Вниз по наклонной

— Это было плохой идеей, — Глеб вздрогнул от неожиданности и непонимающе посмотрел на сказавшего это Снейка, — включать ту песню в альбом. Не вписывается. Глеб и сам это прекрасно знает, но обязательно посвящать одну из песен нового альбома старшему брату стало для него уже традицией. Самойлов-младший ничего не ответил, лишь равнодушно отвернулся, переключив внимание на вид за окном студии. Мыслями он был далеко от окружающего его пространства. — Конец? — Глеб уже предчувствовал ответ брата. Знал, что развал "Агаты" неизбежен. И дело даже не в той стене отчуждения, которая с каждым днем становилась все выше и холоднее. Вадим старательно отводит глаза и вообще избегает даже смотреть на младшего брата, принимая наигранно-равнодушный вид. — Конец, — это было произнесено так небрежно, что что-то в Глебе рассыпается на мелкие, неприятно колющие осколки. Опустошенность полностью захватывает его, и Самойлов-младший не замечает отчужденный взгляд Вадима, которым тот окидывает брата, выходя из студии. Глеб хмурится, пытаясь отогнать неприятные воспоминания, но они лишь сильнее захватывают его. Ссоры становятся все чаще; запись последнего альбома не обходится без частых нападок Вадима по любому поводу и без него. Глеб полностью ушел в себя и постоянно пропускал репетиции, ссылаясь на слабость. Наконец, терпение Вадима лопнуло, и он приехал к Глебу домой. Старшего Самойлова ни капли не удивило скопище бутылок, ни младший брат, в полубессознательном состоянии валявшийся на полу затхлой и мрачной комнаты. Попытки растолкать Глеба не увенчались успехом. Плюнув на все, Вадим вытащил из внутреннего кармана пальто черную ручку и блокнот, вырвал лист и что-то быстро и яростно написал на нем. Положив записку рядом с Глебом и напоследок быстро коснувшись губами его лба, Вадим вышел из квартиры, напоследок громко хлопнув дверью, но так и не обернулся. Те несколько слов намертво врезались Глебу в память. Он бы многое сейчас отдал за шанс исправить косяки, но было уже слишком поздно. И в каждый альбом он неизменно включал одну-единственную из многих написанных песен, которые были чересчур личными, не всегда вписывались в альбомы и иногда были слишком запутанны или же наоборот слишком наивны. Глеб не преследовал целью провокацию, скорее напротив – пытался уйти от нее, маскируя строки в нечто своеобразное и странное. Вся наша война кончилась так же, как всегда. Глеб будто бы отрывал эти строки от израненного, изрезанного кровоточащего сердца. Слишком больно, слишком затаенно, слишком лично. Поступок Вадима расценивался как предательство, а развал группы Самойлов-младший до сих пор не смог простить даже себе, не говоря уже о старшем брате. Что бы Вадим не говорил и не думал, "Агата" отчасти была и Глебовым детищем тоже, и ее смерть развал воспринимался им до жути болезненно. Каждый знал, что надо сгореть, если хочешь остаться собой. Глеб всегда хотел быть индивидуальным, выйти из тени брата. Зависть ослепляла его, застилала мутью глаза. Младший Самойлов упорно не замечал, что он уже сравнялся, а в чем-то даже и оставил старшего позади. Глеб творил много, упорно и с дикой самоотдачей, и в конце концов перегорел, уйдя на несколько месяцев в глубокий запой. И лишь Вадим постоянно был рядом, пытаясь подкинуть какие-то идеи, а иногда и составляя ему компанию в выпивке. В одиночку Глебу было не так тяжело и братья, пьяные и, казалось, счастливые, писали кривым непонятным почерком различные тексты, пытаясь потом перекладывать их на музыку. Но Глеб видел в этом лишь возможность получить поддержку брата, который наедине с Глебом мог вести себя как действительно близкий и родной человек. Двое полупьяных юношей лежат на полу голова к голове, поочередно отхлебывая из початой бутылки по глотку алкоголя. Уже довольно темно, но свет ни один из них включить так и не думает. Ни один не хочет вставать и терять ту тонкую связь с другим. — Вадик, — один из парней замирает с бутылкой у губ. — Ты не бросишь меня одного? Вадим не слишком аккуратно ставит бутылку на стол и сгребает младшего брата в объятия, взъерошивая густые кудри. Глебу сквозь алкогольную пелену чудится, что Вадим едва уловимо, мельком целует его в висок. "Показалось", — отрешенно, но счастливо думает он. И уж точно Глеб не обращает внимания на то, что таких мелькающих моментов слишком много,чтобы быть случайными. В такие моменты со старшим братом ему просто плевать на все и всех. Главное, что он рядом с братом. Наедине они могут делать все, что угодно, и Глеб не придает особого значения слишком долгим объятиям или незначительным, но личным жестам. Наедине Вадим спокойно поправляет буйные Глебовы кудри и отпускает мягкие, ничуть не обидные шуточки. В Вадике будто бы живут два разных человека: один – для Глеба, другой для остальных. Вадик, которого Глеб так по-детски обожает, разительно отличается от Вадима, которого видит народ на публике, приторно-улыбчивого и вечно собранного. За воспоминаниями Глеб не замечает, как остается в студии один. Руки тянутся к телефону и на автомате ищут родную фамилию в контактах. И тут же Самойлов одергивает себя: нельзя поддаваться слабости и вновь и вновь искать удаленный номер. За все эти годы привычка не исчезла – Глеб знал этот номер наизусть, до зубовного скрежета. Несколько раз он едва не сорвался и почти позвонил брату, но в последний момент одним движением стирал номер и раздраженно отбрасывал телефон куда подальше. Глеб первый раз вышел на сцену с группой старшего брата. Он никогда раньше так не волновался, и сейчас из-за дрожащих рук ему абсолютно не хотелось облажаться перед Вадиком. Самойлов-младший видел возможность выступать с "Агатой" счастьем быть ближе к старшему брату. Младший Самойлов попытался унять дрожь в руках и на негнущихся ногах вышел на сцену. Тогда это все казалось дико волнительным и притягательным одновременно. Во время концерта он настолько проникается атмосферой маленького клуба, что уже безо всякого стеснения ведет себя достаточно раскованно, ощущая одобряющий взгляд старшего брата. Интуитивно Глеб понимает, что в состав группы его возьмут. После концерта его мысли подтверждаются, и теперь уже одногруппники с одобрением хлопают его по спине и высказывают свое одобрение его обращением с гитарой. Глеб счастлив – часы тренировок не прошли даром. Но еще больше он доволен от того, что Вадим сам выступил с предложением включить младшего брата в состав "Агаты". И даже когда Вадик по привычке взъерошивает его отросшие кудри, Глеб совершенно не злится на этот дурацкий жест, хотя обычно его раздражало это обращение будто бы с ребенком. Но сейчас Глеб лишь беззлобно, полушутя, просит брата перестать, и сам же льнет к нему. Старший сгребает его в охапку и посмеивается над бесполезными попытками брата вырваться. Впрочем, Глеб уже привык к таким подъебам со стороны брата и совершенно не заморачивается, устраиваясь на брате поудобнее. — Похуй, — с затаенной горечью думает Глеб, выныривая из воспоминаний и закуривая. Слишком поздно, слишком. "Агату", как и прежние братские отношения, уже не вернуть.

***

— Похуй, — отрешенно думает Вадим, набирая до боли знакомый номер вот уже в который раз и вновь и вновь стирая его, не решаясь нажать "вызов". Экран затуманивается из-за вишневого дыма, которым пропахла вся комната. Собственная нерешимость приводит старшего Самойлова в дикую ярость. Он собирался просто расслабиться, но почему-то в голову лезли лишь старые воспоминания, которые Вадим категорически не хотел ворошить. Глебу семнадцать, и он в первый раз выступает вместе с "Агатой". Вадим так и не понял, на кой черт он согласился позвать в группу младшего брата, но то, что это был явно хороший ход, Вадим понимает почти с первых минут концерта. Глеб отлично вписывается в их коллектив, и после концерта группа принимает решение включить его в состав. Младший радуется как ребенок и даже абсолютно не злится, когда Вадим по привычке ерошит ему волосы, хотя обычно Глеб демонстративно обижался. — Вадик, отстань, — Глеб недовольно щурится, но все равно не отстраняется от брата. Даже немного льнет к нему под руку и хитро щурится. Такой Глеб, непосредственный и полный юношеского максимализма, нравится ему гораздо больше неуравновешенного бунтующего подростка, каким пытается казаться. Вадим лишь ухмыляется и притягивает Глеба к себе, стискивая в объятиях. Самойлов-младший пытается его отпихнуть, но Вадим превосходит брата по силе и лишь посмеивается над его попытками вырваться. Наконец Глебка перестает жалко трепыхаться в его руках и, невозмутимо устроившись на нем поудобнее, берет так кстати подвернувшийся под руку карандаш и огрызок бумаги и пишет пару каких-то строчек своим кривоватым почерком. Самойлов-старший ностальгически улыбнулся. Ранняя "Агата" всегда вызывала в нем самые светлые чувства. Глебу двадцать пять, и он подсаживается на героин. Пока еще не поздно остановиться, но ему плевать. Слишком долго младший хотел вырваться на свободу, неважно какую – реальную или ту, которой можно было достигнуть лишь в трипе. Глеб жаждет обрушиться с вершины того, чего он достиг. Точнее, чего достигла "Агата". Вадим думает, что еще не поздно вправить младшему мозги и решительно разыскивает его по всяким притонам и не позволяет загнуться от передоза. Глебу, кажется, вообще на все похер. Ему важно лишь достать очередную дозу и вмазаться. И на старшего брата, вошедшего в комнату какой-то задрипанной квартиры на окраине, он абсолютно не реагирует. — Глеб, — Вадим говорит достаточно громко, но брат все равно не отзывается. Складывается впечатление, что он спит. – Глеб, посмотри на меня, — Вадим чуть ли не подлетает к брату и тормошит его за плечо. Бесполезно. Глеб не открывает глаза. Вадим хватает брата за бледную холодную руку с выступающими синими венами и пытается нащупать пульс. Есть, но едва слабый. Тут уже старшему резко становится не до шуток и попустительского альтруизма. Он подхватывает брата на руки, мимоходом отмечая его худобу, и тащит так до ближайшей больницы. Вспомнив этот период "Агаты", Вадим передернулся. Тогда Глеб сидел на наркотиках, и группа была на грани развала именно из-за постоянных пререканий братьев и наркотической зависимости Самойлова-младшего. Тогда это все казалось абсолютно безобидным и не входящим в привычку. Только вот потом из героиновой ямы вытаскивали уже Вадима. В глазах все расплывается аляповатыми, до безвкусия яркими пятнами. Боль с места укола уходит, оставляя место лишь расплывающемуся по венам жару. Вадиму хорошо, даже слишком; его реальность становится ярким калейдоскопом авангардных картинок, которых в его сознании вроде как и не было. «А может и были…» — отвлеченно думает Самойлов-старший, тупо пялясь в обшарпанную стену такого же захолустья, из которого год назад вытаскивал Глеба. При упоминании этого имени Вадиму стало жутко не по себе. Он отчаянно не мог вспомнить, кто этот человек и кем ему приходится, но почему-то Самойлов-старший отчаянно цепляется за это имя. И почему-то именно сейчас ему необходимо понять, кто это. Он судорожно отбрасывает один образ за другим, но натыкается на какие-то незначительные детали. Вадим с ужасом осознает, что не помнит его лица. Голова начинает болеть от бессильных попыток все же найти нужное воспоминание, и Вадим отбрасывает эту провальную идею. Он полностью отдается чувству расслабления, вызванного наркотиком. Он абсолютно не помнит человека, который чуть ли не врывается к нему и сначала с ужасом смотрит на его тело, распластанное на полу, а потом в два шага подходит и пытается поднять его с заплеванного и грязного пола. Вадиму не хватает сил сопротивляться. Тем более, от незнакомца тянет уютом и чем-то родным, плюс он не вписывается в его искаженную картину мира, оставаясь чем-то непонятным. Когда юноша выносит его на улицу, Вадим жмурится от слишком яркого после темной квартиры света, и все кусочки его искаженных воспоминаний собираются в единую мозаику. Он вспоминает, что Глеб – это его младший брат, который сейчас накрывает его своей курткой, несмотря на довольно холодные порывы ветра, и куда-то тащит, периодически замедляя шаг и перехватывая безвольно смотрящего в одну точку брата поудобнее. Вадиму все равно, что с ним будет после того, как действие героина сойдет на нет. Плевать ему и на то, что он абсолютно не помнит того места, куда его приносит младший. И он крайне удивлен, проснувшись в своей квартире и обнаружив рядом короткую записку-отчет, где что находится, с припиской «мой брат редкостный идиот» и дурацким смайлом (что как раз в духе Глеба). Это был, наверное, единственный раз с раннеагатовских времен, когда братья понимали друг друга почти без слов. Проходя через что-то жуткое, волей-неволей поймешь того, кто прошел через точно такое же. Особенно, когда вытаскиваешь этого человека. Особенно, когда вытягиваешь собственного брата. Вадим рассеянно крутит в руках мобильный, уже забыв, зачем вообще его доставал. На экране высвечивается неизменный номер младшего брата, и Вадим, будто бы механически и абсолютно не задумываясь над тем, что за этим последует, нажимает кнопку вызова. Как ни странно, Глеб почти сразу же берет трубку. Вадим слегка усмехается. — Здравствуй… брат.