Дрянь

— Простите, а что, совсем никого нет дома? — Совсем никого. — Что-то здесь не так. Кто-то там все-таки есть! Кто-то же должен был сказать «совсем никого»! (с)

— Эй, Теодор! Теодор, ты будешь гномом. Садовым гномом! — Панси поправляет бант и бежит вперед. Узкая дорожка уводит влево и упирается в приоткрытую дверь подвала. — Догоняй! Приказной тон у нее от миссис Паркинсон, та очень любит наморщить нос и процедить: «Ну-ка, скажи что-нибудь! Дорогая, — не дожидаясь ответа, она оборачивается к маме. Та неловко пожимает плечами и краснеет. Ей стыдно за меня. — Твой сын умеет разговаривать? Мне кажется, мальчика нужно показать целителю», — мать Панси, похожая на кривую палку, качает головой, и стул подо мной нагревается. Становится горячо-горячо, как будто я сижу на сковороде. Я знаю, он заколдован, как и зеркало в спальне, которое каждое утро сообщает мне небрежным тоном: «Сначала надень брюки, а затем рубашку». Кажется, внутри зеркала живет домовик и день за днем читает по бумажке: «Встань-умойся-причешись-надень-брюки-а-затем-рубашку-спустись-на-завтрак». Бумажка длинная, как кишка, свернута в свиток, и домовик с усердием вычеркивает пункт за пунктом. Вечером, когда я ложусь спать, он смахивает пот со лба и с удовольствием достает новый пергамент. Шорох этого пергамента я слышу по ночам и уже не пугаюсь. Совсем-совсем не пугаюсь, хотя понимаю, что завтра на бумажке этой может быть написано: «Причешись-надень-мантию-не-дыши». И мне придется задержать дыхание, потому что… ну бумажка же! Я должен ее слушаться. Наверное, эльфу страшно в зеркале, ведь там же все наоборот. Все-все. Там год начинается в декабре, вилку берут в правую руку, а пишут левой. Я как-то попытался взять перо в левую руку, но учитель сказал, что это неправильно. — А почему? — хотелось, чтобы мой стул оказался под землей. Желательно вместе со мной. — Потому что все пишут правой рукой, мистер Нотт, — учитель наматывает кончик бороды на палец и смотрит на меня сквозь круглые очки. — Понимаешь, Теодор? Все пишут правой, и ты тоже должен. — А почему все пишут правой? — кажется, ножки стула на полдюйма ушли в пол. Готовятся провалиться. — Потому что так принято, — важно кивает он, уткнувшись в учебник. Моя комната дрожит и почти плачет. Я-то думал, что можно отличаться от других, а оказалось, что нельзя. И теперь мне придется отсчитывать год с января, писать правой рукой и слушаться бумажку. Потому что так принято. На пергамент падают слезы — это спальня ноет, не я. А я бегу за Панси и вижу лишь пышный бант на ее макушке. Я не люблю бегать, потому что болят легкие, а сердце достает из-за пазухи скакалку и начинает прыгать через нее. Чья-то рука отрывает от замка башни и подбрасывает в воздух. Облака, как рваные ошметки старой ваты, рассыпались по небу и важно шагают по нему строем. Перешагивают через верхушки деревьев, обходят солнце и собираются на самом краю, у горизонта. Я уверен, даже у неба есть край, а все разговоры о бесконечности — выдумки. — Теодор, ну что ты! — Панси смеется и машет мне рукой. — Теодор, а там что? — она показывает на темную дыру у подножья замка. — Т… там подземелья, ту… туда нельзя, — шепчу я и задыхаюсь. По горлу ползут мокрицы, заполняют рот, сыплются на землю. Я бегу, а огромные, окрашенные белой краской руки обматывают меня белой тканью, как пеленкой. Прижимают локти к телу, связывают ноги, и я ничего не вижу, но бегу. А меня обматывают. А я бегу, и мир вокруг скручивается, сминается, как листок, катится впереди, оставляя мне только серую пустоту. Слева и справа — тьма, и нет ничего, кроме поросшей травой тропинки и пышного банта Панси. Меня тошнит, желудок сжимается, и я падаю на колени. Кажется, будто мои внутренности выворачивают наизнанку, как перчатку, и мокрицы выпрыгивают из моего рта с радостными воплями. Смех Панси, словно старая запись на пластинке, шипит и хрипит. Он превращается в комок из пыли, рвоты и слюны; иголка на патефоне тупая, царапает пластинку, и смех стихает, чтобы через секунду опять ворваться в мой воняющий желчью мирок. — Теодор, а ты весь грязный. Серая пустота оказывается плотной, на ней даже можно лежать. Пустота трясется, словно по ней бегут десятки великанов, потряхивают кулаками и машут вырванными из земли деревьями. Они аккуратно переступают через меня, и один тонким голосом добавляет: — А еще ты меня не догнал, — Панси держит в руках куклу с вырванным глазом. Одноглазая девочка улыбается уголками губ и кажется, будто она просто подмигивает. — Ну вот что ты лежишь, а? — Панси садится рядом и трясет его за плечо. — Мы же не доиграли. Смрадный мирок чихает, иголка в патефоне становится на место: смех звучит в ушах, и я уже не замечаю назойливую Панси. Голова распадается на несколько кусков, и они медленно катятся в разные стороны. «У всех целая голова, Теодор, — укоризненно говорит учитель. — А на себя посмотри? У тебя она какая-то странная. Не как у всех. У всех целая». «Да-да, у всех целая, а я должен быть как все. Я уже иду собирать ее», — и я иду. Смех шастает вокруг и мешается под ногами, но я ищу части головы — и нахожу. Скрученный мир, как снитч, летит мимо, ударяется о серую пустоту и возвращается обратно. Смятый листок вздыхает и неохотно расправляется, стыдливо показывая мне очертания деревьев, силуэт замка и вроде бы краешек неба. — Теодор, не забывай, что ты садовый гном! — Панси топает ногой и подхватывает одноглазую куклу. — Ну вставай же, — и за руку меня тянет. Тропинка уводит в дыру у подножья замка, я выпутываюсь из пеленки и бреду по тропинке, хотя знаю, что в подземелье холодно и сыро. — Здесь темно! — из дыры мне машет кукла. Наверное, рука у нее тоже одна, и, кажется, на ней всего четыре пальца. А у всех пять, между прочим. — Как нам пройти? — чуть не плачет Панси, и белый бант покачивается на ее голове. Холод сочится из-под фундамента, лижет нам ноги, мы дрожим и бредем наощупь по ступенькам. Ступеньки покачиваются, стены скрипят, и подземелье вот-вот рухнет. По бокам, прямо в неровных камнях понатыканы двери, но на каждой огромный замок и нет ручки. Наверное, двери нарисованные, как и факелы на стенах. Дорожка полнится синеватым свечением, а потолок, наоборот, черный, как будто небо и земля поменялись местами. — Теодор, ну ты где? Смотри, дверь! Она нарисована, Панси, разве ты не видишь? И ручка, за которую ты дергаешь, тоже накарябана пером. Кстати, комната за дверью ненастоящая, ведь в настоящей, правильной комнате не может быть пять стен, только четыре. На стене тикают часы, а огонь в камине застыл, и языки пламени не шевелятся. Я подношу руку к ним, а они ледяные, а еще — не поверите — нарисованные. — Моей кукле здесь понравится, — уверенно заявляет Панси и устраивает ее возле фальшивого камина. Кукла хмыкает и недоверчиво косится на хозяйку единственным глазом. — Только холодно, надо дверь закрыть. А то мы простынем, — голосом своей матери заявляет Панси и с силой тянет створку на себя. Мой крик тонет в скрипе и захлебывается паром, поднимающимся от земли. Я бросаюсь к двери и дергаю за ручку, но она же нарисованная! Пальцы ловят воздух, а дверь хихикает и скалится в кривой усмешке. У нее нет трех зубов, и дыры чернеют неровными пятнами. Комната вздрагивает, и мы вместе с ней, а из темного угла маленькими шажками выходит кукла, усаживается на пол и глядит на нас левым глазом. — А когда ты вырастешь, Панси, ты ведь не бросишь меня? — у куклы нет имени, и я даже не знаю, как к ней обращаться, ведь у каждого должно быть имя, а у нее — нет. — Не-а. — Мы с Панси держимся за руки и прижимаемся друг к другу, потому что закуток крошечный, а еще так теплее. — Хочешь, я подарю тебе свой бант? — она стаскивает с волос белую ленту и протягивает кукле. Мы стоим перед дверью и смотрим на нее, не моргая, как будто если моргнем, то никогда не выйдем отсюда. А дверь хихикает и скалится, пока мы стоим. Она-то точно знает, что мы не выйдем. — Твой дом не любит, когда в его брюхе ходят люди, да? — шепчет Панси и оглядывается по сторонам. Замок не может не любить. Он ведь неживой. Ерунду какую-то Панси говорит, мой учитель сказал бы, что она не такая, как все. Это очень плохо. Дому все равно, а вот отец не любит. Он достанет палочку и накажет меня, а мама будет плакать. А я буду лежать и думать, что когда-нибудь от меня останутся хлопья плоти, куски кишок и лохмотья одежды. Отец уже стоит за дверью, его голос обращается густым паром и просачивается сквозь щели между дверью и земляными стенами. Я вдыхаю пар, воздух копится внутри меня, наполняет целиком, но в легкие не попадает. Панси обнимает меня за шею. Теодор-Теодор-Теодор-Теодор. Я почти не слышу и мотаю головой, чтобы освободиться от захвата, но она не размыкает объятий, душит-душит, швыряет на землю и забрасывает сверху мхом и грязью. — Теодор! — когда отец появляется в подземелье, затаптывая ботинками коварный пар, Панси стоит около стены и делает вид, что уже давно там стоит. — Вы так далеко забрались, — говорит отец, и я жду, что сейчас он вынет палочку и накажет меня. — Какие молодцы. Сегодня замечательная погода, и на ужин эльфы приготовили яблочный пирог, я отрежу тебе самый большой кусок, — кивает отец. — Помнится, ты хотел метлу? Сейчас же закажу в Косом переулке. Но мне же нельзя, целители запретили, и вообще. Я же плохо учу заклятия, и учитель недоволен мной, а еще я никак не могу вывести магическую формулу. Мне нельзя метлу, а то я совсем не захочу учиться. — Отец, но мне же нельзя… — мокрицы в горле хватают меня за язык и завязывают его узлом, а самая главная и жирная мокрица подбирается прямо к уху и, закатывая глазки-точечки, цедит: «Ну и дурак же ты. Бери, пока дают». А я не могу. Нельзя же, ну! «В этом мире, дорогой, — мокрица поправляет длинную бороду и очки в дорогой оправе, — можно все». «В этом мире нет неправильного? — волнуются мокрицы помладше. — Да ладно, кто сказал? — они шепчутся, прикрывая рты ладонями. — А если мы будем ходить голыми и на руках? Можно, а? А?» «Если ты приклеишь к тарелке с вонючей, прокисшей кашей бумажку с надписью «конфета», тебе сначала не поверят. Все будут тыкать пальцами, и смеяться, и крутить у виска. Когда ты приклеишь такую бумажку во второй раз, все закатят глаза и, быть может, назовут тебя сумасшедшим. На десятый пройдут мимо и спросят: «Эй, вкусная конфета?» На двадцатый, Теодор, тебе уже придется убеждать их в обратном, а они будут говорить: «Да ты что! Это же конфета, погляди сам!» И на тарелку с кашей указывать». Я не понимаю, о чем говорит мне главная мокрица, поселившаяся в моей глотке. Чушь какая-то про конфеты и кашу. Кашу нельзя называть конфетой, она же каша. Размазанная по тарелке, пресная, серая, сдобренная соплями. Я ем ее каждое утро, потому что сладкое мне нельзя. Целитель так сказал. Я поднимаюсь на ноги, и мы с Панси стоим, приоткрыв рты, держимся за руки, как будто порознь мы две тростинки. А вместе — почти плот. Вечером Панси забирает миссис Паркинсон. Она окидывает меня равнодушным взглядом и ничего не говорит, даже своего привычного: «Ах, милая, с твоим сыном что-то не так». Меня постоянно таскают по целителям, дура, хватит уже напоминать об этом маме еще разок. Вот когда я вырасту, я сам напишу этой миссис Паркинсон, что я здоров. А еще расклею по полу листки с надписью «Выход находится там». Листки будут вести в холл и к двери, и мать Панси наверняка послушается, ведь так принято. Я даже позову домовика — того самого, что сидит в моем зеркале, и он подтвердит, что против бумажки нельзя идти. Потому что так никто не делает. Я ползу по коридору в родительскую спальню: вот здесь, здесь и здесь я прилеплю куски пергамента с заветными указаниями. Ну, когда вырасту. В спальне не горят свечи, но мама с отцом не спят. Я сижу за дверью и слышу, что они разговаривают, правда не на английском — слов не разобрать, просто звуки, похожие на всхлипы обиженного эльфа. Хор эльфов поет унылую песню, словно на колыбельную, и я почти заслушался. Наверное, все эльфы замка выстроились в рядок, толкают друг друга локтями и посматривают на Уилки. Уилки — самый старший наш эльф, он открывает дверь гостям и провожает их в гостиную. Дверь отворяется бесшумно, но домовиков за ней нет. Спальня большая, почти бесконечная, а в ней только кровать и тумбочка. Отец навалился на маму всем телом, и ей, кажется, больно, потому что она тяжело дышит и иногда стонет. Совсем редко и тихо. А отцу плохо: ноги и руки свело судорогой, он двигается дергано, рвано, как будто запутался в невесомых, но прочных нитях. Отец похож на месиво конечностей, пальцев и волос. Или на гусеницу, порванную пополам. Наверное, на отца и маму напали, их связали вместе, и теперь они пытаются освободиться — качаются из стороны в сторону, скулят и задыхаются. А если не смогут освободиться — умрут, да? И я останусь один с эльфами и замком. В замке сотня комнат, и когда я заблужусь в бесконечных коридорах, меня никто не найдет. Никто-никто, потому что мама с отцом умрут. Когда умерла бабушка, она больше не могла говорить и ходить. И искать не могла. Крик рвется наружу. Но я пихаю в рот костяшки пальцев, по подбородку течет слюна, и она пахнет молоком, от которого меня тошнит. По щекам катятся слезы. Или слюна? Наверное, она заполнила рот, нос и подобралась к глазам: вот и течет теперь через них. Слезы накидывают на шею удавку, стягивают ее, сильнее, сильнее, я давлюсь рвотой, кашляю, мама, как картинка на смятом листке. Ее рот перекошен, глаза круглые, нос превратился в кляксу. Мама совсем голая, груди мотаются из стороны в сторону, темный треугольник волос чуть ниже живота. У меня такого нет. Мама подбегает ко мне — я даже не представлял, что она умеет летать по воздуху без метлы — и обнимает, пытается поднять. Ее руки тянут меня, толкают, тормошат, а я не могу оторваться от пола, и штаны у меня мокрые, я чувствую, когда сжимаю ткань в руках. — Дрянь, а не мальчишка, — отец проходит мимо, выходит в коридор, напоследок бросив матери: — Подотри за ним сама, эльфа не зови. Мама провожает отца взглядом и аккуратно гладит меня по волосам. Наверное, боится замараться. — Я не хотел. Горло само собой сжимается, мокрицы в нем плачут навзрыд, достали платки и шумно сморкаются. Минутная стрелка часов медленно ползет от двойки к единице. Мама молчит. *** Пар медленно поднимается от котла. Отец шипит сквозь зубы и поминает Снейпа, отказавшегося помочь, последними словами. Зелье лениво булькает, а мне кажется, будто оно бурчит: «Меня достали люди, не дают спокойно выплеснуться из котла и побежать в нору, заполнить щели между плинтусами и стенами, прожечь дыру в деревянном полу. Ничего не дают, гады, только мешают». Я, как и зелье, не люблю людей. Я накарябал на стене спальни огромные буквы: «Я ненавижу вас всех» и теперь жду, пока они застынут, но краска течет, капая на пол. Отец убьет меня, если увидит. Комната маленькая и темная, как коробка, а краска собирается в лужицу. Если наступить в нее и пройтись по комнате, останутся следы, как будто здесь есть кто-то еще. — Теодор? — дверь распахивается, и в спальню заходит отец. Он уже собран, в новых тапочках и в прекрасном расположении духа. Но в одном этом слове все-все: и строгий вопросительный взгляд, и недовольное ворчание «ты все еще не одет», и указание вести-себя-прилично. — А ну немедленно сними парадную мантию, ты разве забыл, что к ужину мы спускаемся только в пижамах? И не забудь про волосы, они у тебя слишком аккуратно уложены. Кажется, краска на стене застыла от неожиданности. Лестница, ведущая на первый этаж, кривая. Она всегда такой была, как и все лестницы в нашем замке. Ступеньки ворчливые, как расстроенная скрипка, и неровные. Они сколочены кое-как, и гвозди гордо выпятили шляпки, чтобы кто-нибудь ненароком на них наступил. В столовой накрыто на семнадцать человек, но сидят только восемь. Все они дружно хватают вилки правой рукой и принимаются запихивать в себя пищу, громко чавкать и обсуждать сплетни о той колдунье с первой страницы «Ведьмополитена». — Пойдем, — Панси делает круглые глаза и тайком показывает язык своей матери, рассуждающей об ужасной прическе «бедняжки». — Мне надоело слушать этот бред. Мам, мы пойдем, а то ты достала со своим бредом. — Да, дорогая моя, можете идти, а мы пока обсудим, как вы с Драко хорошо смотритесь вместе. А еще поговорим о том, насколько Теодор тебе не подходит. А вы идите, дорогие, идите, — миссис Паркинсон заливисто смеется, а я с трудом подавляю желание надеть ей на голову тарелку с жижей. На небе звезды, как изюм в плохо пропеченной булке. Мы бредем по примятой траве среди обглоданных деревьев, и Панси тычет пальцем: — Ой, гляди, а чего это дерево такое ровное? — и палочкой р-раз. Ветки неаккуратной кучей падают на землю, а ива скрючивается, горбится, как будто постарела в одночасье. Башенки склонились друг к другу, словно обсуждают всех и каждого, кто ходит у подножья замка. Замок зевает: распахивает дверь и тут же захлопывает. Дряхлые стены поросли травой и обзавелись настырными жуками, которые построили себе домишки и не собираются уходить с привычных мест. — Ты веришь в то, что Темный Лорд вернулся? — Панси решительно берет меня за руку и ведет за собой. Тропинка за долгие годы заросла так, что почти скрылась под травой, а вот серая пустота кругом ничуть не изменилась. Здравствуй-здравствуй, ты тоже меня помнишь, да, пустота? — Отец лично видел его в ту ночь, так что да, с полной уверенностью можно утверждать, что Темный Лорд жив, — мы оба в пижамах, и холодок лижет щиколотки. Его длинный язык покрыт трупными зеленовато-желтыми язвами — это подземелье раззявило рот и теперь показывает язык нам. — Как-то сложно ты говоришь, — качает головой Панси, совсем как ее мать. — Я с трудом тебя понимаю. А как ты думаешь, что теперь будет? Надеюсь, в Хогвартсе теперь не станет грязнокровок, а Слизерин сделают единственным факультетом. А еще можно будет ввести специальную одежду для магглов… Те уродливые мантии, что лежат у Малкин третье лето, подойдут. Как думаешь? Я думаю, что тебе надо заткнуться, а еще лучше зашить себе рот белыми нитками. Тебе пойдет белый, Панси, не сомневайся. — Зачем мы пришли сюда? — резко перебиваю я. От этого места веет мочой, ужасом и голодом. — Лучше вернуться в замок. Хотя бы в мою спальню. — В спальне неинтересно, — Панси тихонько улыбается, а мои ноги прилипают к земле. Какой гад напустил на подземелье заклятие Вечного приклеивания? — Да ладно тебе! — она смеется, и смех трещит из сломанного радио. — Как будто ты ни разу не закрывался с девочкой в спальне. Щеки горят, виски давит, и нет, Панси, я не закрывался ни с кем в спальне-зачем-никогда-не-спрашивай-меня. — …и не помогал себе сам? Да брось! Все так делают. Драко показывал мне… — Малфой? Что именно? — пластилиновые пальцы. Они мягко касаются горла, каждую секунду угрожая стиснуть его. — Он при тебе, что ли?.. — Ну да. Драко ебал эти ваши принципы, — непотребным словечком Панси заразилась от Малфоя. Малфой вообще заразный, как драконья оспа. — Это ведь просто, да? В глазах двоится, и Панси в подземелье не одна, их две, и обе подходят ко мне и шарят руками по моему телу. Свет жидкий, как расплавленный металл, он льется с выступающих из стен камней и капает на земляной пол, обжигает ступни, и я неловко переступаю с ноги на ногу, когда Панси — одна из них — дотрагивается до меня. Потолок медленно надвигается на нас, вот-вот раздавит, сплющит и погребет под собой. — Что с тобой? — вежливый вопрос, ответ на который ее не интересует. — Здесь холодно. И красиво, — я несу чушь, лишь бы что-то сказать. — У вас таких подземелий нет. — Ну и кого ты хотел удивить? — Панси обиженно надувает губы и — наверняка в отместку — снова касается моего паха. Живот скручивает судорогой, как будто между ног завелся червь и теперь точит мой член. Сжирает кожу и оставляет мне только боль, стыд и тошноту. — Мы же были здесь детьми, забыл, что ли? — голос далекий, как из глубокой ямы. — Я уже видела эти ваши подземелья. Панси улыбается уголком рта, показывает мелкие зубы и гладит меня по затылку. Вдалеке орет кошка, как будто ей оторвали хвост, а может, мне просто чудится. Если оторвать Панси руку, она тоже будет орать, но зато перестанет… — Слушай, а тебе точно пятнадцать? — с лживым сочувствием спрашивает она. — Мне кажется, с тобой что-то не так, — мерзкие пальцы, как пластилиновые ленты, облепляют мои бедра, пальцы везде, и их много, гораздо больше двадцати, языков тоже много, и они лижут мои ключицы. Если мать дрянь, дочь вряд ли вырастет лучше и добрее. — Ты какой-то неправильный, и подземелье у тебя неправильное. «А какое должно быть?» — вопрос вертится на языке, но спотыкается и не решается соскользнуть с него. — Дрянь, — на одном выдохе слово падает к моим ногам и с трудом, пошатываясь на тонких ходулях, бредет в угол. Слово садится там и вынимает спицы. Возможно оно свяжет нам всем удавки, и мы наконец-то сдохнем. — Ты считаешь, что это неправильно, да, Теодор? — шепчет Панси, быстро двигая рукой. — Что мы сейчас должны переодеться обратно в мантии и усесться в гостиной, чтобы слушать невыносимую болтовню наших матерей, да? Ой, прости, я забыла, что у тебя нет матери. А ведь это тоже неправильно, потому что у каждого должна быть мать. А у кого нет — тот не такой как все, понимаешь? — ее бормотание вязью ложится на выщербленные стены. — Ты сейчас… неправа… — Да ну тебя. Помни про бумажки, Теодор, — Панси мило улыбается и смотрит мне прямо в глаза. — Про какие? — воздух вокруг как желе, и стены трясутся. Вспоминается домовик за стеклом и длинные свитки, которые указывают мне, что делать. Я не знаю, чем буду заниматься завтра, потому что бумажки явно кто-то подменил. С каждым днем указания становились все более странными, порой нелепыми, но постепенно я привык, что к ужину нужно спускаться в пижаме. — Про те самые бумажки, — Панси словно лекцию читает. Не хватает профессорской мантии и указки. — Если прилепить на тебя бумажку с надписью «Гойл», спустя пару недель все поверят, что ты Грегори. И каждый будет смотреть на тебя, говорить: «Привет, Гойл, а ты Нотта не видел?» Так не бывает. Вот же я стою, и плевал я на этикетки. Какой Гойл? Нет-нет, так не бывает, Панси лжет. На лбу выступает испарина, ноги ватные, как будто по коленям с размаху дали палкой, а в штанах мокро. Как тогда, в детстве, когда я лежал на полу в родительской спальне. И сейчас снова придет отец и скажет подтереть за мной — теперь уже Панси, а не маме. Панси смеется точно так же, как миссис Паркинсон. Смех грохочет в моей голове, скачет от уха до уха, показывает язык удивленным мокрицам. Слез нет, потому что они копятся где-то у переносицы, глаза жжет, в горле застрял клубок из волос — волосы Панси лезут в рот и остаются там. Она целует мои губы, а в вырезе ее рубашки мелькает грудь, и Панси тихо продолжает: — Главное убедить окружающих, что ты прав, соображаешь? А остальное они сами додумают. Если ты закроешь глаза и сотню раз скажешь себе, что меня здесь нет… Хм, быть может, я тогда исчезну? — Панси касается моего лица кончиками пальцев, но я почти не чувствую тепла. Она становится все прозрачнее, как в тех сказках Бидля про мантии-невидимки. Насрать. По стенам бежит рябь, я шмыгаю носом часто-часто, колени трясутся, и все тело липкое, сопливое, вязкое, как загустевшая слизь и слюна. Панси хохочет и легко отстраняется, запахивает рубашку, идет к выходу, оборачивается и показывает язык. Длинный язык, похожий на веревку. Конец веревки заворачивается и скручивается в петлю. Намекает, что ли? «Дрянь», — здесь жутко холодно, словно я без одежды. А Панси изучает меня, как будто я заспиртованный экспонат в кабинете Снейпа. Наверное, когда-нибудь я тоже захлебнусь мутноватой жидкостью, а первокурсники будут тыкать в меня пальцами и ржать. Я закрываю глаза и слышу, что вдали часы начинают бить. «Панси здесь нет, я один». Часы в гостиной, а я в подземелье, почему же так слышно? Они прилежно отсчитывают удары, а я повторяю эти слова как вызубренное заклинание или давно забытый стишок про Грога Грозного. «Я здесь один, и Панси не опускала меня сейчас». Будь удары шариками, они по одному вкатывались бы в подземелье и постепенно заполнили его доверху. Быть похороненным под кучей разноцветных шаров — это, скорее всего, интересно. Часы не успокаиваются и бьют-бьют-бьют, как будто хотят вколотить меня под землю. Понимание, что ударов не может быть больше двенадцати, приходит постепенно, крадется по земляному полу, вертится около ног, цепляется за штанины и медленно карабкается к голове. Лениво хватает меня за воротник и орет в ухо: «Тебя где-то обманули!» Глаза режет даже тусклый свет, я щурюсь и пытаюсь разглядеть, где же Панси. Шорох позади похож на звук осторожных шагов. Грязная, поросшая мхом, опутанная паутиной кукла сидит в углу и оправляет замызганное платье. Вместо носа у нее дыра, зато на голове — серовато-зеленый пышный бант. Кукла моргает единственным глазом и с грустью смотрит на меня. — А Панси где? — знаю, что не дождусь ответа, но попытаться стоило. — Я за нее, — отвечает кукла. — Видишь? — и спиной поворачивается. А на спине написано кривыми буквами: «Панси Паркинсон». Осталось повторить это про себя десятки раз, и тогда все поверят. Панси в подземелье нет, а кукла аккуратно рвет бант на тонкие полоски. *** Библиотека тускло освещена и полна ненужных людей. Однокурсники корпят над книгами и готовятся к СОВ, а я не собираюсь плясать перед дряхлыми стариками, возомнившими себя самыми умными. Драко чертит на пергаменте виселицу и рисует человечка в петле. Интересно, если написать на человечке «Поттер», есть хоть малюсенький шанс, что завтра утром мы обнаружим Поттера в петле? Или через месяц. Пожалуйста. — Наших отцов назвали Пожирателями, — восторженно шепчет Драко. — Здорово, правда? Я почти не удивлен. Люди вокруг вообще творят непонятные вещи. Поттер и вовсе кричит на каждом углу о каком-то секретном обществе «Орден Феникса». Вчера схватил меня за мантию и давай рассказывать, как они будут ловить наших отцов, планами размахивал. Я успел увидеть, что Снейп тоже в составе Ордена. Надо же, и он свихнулся. А может, наоборот — я. — И погода сегодня на улице замечательная, — с широкой улыбкой вставляет Миллисент. Я поднимаю взгляд и вижу потолок, затянутый серыми тучами. За окном хлещет дождь, потоки воды обрушиваются на землю, собираются ручьями и убегают в канавы. Чудесная погода, и не поспоришь. Не могу понять, который час: огромные часы в Большом зале перевернуты, и секундная стрелка бежит в обратную сторону. Мне кажется, что это неправильно, хотя так было всегда. — Ваша задача получить как можно больше оценок «отвратительно», — настойчивое тиканье звучит в ушах, отбивая такт. — Увижу хоть одну «превосходно», — Снейп обводит класс взглядом, — пеняйте на себя, — и запахивает белую мантию на груди. Наверное, белые мантии выдаются в Ордене Феникса в качестве форменной одежды. Вчера мне снилось, что все мы носим длинные черные одежды, изучаем те предметы, какие захотим, и называем вещи своими именами. Кажется, такой сон я постоянно видел в детстве, а потом он куда-то исчез, как будто тряпкой со стекла смыли. — Мистер Нотт, не забывайте, что вовремя сдавать домашнее задание не принято, — Снейп швыряет мне пергамент, а Панси хихикает и тычет меня в спину пером: — Ну ты даешь, Нотт, раз двадцать повторили, что вовремя не надо, а ты… — Отвали, — ее голос душит. Воздух пахнет долгой болезнью и, загустев, течет по спине и по ногам. — Ну ты чего такой злой, а? — она обнимает меня за шею. От Панси прет конфетами, корицей и ванилью. — Ты обиделся? Почему? — Что, уже забыла? В подземелье, у нас в замке? — ее рука как холодная лягушка, только не квакает. Сейчас Панси обнажит мелкие зубы и захихикает, но она удивленно таращится на меня и закатывает глаза. — Ты свихнулся, точно тебе говорю. — Ты только заметила? — вставляет неуместный Драко. — Я никогда не была у вас в гостях, Теодор, — Панси отворачивается и смотрит на Снейпа, который щедрой рукой ставит всем «превосходно». Будь я был в своем сне, я бы порадовался за однокурсников. Вместо звонка звучит дребезжание, и Снейп первым выскакивает из кабинета. Как обычно, словно боится, что не успеет на завтрак. Утренний ужин он всегда пропускает, а вот на вечерний завтрак является одним из первых — разве что Макгонагалл может его опередить. За окном уже темно, за столами тишина, и только ложки стучат. Я смотрю на кашу, она же вот была кашей. А теперь совсем не каша, теперь на тарелке конфеты лежат. Я видел Панси у нас в замке, мы были вдвоем в подземелье, она же там еще куклу забыла! А Панси говорит, что я все выдумал. Ну и кто из нас врет? — Панси, — я догоняю ее в коридоре, а она шагает вперед, увлеченно читая учебник по трансфигурации. Панси всегда ненавидела трансфигурацию. — Послушай… — О, — даже ее рот похож на букву «о». — Привет, Грегори, а ты Нотта не видел? — Панси открыто улыбается, и стены, превратившись в кисель, стекают вниз, оставляя на месте лишь обгоревшие двери. Как будто на замок плеснули с неба гноем бубонтюбера — собрали у Спраут все запасы и вылили. — Гойл, ты оглох, что ли? Нотт где? Мне срочно нужно списать маггловедение. — Но мы не изучаем маггловедение, — язык еле ворочается во рту, как будто обратился ленивым слизнем. — Все изучают маггловедение, Гойл, ты последние мозги в спальне забыл? Мы все должны знать, насколько магглы ушли вперед. Чтобы стремиться к совершенству. Небо капает с потолка липкими каплями, и теперь потолок — просто коричневая деревяшка, без облаков и солнца. Унылое и бесцветное полотно. — Прекрати, слышишь? — я хватаю Панси за плечи и встряхиваю. Пускай она прекратит нести чушь, пускай зашьет себе рот белыми нитками. — Мы не изучаем маггловедение, и я не Гойл, я Теодор, понятно? Панси меня не узнает, пытается дотронуться до лица, но тает вместе со стенами, покачивая головой, я срываюсь с места и несусь по коридорам, сползающим к моим ногам. Стены плавятся, оставляя после себя почерневшие камни, пол расходится по швам, как ветхая ткань, и вокруг — только снег и бесконечный Запретный лес. Я гляжу на него с высоты и замечаю, что башни вдалеке оседают, как будто они из мягкого шоколада. Гобелен с изображением Варнавы Вздрюченного тлеет, нити превращаются в черные ошметки, а сам Варнава подобрал мантию и карабкается на шкаф, но тролль скидывает его и заставляет продолжить урок балета. А на двери напротив гобелена огромными буквами написано: «Комната На Все Времена». Я дергаю ручку, но замок крепкий, и ручка отрывается, оставляя дыру в двери. Мое собственное дыхание огромным пузырем заполняет коридор, все щели, ниши и лазейки, оно давит со всех сторон, и в отчаянии я наклоняюсь к дыре, чтобы хоть одним глазком взглянуть. За дверью светит солнце и зеленая, почти сверкающая, трава. Кажется, за дверью тоже есть замок — вон он, вдалеке — и двор, и студенты. Все они одеты в одинаковые черные мантии, сидят на лавках и смеются. Я давно не слышал такого смеха — все больше хихиканье Панси. Я колочу по створке кулаками, пинаю ее, кричу «Коллопортус!» и заглядываю в дыру, но никто не открывает. А позади стены лежат неаккуратной массой, оставляя ощущение, что с меня снимают одежду. Ладони содраны, исцарапаны, и на двери остаются мазки крови. Просунуть бы руку в эту дыру, может, удастся сломать замок с той стороны? — Ты чего стучишь? — Дверь, словно испугавшись таких мыслей, бесшумно отворяется сама, и на пороге появляется Панси. — Тебе сюда не нужно. — Дрянь! — я хватаю ее за плечи и вталкиваю обратно, захлопнув за собой дверь. Здесь очень жарко, как на сковородке. — Что ты здесь делаешь? Почему здесь все так, как мне хочется, но мне сюда нельзя?! — В этом мире нельзя творить такие вещи, — как ни в чем не бывало заявляет Панси, потирая щеку, покрасневшую от удара. — Теодор, ты слышишь? Здесь каждый день солнце на небе, как гигантский галлеон на блюдце, и добрые люди, готовые помочь, и замок новый, и трава… трава зеленая, знаешь, Теодор, а иногда до боли в глотке хочется, чтобы пошел снег. — У нас снег, — в горле комок. — Пошли к нам, у нас снег, — я тяну ее за руку. — Почему ты мне лжешь, Панси? Ведь ты была у меня в замке, ты была, разве не помнишь? Этим летом. — Я не помню, — грустно и равнодушно произносит она, останавливаясь и ковыряя носком ботинка траву. — А почему ты не в мантии? Здесь все ходят в мантиях, ты разве не видишь? В этом мире можно все, главное, убедить остальных, что действуешь правильно. — Но ведь они ненастоящие! Всё ненастоящее! — я почти выкрикиваю эти слова и разворачиваю Панси лицом к фальшивому замку. Указываю на слишком новые башенки и бойницы, закрываю ладонью глаза от солнца и вытираю пот со лба. — Зато они добрые, — Панси кивает на проходящих мимо младшекурсников. — Даже не знаю, что лучше. И я не дрянь, Теодор, — она мягко высвобождает свою руку из моей и бредет обратно, идет, идет долго, но почему-то не приближается к замку, словно на месте стоит. Спустя пару минут Панси произносит: — Кстати… — и оборачивается. — Я ведь забыла в вашем подземелье куклу. Безумная улыбка расцветает на ее губах, как чернильное пятно. — Но ведь ты секунду назад утверждала, что… — Ты так часто говорил мне, что я была там… Мне пришлось поверить. Мне чудится, будто я стою посреди класса, стены его увешаны досками. По углам притаились преподаватели с палочками и поминутно взмахивают ими. Буквы на доске мечутся, разбегаются, меняются местами, и то, что всего полсекунды назад было реальным, стирается, превращаясь в иллюзию. Осталось только разобрать, где иллюзия, а где реальность. — А теперь ты будешь садовым гномом, Теодор! Догоняй! Мы выбегаем на улицу, небо действительно хмурое, облака рваные, а деревья скрюченные. Это правда, представляете, я точно знаю. И это гораздо лучше ненастоящего солнца и лживо-приветливых людей. Замка вокруг нет, наверное, стены растаяли полностью, и даже обгоревших камней не осталось. Тропинка уводит от темной дыры у подножья замка, и серая пустота смыкается позади нас. Панси я не вижу, только пышный бант маячит впереди. Я прибегаю в спальню, захлопываю дверь и вынимаю палочку. Табуретка такая высокая, а пол ближе, чем обычно. Я с трудом взбираюсь на стул, зеркало летит на пол, разбивается, и часы, охнув, забывают идти. Домовик, прикрываясь длинным пергаментом, верещит и угрожает закричать, но я хватаю его за худые ноги и выбрасываю в окно. Надеюсь, он сломает себе шею. А листки с указаниями я сожгу, ведь в мире нет неправильного, а все законы придумали люди. Завтра я поеду в Хогвартс, и Снейп снова поставит мне «удовлетворительно». Единственная посредственная оценка среди всех «превосходно». Ее мне поставит любой Снейп — в белой или в черной мантии, неважно. — Ты опять исписал всю комнату этими словами, — отец появляется на пороге и спокойно, почти обреченно указывает на многочисленные «она жива». — Думаешь, это вернет мать? Конечно, вернет, ведь если сказать много раз, все поверят. Не дождавшись ответа, отец разворачивается и, перед тем как хлопнуть дверью, выплевывает: — Причешись и спускайся к ужину. Опять нажрался леденцов? Забыл, что покрываешься пятнами от сладкого? Мне снова писать целителю? — и уходит. В углу спальни сидит кукла, которую Панси подарила мне в детстве, за окном бледное солнце как блик на сером небе, ветер качает деревья и швыряет последние листья в окна. Я беру палочку и стираю со стены бесполезные слова, пакетик «Берти-Боттс» пылится под кроватью, а снег на земле превращается в грязь. fin Ноябрь 2011