окну и задёрнул короткие шторы. В тесной комнате, где было место только инструменту и двум стульям — один для учителя, другой для ученика — стало ещё уютнее. Класс с бежевыми обоями наполнился жёлтым светом; хитрые солнечные блики, которые умудрились прокрасться сквозь ткань штор, весело прыгали по стене и отражались от висящих в аккуратных рамочках грамот и фотографий. Тень от инструмента и ученика — грузная и тёмно-коричневая — протянулась до самого порога. — Сколько себя помню, так всё детство ненавидел вечерние занятия из-за солнца: играть невозможно, глаза ужасно слезятся, не то что нот — клавиш не видно!       Ёнхён оглянулся на парня и надеялся увидеть благодарный взгляд или хотя бы короткий кивок, но всё, на что он наткнулся, были застывшие глаза, которые бездумно поглядывали куда-то сквозь. Сквозь инструмент, сквозь персиковые (на самом деле они были белыми, но солнце вечером окрашивало их в свой любимый цвет) шторы, сквозь стену. — Так ведь лучше, правда?       Ён улыбнулся, но реакции — опять — не последовало. Он заметил, что этот неразговорчивый ученик примерно одного с ним возраста. — Да… наверное. Спасибо, — послышался несмелый голос, который приятно взбудоражил Кана. — Ты новенький? Просто сколько здесь учусь, так только новички не решаются задвинуть шторы.       Ёнхён рассмеялся, кладя на крышку фортепиано собранные ноты; с некоторым облегчением нашёл несмелую улыбку на чужих губах. — Извини, что не помог собрать тебе тетради, — парень медленно поднялся, аккуратно, будто боясь удариться головой, поклонился. — Ты и не должен был! Это мне нужно извиняться за то, что прервал твоё занятие. А где учительница Пак? Ты ведь с ней занимаешься?       Ученик заметно замялся, осторожно сел на место (в его движениях прослеживалась изящная несмелость). — Я занимаюсь один. — Один? Ва-ау! Ты, наверное, выпускник какой-нибудь консерватории, да? А-а, я слышал, что к нам приедут ребята из университета искусств и дадут небольшой концерт. Ты, наверное, один из них, да?       Ёнхён с восторгом ребёнка подсел к парню, который продолжал не смотреть на него. Это немного задевало, если честно. Но если догадки Кана были верны и этот парень действительно был одним из тех, о которых учительница (она была полноватой, с седыми, стриженными под каре волосами; с ней было не столько интересно заниматься, сколько разговаривать) рассказывала на уроках сольфеджио, а Ён слушал её с открытым от восхищения ртом, то поведение этого одиночки было вполне оправдано. Ученик смутился, неловко улыбнулся. — Н-нет, я не настолько хорош, чтобы давать концерты или учиться в университете искусств. Я… Не умею играть вообще. Я только учусь.       Повисла неловкая пауза. Ёнхёну от чего-то стало очень стыдно (так бывает, когда перепутаешь в силу паршивого зрения незнакомого человека со своим другом). Другому же парню, продолжавшему смотреть куда-то перед собой, было очень неуютно. Не от того, что вёл нежелательную беседу, а от того, что не оправдал чужих ожиданий. Это немного расстраивало.       Ёнхён только сейчас обратил внимание, что парень всё это время сидел без нот. — О, хочешь, посоветую тебе какой-нибудь этюд? Он простенький, я его играл ещё сопляком, но очень красивый. Можно сказать, даже самый любимый среди всех, которые я когда-то играл.       Ён встал, начал рыться в принесённых тетрадях и сборниках. — Вот! Нашёл!       Раскрыл старый потрёпанный учебник, по которому учился играть несколько лет назад, поставил на подставку. Незнакомец никак не отреагировал. — Ты ведь умеешь читать ноты?       Он коротко кивнул. Ёнхён понял, что пора оставить его одного и не докучать. Быстро попрощавшись и ещё раз извинившись за непредвиденное вторжение, удалился из класса фортепиано, тихонько прикрыв за собой дверь.       Вонпиль несмело протянул руки к нотам. Нечаянно скинул сборник. Потрёпанный корешок ударил по клавишам, на что инструмент среагировал недовольным «Бряк!». Всё ещё тупо пялясь куда-то — Пиль сам не знал куда — он наклонился к ногам, нашаривая рукой сборник. Нащупав его длинными пальцами, с особой заботой поднял. Провёл ладонью по старым шершавым страницам. Да, этюд, несомненно, хороший. Плохие вещи не могут быть написаны в таких сборника. Это Пиль знал с самого детства, когда без разрешения прокрадывался на носочках в кабинет отца, к огромному чёрному чудовищу, подходить к которому мальчику категорически (а вдруг испортит или сломает чего?) запрещалось. С рояля протирал пыль отец лично, даже свою в меру упитанную жену не подпускал с тряпкой. На тумбочке, стоящей рядом с инструментом, аккуратной стопкой лежали ноты.       Иногда отец, когда был особо добрым (а случалось это крайне редко, но Вонпилю, в принципе, хватало и этих коротких волшебных мгновений, которые навсегда врезались в память поблекшими картинками), пускал свою семью к себе в кабинет. Движением, свойственным ювелирам, брал ноты — каждый раз это были разные произведения — и играл. Аккуратно, с трепетом и робкой настойчивостью. С полной отдачей. Маленький Пиль, который сидел на маминых коленях, с тихим восторгом наблюдал за гордо натянутой (точно как струна!) отцовской спиной, за его локтями, за сдержанно покачивающейся в такт головой. Мальчик ловил абсолютно каждый звук, на слух вылавливал отдельные аккорды — самые простенькие, которые он позже (тайком, конечно же) пытался повторить, но пальцы не слушались, а звук, как взбешённая кошка, когтистой лапой бил по ушам.       Пиль был влюблён в величие их огромного домашнего обитателя с самого детства. Иногда глубокой ночью в его комнату прокрадывались (прямо как он в отцовский кабинет) звуки новых мелодий. Мальчик боялся дышать, чтобы ненароком не спугнуть их, с трепетом внимал каждому звуку и пальцами под одеялом играл на невидимых клавишах.       С самого детства Вонпиль знал, что на шершавых страницах написано только самое лучшее, самое прекрасное, что когда-либо сочиняли.       К горлу подкатил неприятный горький ком. Сыграть даже этот простенький, по словам какого-то парня, он не мог. Вонпиль не видел. Абсолютно ничего.