Камо грядеши?

Штормовой ливень размыл землю в кисель. Распутица, петлявшая под его ногами корнями и ухабами, липла к коленям, туманила мысли, надрывала силы — дождь лупил его по щекам, ветер рвал за волосы. Уолтер медленно-медленно шел. Практически полз. — Если я все это переживу, — проворчал он, — то одними только подъемными Артур у меня не отделается. Я его распотрошу на весь винный погребок, запас сигар и мамочкины бриллианты, пусть знает, кому и чем он обязан. А их под проценты можно заложить и жить себе еще пару сотен лет. Что может быть лучше карьеры рантье? Верно? Как и много недель подряд — ему никто не ответил. Ветер рвался и закручивался перед ним в жутковатую темную спираль, но Уолтер шел — перед ним было поле, все лучше, чем пережидать бурю под деревьями. За ним остался след, стерший отпечатки истрепанных в лохмотья ботинок — вытянутая, причудливо петляющая за его усталым шагом полоса. Ее прочертил гроб, в котором покоилась теперь тишина. Хронометр без постоянного завода начал пошаливать и перескакивать числа. Выдал сперва двадцать девятое февраля, потом сразу — пятое марта. В конце концов Уолтер плюнул и спрятал часы — сперва в носок, когда носок развалился на нитки — в трусы. — В таком дерьме лучше уж вовсе без времени, — задумчиво пробормотал он, ворочая угли. Мгла вокруг него рокотала, урчал жирный, незримый призрак войны, но — ни человека, ни зверя рядом. — Я все думаю, из какой же ты древесины? — спросил Уолтер, кряхтя и ворочая гроб — то одной стороной к костру, то другой, чтобы хоть немного просох. Ветер гневно бился о его ненормально, мертвенно гладкие бока, не находя ни единой лазейки. — Ну, как бы там ни было… Уолтер сдвинул крышку и юркнул в нутро — удивительно сухое, почти гостеприимное. Далекие разрывы противотанковых гранат, перепалка выстрелов, чьи-то крики на невнятном языке — все слилось перед слипающимися глазами. С месяц назад, если он не сбился, считая рассветы, в гроб его не загнала бы даже свора оборотней. Реальность, зверский холод и выматывающая нервы сырость оказались для Уолтера страшнее. Укладываясь поудобнее, он бросил через плечо: — Спокойной ночи, — не рассчитывая услышать ответ. Так, на всякий случай. Алукард, которого он пристроил носом в борт, к себе спиной, не ответил. Он не ответил Уолтеру ни разу. Все началось еще на базе. Уолтеру бросилась в глаза ненормальная лихорадочность его движений, больные, дерганые шаги. Его язык заплетался, речь была бессвязна, на каком-то другом языке — или на всех языках сразу. Потом Алукарда рвало кровью — практически черной, так сильно, что он разве что наизнанку не вывернулся. — Чертова кровь оборотня, — просипел вампир, дрожащими руками утирая губы, — чертово… Он не договорил. Они отступали все медленнее — уже не пытаясь нагнать врага. Тот скрылся задолго до того, как Алукарду стало плохо. Помаячил своими ублюдочными предложениями перед самым носом, повыделывался немного, надрал им с Алукардом задницу — и дал деру, пока не припекло, оставив их в лабиринте чумных бараков, стонов, воплей и толп помирающих и уже мертвых нелюдей. Двери в клетки они, конечно, оставили открытыми. Едва отбившийся от брызжущего слюной добермана, изъеденного плесенью, Уолтер понял, что дело пахнет жареным. Алукард слег окончательно у самого выхода с базы, успев только свистнуть свой гроб — на нем они и выскочили, слегка прищемив хвост и самолюбие. Гроб слег вслед за Алукардом — ярдах в двухстах от базы. Уолтеру, планировавшему подорвать ее вместе со всем содержимым, пришлось возвращаться, чтобы обезопаситься: будь при нем Алукард с его «темными крыльями» и всеми невозможными выкрутасами, на которые способны вампиры, он бы не преминул воспользоваться случаем. — Ускакать в закат, пока за спиной рвутся взрывы и разлетаются головы полумертвых уродцев — ну какая могла бы быть прелесть, а, — ворчал он, наскоро устраивая динамитные закладки и отступая на безопасную дистанцию. Все то время, что Уолтер метался между уцелевшим складом боеприпасов и лабораторными подвалами, Алукард бредил. Когда Уолтер вернулся, слегка воняющий дымком и копотью, Алукард затих. Вампир вытянулся на земле неестественно прямо, струной. Уолтер тронул его — бесполезно. Потряс — ни единого звука в ответ. Надавал пощечин — ничего в ответ. Сутки спустя, так и не распинав замерший вслед за хозяином гроб, Уолтер решил двигаться дальше — в спину его подгонял далекий пока говор танков и артиллерийских орудий. Доказывать свое лейтенантское звание кому бы то ни было у Уолтера не было ни малейшего желания. Уолтер сложил руки Алукарда на груди — ушла на это чертова прорва усилий. Проще было бы оторвать эти самые руки, чем нормально их согнуть. Сам Алукард весил на удивление много для такого субтильного тела — Уолтер еле-еле перебросил его через борт гроба. Со сложенными на груди руками, вымазанный в крови и грязи, он выглядел уснувшим изможденным ангелочком. Уолтер взвалил гроб себе на плечи — обычный человек, скорее всего, пополам сломался бы, но не выкормыш лабораторий «Хеллсинга». Уолтер убеждал себя, что это ненадолго. Все последовавшие за этим месяцы убеждал. Его дорога слилась в одну избитую сапогами, изнасилованную гусеницами танков тропу с редкими следами чеканных подков. Уолтер почти не видел перед собой — эта дорога, апофеоз всех путей, что он пройдет еще за свою долгую жизнь, тащила его по себе волоком, купала в грязи по уши, кормила ею, хрустела на зубах стреляными гильзами и обломками человеческих костей. Раз он наступил на «спящую» гранату, но понял это только после того, как она разорвалась, толкнув его шумом и дождем осколков в спину через три секунды. Гроб Алукарда выдержал. Придавил Уолтера так, что треснуло нижнее ребро, но — выдержал. Гроб Алукарда выдерживал все, но лучше всего — чужие взгляды. Низко пригнувшийся к земле, едва не сломанный весом своей ноши, Уолтер часто чувствовал их на своей шее. Острые, щупающие, злые — взгляды сквозь прицелы, взгляды по ту сторону спускового крючка. Уолтер шел, почти не прикрываясь, скребя взглядом бесконечную тропинку, заломив шею, будто в агонии — тем и спасался. Даже последним выродкам, отступающим нацистским ублюдками, разоренным войной селюкам, партизанам, потерявшим человеческий облик — никому не хватило духу поднять руку на пацана, который куда-то тащит гроб без крышки, в котором лежала маленькая мертвая девочка. Крышку Уолтер предусмотрительно примотал нитями к дну гроба. Эта самая крышка оставляла за Уолтером длинный, извивистый след. Если бы он мог, то написал бы на земле: «Какого хрена?!» — такими большими буквами, чтобы Артур Хеллсинг и его долбанная логистическая служба увидели это. Или просто — «Помогите». Может быть, даже «Помогите, пожалуйста». Но Артур был уверен в нем. В них обоих. Алукард должен был обеспечивать им отход — и вот он, отошел. Как и было обещано. Первые несколько недель Уолтер вытаскивал Алукарда из гроба. Ворча от натуги, он сажал его прямо, совал ему в руки зазубренную ржавчиной жестянку, которую использовал то вместо кружки, то вместо пепельницы, зачерпывал в нее воду из ближайшей лужи, и разговаривал с ним. Буквально обо всем увиденном по дороге — больше тем не было. Откровенничать Уолтеру было не о чем — Алукард и так знал о нем больше, чем Уолтеру хотелось бы. Алукард не отвечал. Уолтер сдался — Алукард «слушал» его впредь наказанным, без «кружки с чаем». Для себя Уолтер решил, что Алукарду интересно послушать про аэродинамику гаррот и их превосходство над всеми прочими видами оружия ближнего боя. Собеседник из него и впрямь вышел что надо — внимательный. И ничего, что не очень чуткий — иных у Уолтера, если разобраться, никогда и не было. Раз Уолтер закатил ему истерику — когда отлетела подметка у правого ботинка. Его лучшая, его любимая пара, между прочим! Он колотил гроб руками и ногами, переворачивал его, тряс, швырнул Алукарда в лужу, где тот пролежал, как брошенная палка, пока Уолтер бесновался и плакал. Раз Уолтер, издерганный паранойей, лесными шорохами, в которых он слышал только десятки карательных отрядов, подозрительно рассматривал Алукарда в упор. Тыкал пальцем в его щеку. Даже быстро, проверяя, поцеловал в плотно сжатые губы. Раз Уолтер размеренно и тихо пригрозил, что просто встанет и уйдет. Черт его знает, где они сейчас и что это за пустошь, но — эй, холод и мрак, и иней по утрам на деревьях, и хрусткие корочки льда на ветках, и в гробу становится ненормально тепло и как-то уж слишком привычно. — Я должен заботиться о себе, знаешь ли, у меня вся жизнь впереди, если ты помнишь, что это, — многозначительно сказал Уолтер и ушел, постоянно оглядываясь. Вернулся с вязанкой хвороста и случайно под ноги попавшимся обломком саперной лопаты. — Это нам очень кстати, это здорово, — приговаривал он, быстро копая яму под грохот канонады и визги умирающих. Потом — уронил в яму гроб. Потом — швырнул в него Алукарда и прикрыл его крышкой где-то до середины. Окруженный смертью, самым ее безжалостным, холодным и бездушным саваном хлипкой, переменчивой зимы, Уолтер понял, что умирающие люди не кричат. Они визжат, орут, причитают, вопят — что угодно, только не кричат. Крик — это слишком благородно для того, кого рвут на куски, режут и уничтожают всеми средствами, какие под руку попадутся. Мрак и ничего человеческого — только редкая, сонная тишина, в которой Уолтер мерз и мерз. Холод доканывал его до того, что он забыл обо всех ужасах, которые ему довелось увидеть за свою жизнь: положа руку на сердце, Уолтер признался бы, что хуже такого, всепроникающего, но не убивающего холода он не видел ничего. В ту ночь танк прокатился по забросанному снаружи землей гробу, сдавив его в тисках слегка расползшейся земли, но не ранив и не сломав. Уолтер оцепенело слушал это, незаметно для себя вжимаясь в спину Алукарда своей спиной. В гробу все еще было ненормально спокойно и — тихо. На следующее утро Уолтер, последовавший против хода спешно отступавшей дивизии, едва смог протащить гроб через все трупы, которыми был усеян подлесок. Запомнился Уолтеру один — с торчащим из задницы противотанковым ежом. Он спрашивал Алукарда каждый раз, как будет лучше. — Через Францию? Да ну, лягушатники теперь, поди, те еще параноики. Это если мы идем в правильную сторону. А если нет? Ну, тогда Дания. Или, там, Голландия какая-нибудь. Где сейчас нормальный выход к морю, чтобы не подохнуть на полдороги в порт? Вот и я не знаю. Условно Уолтер для себя решил, что идет к Дувру — вряд ли это было так уж удобно по карте. Вряд ли он взял верный курс — холодало чересчур стремительно, не сильно ли он забрал на север? Но ему нужен был пункт назначения. К нему двигаться было проще. — Ты себе даже не представляешь, сколько ты мне должен пачек курева. Первосортного. Уолтер догадывался, что петляет. Однажды он заметил, что ходит кругами, лишь трижды пнув один и тот же надоедливый куст. Уже под кустом он увидел свои же следы и запоздало хмыкнул, будто над не очень хорошей шуткой. После он свернул и побрел через перепаханное поле — далеко, далеко… Иногда он падал на землю, нелепо отшвыривая гроб. Иногда — лежал и выл на пустое черное небо с редкими огоньками грузовых самолетов. — Волчий вой отпугнет ненужную компанию, — сипло объяснял он Алукарду, утирая обильно выступившие слезы. Слезы — это от ветра. Все-таки на дворе ноябрь. Иногда он забредал в смятые пожарами и танками деревни, находил те развалины, что меньше покосились, и пытался растопить одни обломки другими, но остовы кирпичных печей и жерла расплющенных буржуек давали вместо тепла один только пепел. — Какая, если подумать, ирония, — ворчал он как-то, трепетно, почти нежно, обнимая горку еще теплой, пахучей золы, — я там, за морем, заведовал хозяйством в триста тысяч фунтов, у меня одних только ложек было на тысячу, а печь растопить не умею. Только приказать кому-нибудь. Уолтер пытался приказывать себе, но стоило признать — такому работнику он дал бы расчет через два дня максимум. Когда развалины деревушек и городков кончились и потянулись однообразные пейзажи сглаженных неурожаем и разорением полей, он начал выть по-собачьи. — Горло сорвал, на волка нифига не похож, — пояснил он Алукарду, пытаясь палкой сбить с высокого куста припозднившиеся и необклеванные птицами лещины, — и потом, чего бояться волков? Хорошие животные, благородные. А вот стая голодных собак — ее будет бояться любой разумный человек. Да и неразумный… опа! Тьфу! Лещина оказалась гнилой. К Новому году Уолтер потерялся. Чем дальше он шел, тем реже его понимали, чем яростнее он напирал, тем чаще его вышвыривали за дверь. — Пригодилась бы мне твоя помощь, — жаловался он спрятанному в кустах Алукарду. — Ты же из Румынии вроде? Эти ваши языки славянские — это нечто от дьявола. Или в Румынии языки были не славянские? Алукард ему не ответил. К середине декабря Уолтер попытался начать воровать, но местные жители, доведенные войной до осатанелой злости, едва не закопали его с изуродованными трупами фрицев. К Рождеству Уолтер смог наступить себе на горло и начал побираться, но что могли дать ему люди, лишенные всего? На Рождество Уолтер принес им несколько отрезанных голов — пойманных фрицев он самолично линчевал возле сарая деревенского старосты. Насколько он понял, его пожурили — слишком, мол, открыто действуешь. Это если судить по интонациям. Рождество он справлял тарелкой картофельного супа — в обнимку с охапкой сена, в королевских апартаментах, на чердаке сарая, над единственной в деревне полуживой коровой, пропердевшей все стены и самого Уолтера за компанию. Подумав, Уолтер уколол безымянный палец на левой руке и долго, методично сгонял кровь к окоченевшему кончику пальца. — С праздником тебя, — он капнул Алукарду на губы каплю крови, надеясь, что это хоть к чему-то приведет — не просто же так все эти запреты Артура, не просто же так… — Я думаю, — сказал он с нескрываемой злобой, — что только мудаки так себя ведут в Рождество. Хотя постой-ка — ты и есть мудак! Много после Уолтер подумал — наверное, для вампира само предложение отметить Рождество было вполне себе оскорблением. Очень даже серьезным. И ехидно, насколько позволял сковавший лицо холод, усмехнулся. Когда он выучил польский, оказалось, что все это время Уолтер брел в обратную от Дувра и моря сторону. К тому моменту от его щеголеватого костюма остались одни воспоминания. По полям он брел в кирзовых сапогах на пять размеров больше, в воняющем овцами кафтане, перепоясанном веревкой. Уолтер долго и тупо смотрел на старушку, которая чертила ему по ладони: вот Хорвица, вот Липово, вот Усть, а вот Кржмел — что неясно? А от Кржмела в Поливе Колоды, а от них в Грегожево, а там вдоль речки… — Небо, пошли мне хоть одну карту, — чуть не плакал Уолтер, запоминая по собственной ладони. В деревнях, где остались одни слепые бабки и глухие старики, направить его могла разве что удача да иная девчонка, заляпанная навозом по самое симпатичное личико. Солнце, по которому он пытался ориентироваться сначала, завело его в какие-то непролазные торфяники. Луна увела к болотам. В этом самом болоте он во второй и последний раз закатил Алукарду истерику. Пока гроб тонул, он бился на самом его берегу, рыдал, кусал землю, снова рыдал под далекое уханье филина — и грохот, и крики, и стоны, и выстрелы. Они не стихали никогда, он так привык к ним, что почти уже забыл, что где-то здесь, в растоптанном тылу, тоже идет война. Но в тот момент он все видел. Он все помнил. Гроб, в котором ему было так тепло, утонул. Завяз и ухнул куда-то на тинистое дно — неглубоко ведь, но не вытащишь. Уолтер отправил Алукарда следом за ним, проклиная во всех своих неудачах. А потом, по грудь в сонных пиявках и стоялой ледяной воде, елозил руками по дну. Тащил его за волосы. Тряс на берегу как куклу, проклиная и завывая, чтобы тот проснулся уже, мать твою! Стоило признать, что идти к Дувру стало легче, когда он выучил не только польский, но и все местные приметы, тропки, деревца, проселки и пролески. И когда не стало гроба, двигаться они стали только быстрее. В ближайшей церкви Уолтер заказал молебен по безвременно всех покинувшему Джону Коффину. Заплатить за это пришлось сохшим в его кармане про запас хлебным мякишем. Где-то на французской границе Уолтер начал хохотать. Он так раскраснелся от смеха и всхлипов, что пришлось умываться снегом — колючим и хрустким, отрезвляющим. Он вспомнил, что в первую неделю или две он еще думал отыскать какую-нибудь союзническую дивизию и найти там любой телеграф — а в самом начале он еще о телефоне думал. В оптимистичном плане они вообще предположили, что база для разведки не будет обесточена и отрезана от всех сетей пожаром. После шестой попытки застрелить его на подходе Уолтер эту затею бросил — любой силуэт после стольких лет ожесточенных схваток казался солдатам вражеским, быть «сопутствующим ущербом» и что-то объяснять он не хотел, как и раскрывать своего нанимателя. «Хеллсинг» был и оставался организацией почти шпионской, со всеми сопутствующими этому статусу ограничениями и условностями. Было и еще кое-что: какие бы войска ему ни встречались, видел он одно и то же — грязных, изуродованных до неузнаваемости усталостью и тоской людей, которым нужно было спасать мир во всем мире, а не отдельных представителей этого самого мира. Он смирился примерно после десятой промаршировавшей дивизии: иногда желал им молчаливо удачи, иногда плевал под ноги. Чувствовалось все одинаково уместно. Последние три месяца он просто сидел на дороге, пусто и безжизненно глядя им вслед. Не оскорбляясь и не кривясь брал, если ему предлагали, остатки пайка или хлеба, иногда даже нетронутые никем. Без особой надежды просил и иногда получал курево. И одинаково молчал на вопрос: «Ну куда ты ее прешь, чего не похоронишь и не оставишь в покое?» Когда дивизия проходила мимо, он думал, что ответ слишком простой, чтобы в него поверить: Алукард, каким бы он ни был, просто заслуживал лучшей участи, чем быть закопанным вместе со всем прочим дерьмом, которое они уже разгребли. Уолтер прикрывал «труп сестренки» еловым валежником и тащил за собой на импровизированных санях. К исходу января у него не осталось сил, чтобы нести Алукарда на себе. В морозный февраль, стиснувший легкие до кашля, до стона, Уолтер нашел новый заработок. И раньше среди всех маршировавших мимо него солдатиков находилось удивительное количество желающих остаться наедине с «мертвой сестренкой», но эти предложения он брезгливо отвергал, иногда даже сопровождал оплеухой. До потасовок никогда не доходило: на войне случалось всякое, но на такое вот желание даже однополчане посмотрели бы косо, если бы узнали. Но наступил февраль. Несмотря на все слухи и гром канонады, сдвигавшийся все дальше и дальше к немецким границам, в студеную серую бессолнечную зиму у всех иссякла надежда. В феврале кажется, что зима и холод будут вечными и незыблемыми. Даже память о лете стерта крупитчатым снегом. Уолтер же находил деревеньку, где его готовы были принять. Занимал самое видное место на постоялом дворе. Во всеуслышание заявлял, что у него при себе — маленькая нетленная девочка. И ждал. Сперва его осыпали насмешками. Он, приводивший Алукарда в порядок и отмывавший его щеки снегом, молча сидел и грыз свою краюху хлеба. На второй день смешков становилось меньше. На третий, когда до всех доходило, что девочка и впрямь не разлагается, ползли шепотки. На четвертый день находился первый Фома, которому требовалось проверить, не кукла ли девочка — но от той так шибало холодом, что сомнений не оставалось. На пятый день Уолтеру оставалось только раскрыть карман да следить, чтобы девочку не растащили на куски. Он смотрел, как старухи молятся у его ног. Как старики держат чинно сложенные на груди ручки. Как дети с рано закаленными трудом и голодом лицами смотрят на Алукарда, грозно насупившись о чем-то своем. Уолтер думал о том, как дешево продаются чудеса там, где для них не осталось места — и как легко всех убедить в этом самом чуде. Уолтер думал, что если уж Алукард до сих пор не распался в прах, то только такими вот молитвами. Уолтер думал, что не верит в чудеса. Просто он очень хочет довести их обоих домой. На шестой день Уолтер обычно заявлял, что голос мертвой сестренки ведет его дальше, на Валаам, и уходил — в противоположную от Валаама сторону, но кого это беспокоило, когда чудо уже куплено? Уолтер сказался восемнадцатилетним, чтобы его взяли на работу в Гданьске. Он ходил от судна к судну, но отовсюду его гнали, подозревая то ли шпиона, то ли просто какого-то приставучего недомерка. Уолтер не сдавался. — Может, это я такой невезучий? — спрашивал он у накрытого рогожкой Алукарда, греясь у разведенного в бочке костра. — Я вот каждый день слышу истории о чудесном душевном единении и всеобщей помощи, что же я делаю не так? Алукард молчал. Он не помог Уолтеру пробраться ни на один корабль — у закаленных и бывалых мореходов «маленькая мертвая сестренка» вызывала только брезгливые опасения. Когда Уолтер перестал использовать Алукарда как предлог «похоронить малютку на родине», неприятная слава «того психа с дохлятиной» о нем уже распространилась. — Жаль, что я не умею плакать по заказу, — легонько пнул он ногой Алукарда. — Все было бы легче. Уолтер постепенно понижал цену. В конце концов он нашел только один английский корабль, где капитан прямо ему заявил, что ему может быть хоть двенадцать лет, хоть десять, если он способен драить гальюн или таскать мешки. Уолтер выбрал мешки — после гроба они казались пушинками. Один из таких «мешков» он и подбросил в трюм судна. Чтобы застрять на нем на два месяца: к их исходу он почернел от угольной пыли и потерял несколько зубов от скудной кормежки. Улизнуть по веревке в Плимуте было бы делом одной минуты — шибануть сторожевому камнем по затылку да дать деру. Но не с мешком на одном плече. Каждый раз, когда цель оказывалась заветно близка, что-то да срывалось, мешало. То за ним хвостом ходил капитан со своей нудятиной, то его ставили на разгрузку до самого вечера, то мешок заваливало грузом так, что не пробраться. Все эти два месяца он наблюдал, как боцман, «в завязке», как он сам утверждал, яростно срывается и наклюкивается вдрызг за полчаса до отхода судна в трезвое плавание. — Последние поч… полч… в о-о-общем — самый трудный… а, ты понял, — выговаривал он Уолтеру, потно тиская его загривок огромной лапищей. Уолтер, у которого от злости разве что не трескались челюсти, не мог с этим не согласиться. Пару раз в такие вот «полчаса» он уже покачивался на якорной цепи в полуметре от палубы. — Идиот, — громко шипел он на себя. И влезал обратно, в общую для всех матросов каюту, чтобы там ждать следующего удачного случая. Подвернулся он в самом конце апреля. Из Плимута же до Лондона, после всех злоключений, было рукой подать. Всего-то неделя. Уолтер заявился домой под грохот салюта — его едва не пристрелили свои же постовые, пока он крался через кусты. — Хорошо работаете, — пробормотал он. И свалился без чувств еще на неделю. Мешок с Алукардом, как ему рассказывали потом, у него смогли отнять с большим трудом. Сэр Хеллсинг, раз пять поправивший ему одеяло и все подливавший и подливавший Уолтеру любимого какао, выслушал весь его рассказ молча. Когда Уолтер, голос которого был намертво сорван, закончил, повисла неудобная тишина. — Вы сможете что-нибудь с этим сделать? — спросил он, кивнув на соседнюю койку. Сэр Артур прикрыл глаза. Он долго молчал, будто собираясь с духом, а потом тяжело вздохнул. Он заговорил таким страшным тоном, которого Уолтер от него никогда не слышал: — Есть что еще сказать, ублюдок? Уолтер, почти полгода ждавший именно этих слов, почувствовал, как язык прилип к его гортани. А потом… — В общем-то, мне к рассказу добавить нечего. Мистер Доллнез все изложил предельно полно. Алукард, лежавший в лазарете, открыл глаза, будто просто моргнул на секундочку там, в Польше. И сел на койке. И улыбнулся. У Уолтера остался на бедре ожог: от неожиданности и злости у него так потемнело в глазах, что он выронил кружку с какао, прежде чем упал в новый обморок. — Ни кровь оборотня, ни кровь химеры, ни кровь другого вампира. Любые ухищрения любых чудовищ против меня — песок, дуновение ветерка. Я неуязвим для них. Алукард беззаботно болтал ногами. По своей ли прихоти или по прихоти сэра Артура, облик он не сменил. Как Уолтер многажды слышал после, разноса подобного тому, который Артур устроил вампиру, стены особняка еще не слышали. Чем он только ни угрожал, даже заточением. Но Алукард как-то усмирил Артура. Что-то сказал хозяину, после чего тот просто вышвырнул его из кабинета, проорав напоследок, что перед Уолтером тот обязан извиниться. — Ну? — исподлобья спросил Уолтер. — Что? — невинно переспросил Алукард. — Где извинения? — Ах, это. Алукард наклонился к самому его лицу. Блеснули живые, дегтярно-черные глаза. Было в них выражение, которое Уолтеру оставалось непонятно еще полсотни лет. — Я слишком тебя уважаю для этого. Но чтобы ты знал на будущее, — продолжил он совсем уж легкомысленным тоном, — убить меня может только человек. И не любой. Кстати, почему? — Что — почему? — со стоном спросил Уолтер, голова которого просто разваливалась. — Не дотащи ты меня до дома, я бы просто дошел до него сам. Или долетел бы. Брось ты мой «труп» — я бы нашел дорогу к Хозяину. И гроб не потерял бы, — добавил он с некоторым сожалением. — Так почему ты меня не бросил? Уолтер, переживший все эти полгода как в одном лихорадочном сне, вспомнил все — и костры, и ночевки спина к спине, и шутки, и пронизывающее одиночество, и эту мысль, которую он затолкал куда подальше — даже тот, кто дерьмово жил, заслуживает нормальной могилы. Он ведь в самом деле верил, что Алукард… ну… ушел. Чтоб он еще разбирался в вампирах, черт бы их побрал обратно. — Ты не поймешь, — тяжеловесно произнес он, наконец. — А ты? Зачем притворялся? К чему этот цирк? Алукард посмотрел на него в ответ. Странно, но и в его голосе, и во взгляде читалось только одно. Безграничное уважение. — Хотел посмотреть, насколько далеко ты можешь зайти. И я впечатлен. Алукард похлопал его по плечу и выпорхнул из палаты. Уолтер проводил его взглядом и стиснул кулаки, чувствуя непонятно откуда взявшееся ледяное спокойствие. Он уже понял, что зайти так далеко и получить такую насмешку в ответ он способен лишь один раз.