Молоко

— Красная футболка, — продолжая улыбаться, почти неслышно шепчет Одетта.       Я лениво скольжу глазами по обступившей нас небольшой толпе и быстро нахожу искомое — огромный бородатый мужчина в красном с фотоаппаратом наперевес задумчиво изучает нас цепким взглядом прожженного репортера.       Он поднимает фотоаппарат к лицу, и мне становится виден принт грозного Сталина на ярко-красной ткани, обтягивающей мощную грудь.       Надо же, какая ирония.       Я крепче обнимаю Одетту за тонкую талию и лучезарно улыбаюсь в камеру этого коммунистически настроенного типа, нагло игнорируя всех других фотографов. Черт знает, кто это, но раз моя спутница, а по совместительству, и мой главный редактор, обратила на него внимание, значит, оно того стоит. Одетта всегда знает, что делает, и этот бородатый варвар вполне может оказаться спецкором какого-нибудь топового глянца, несмотря на то, что выглядит скорее как человек, привыкший разделывать бурых медведей.       Внешность обманчива, знаете ли.       Ослепляющие щелчки, сливающийся шум множества разговоров и смеха вокруг, теплая рука на моей талии.       А мне дико хочется спать…       Одетта вдруг сжимает пальцы и медленно тянется губами к моему уху. Я, мгновенно поняв ее замысел, слегка сгибаю колени, чтобы ей не пришлось вставать на носочки — мои десятисантиметровые кэблы немного вознесли меня над любимым главным редактором. Женщина невесомо касается носом моей щеки и тихо шепчет. — Питер сегодня приезжает, так что я уйду через полчаса.       Я киваю, по-прежнему довольно улыбаясь — как будто она доносит до меня другую, гораздо более приятную и ценную информацию.       Вспышки вокруг начинают щелкать с удвоенной силой.       Маленькие шуточки, разводки для идиотов, которым лень даже залезть в гугл и найти все доказательства того, что разворачивающееся перед ними милое действие — фикция и провокация.       Фотка, кстати, обещает быть потрясной — главный редактор весьма неплохо мелькающего журнальчика и ее лучшая журналистка мило шепчутся, весьма недвусмысленно обнимаясь. Мои коллеги по многочисленной братии стервятников, несомненно, оценят и мои трогательно согнутые колени — ну как же, ведь эта невыносимая Одетта К. и знать не знает что такое каблуки в принципе.       Наконец, импровизированная фотосессия заканчивается, и моя спутница, кивнув мне, тут же уносится в неизвестном направлении. Я медленно иду куда-то в столь же неизвестном направлении, по пути фоткаясь с людьми, которые, как ни странно, меня узнают и в один голос говорят мне, какая я крутая и как они мне благодарны за неравнодушие.       Приятно, конечно.       Приятно, что многим небезразлично то, что я делаю, и чувства, которые я испытываю, когда мне говорят такие слова — одни из лучших в моей жизни.       Я улыбаюсь в камеру айфона, стоя между двумя кожаными «медведями», и одновременно думаю о том, что эта вечеринка под открытым небом оказывается гораздо скромнее, чем я предполагала. Ни тебе скандальных гостей, ни оппонентов, с которыми можно устроить зачетный срач, ни даже конкурентов, к которым можно подвалить и со сладкой ухмылочкой поговорить о дизайне последней обложки, «на мой взгляд, крайне неудачном».       Нет.       Сплошь представители ЛГБТ, большинству из которых нет и тридцати. Неторопливо лавирующие между ними немногочисленные залетные со скучными лицами. Немного журналистов, в основном из каких-то мелких изданий. Фотографы, которые тоже, видимо, разочаровались в поисках крупной рыбы и коллективно отправились повышать рабочий настрой к импровизированному бару, незаметно втиснутому среди кустов жимолости.       Кажется, мои ноги тоже ведут меня к этим накрытым белыми скатертями столам. Что ж, неплохая идея — если ловить здесь нечего, то можно попытаться поймать хотя бы кайф. Честно говоря, пока я очень смутно представляю, зачем мы с Одеттой вообще сюда притащились.       Вообще-то обычно я не отлыниваю от работы и активно общаюсь с разным тусующимся людом, но сегодня у меня банально нет сил. Я, черт возьми, устала, и помочь мне сейчас способен только банальный десятичасовой сон, которого я так долго каким-то чудесным образом избегала.       Окинув скептическим взглядом собравшуюся около столиков толпу, я решаю немного подождать и сажусь на скамейку, одиноко стоящую под большим кленом. Блаженно вытягиваю ноги, мысленно благодаря себя за то, что не додумалась надеть кожаное платье, а обошлась простым черным, которое не липнет к коже и вообще гораздо уместнее здесь смотрится.       Поздний вечер, плавно перетекающий в ночь, фоновое журчание музыки и сливающихся воедино голосов, теплый свет желтых фонарей, мягко оттеняющих полумрак — все нещадно навевает сон. Я закусываю губу и роюсь в сумочке в поисках смартфона, чтобы проверить, не накидал ли мне Алекс пражских фоточек, но мои отчаянные попытки борьбы со сном внезапно прерывает Одетта, которая со своей обычной, близкой к световой, скоростью пересекает лужайку, плюхается рядом на скамейку и обеспокоенно на меня смотрит. — Фро, ты чего? Обычно ты уже выуживаешь у народа какую-нибудь офигительную историю о том, как два любящих мужских сердца познакомились у дедушки на даче. — Судя по этой тусовке, скорее в сортире «Викинга», — ухмыляюсь я. — Неважно. Ты меня поняла. Смысл в том, что ты сейчас с мечтательным лицом прохлаждаешься на лавочке, что для тебя не очень-то характерно. Вот я и волнуюсь. — Оди, я задолбалась. Реально. Бешеная неделя — сначала американцы, перелеты эти, потом встречи бесконечные, ведь всем почему-то именно сейчас приспичило. А этот нудный мудила брокер, у которого я утром интервью брала, окончательно меня доконал. Заслуженное первое место по занудности. Черт, я еще и ночью сегодня почти не спала, — я устало потираю уголки глаз, почему-то совсем не испытывая угрызений совести за то, что ною тут сейчас как первокурсница. — А ночью-то что было? — Одетта поднимает тонкие брови. — Алекс улетел утром. В Прагу на неделю. Поэтому вчера он решил попрощаться по полной программе и потащил меня в китайский ресторан пить пуэр, а потом, — я обреченно махаю рукой, безуспешно пытаясь скрыть широкую улыбку, непрошенно появляющуюся на лице. — Аааа, понятно все, — хитро улыбается женщина. — Мне уже не 20 лет, чтобы так делать. Мне нужен жесткий режим и суровая тайская массажистка, — внезапно я начинаю злиться и хлопаю себя по колену, — короче, Оди, ничего качественного я сегодня все равно не сгенерирую, так что давай я лучше потом что-нибудь придумаю. По-моему, тут все равно ничего особенного нет. Обычная молодежная тусовка, каких тысячи, пусть и с радужным оттенком. — Знаешь, я как раз по этому поводу тебя и искала. Прогулялась я тут немного, поболтала с людьми, в том числе и с тем бородатым фотографом, и пришла к нескольким выводам. Во-первых, ты права, вечеринка совершенно беспонтовая, и по этому поводу кое-кто в понедельник у меня круто получит. — Бедный Стефан, — хмыкаю я. — Я, знаешь ли, не для того его наняла, чтобы он мне дезинформацию сливал. Это из-за него я сейчас тут торчу, вместо того, чтобы нормально встречать мужа из экспедиции, а ты вместо того чтобы наконец выспаться. Если бы он лучше собирал инфу, я бы отправила сюда Марту с Евой, попрактиковались бы. А в итоге чувствую себя полной идиоткой. — Раньше ведь нормально все было. Малыш Стефан теряет хватку? — Еще чуть-чуть, и он в комплекте с хваткой потеряет рабочее место. Ладно, это уже мне разгребать. — А что за бородатый коммунист? — А, этот. Из политической газетки, ему задание дали нафоткать как можно больше нетрадиционных, понятия не имею зачем. Из фотографов самый крутой здесь. Он сказал, нас с тобой тоже может туда записать, уж очень хорошо смотримся. — И что ты ответила? — Сказала, на его усмотрение, — Одетта весело прищуривается, — но к чему я это все веду, Фро. Черт с ним с коммунистом. В итоге я пришла к выводу, что наш журнал вообще не будет публиковать ничего про эту вечеринку. То есть, тебе не придется ничего писать. Свобода, солнце.       Я опускаю голову и тихо смеюсь, выстукивая пальцами по скамье какой-то неровный ритм. Благослови Господи моего любимого главного редактора. — Одетта, я говорила, что люблю тебя? — Фро, что за сопли! Где твой хваленый цинизм? — Цинизм тоже устал и уже спит. Остались ничем не прикрытые искренние человеческие чувства. — Да ну тебя, — смеется женщина, — сколько у тебя выходных? — Два. — Отдыхай. Но во вторник интервью с мудилой брокером должно лежать у меня на столе. Андестенд? — Да, капитан, — я шутливо отдаю честь, — иди уже, а то Питер обидится. — Я ему обижусь. Клянется мне тут, что теперь полгода из дома ни ногой. Давно пора, а то уже дети скоро забудут, как он выглядит. Ты на машине? Подвезти? — Нет, — я мотаю головой, — не на машине. Но я еще посижу немного. Раз нечего ловить, останусь хотя бы на дегустацию. — Не хулигань, а то Алексу все расскажу. И не усни тут на лавочке смотри, а то репутацию испортишь. — Скука какая. Мне мама и то меньше нравоучений читает. — Сучка. Ладно, пока, солнце. — Как у вас быстро меняются приоритеты, фрау. Пока. И спасибо.       Одетта мягко улыбается, легонько хлопает меня по плечу и быстро растворяется в желтой маслянистой дымке подслеповатых фонарей. Я задумчиво смотрю ей вслед. Когда — а это когда, я уверена, обязательно в будущем случится, я захочу уйти в более серьезное издание, мне будет очень жалко с ней расставаться.       Я тяжело вздыхаю и подхожу к опустевшему бару. Меня сразу же встречают идеальными бессмысленными улыбками двое загорелых красавчиков, похожих на итальянцев — видимо, местные бармены. Они смотрят на меня взглядами натренированных комнатных собачек, а я тем временем облокачиваюсь на импровизированную стойку и говорю им, что хочу маленькую бутылочку «Бейлиса» и ликёрную рюмку.       Бармены быстро переглядываются между собой, и у меня сразу же закрадываются подозрения насчет их ориентации. Судя по всему, в мыслях оба уже где-нибудь далеко отсюда и занимаются более приятными вещами. Я делаю вид, что ничего не замечаю и продолжаю буравить взглядом металлическую пуговицу на униформе одного из красавчиков, рассеянно накручивая прядь волос на палец. Затем встряхиваю головой и смотрю на них снизу вверх, слегка ухмыляясь — этот трюк мне всегда прекрасно удается. Бармены в ответ еще шире расплываются в улыбках, затем один из них выставляет на белую скатерть знакомую бутылочку из темного стекла, ставит рядом рюмку, и открывает бутылку. Я говорю «спасибо», кидаю на стол смятую купюру и возвращаюсь на свое любимое место.       Первая рюмка. Знакомая сливочная сладость обжигает мне горло.       Откуда эта тоска, стиснувшая грудь бархатными лапами? Почему этот энергетический спад настиг меня именно сейчас, когда я осталась одна?       Но я же не могу вечно фонтанировать, мне тоже нужно иногда амебно распластаться и пожалеть себя. Просто так, без повода, чисто по-женски.       Нажраться, рыдать, бить посуду.       А потом снова восходит солнце, и я улыбаюсь.       Вторая рюмка нежно окутывает мои оголенные нервы.       Кто-то проходит мимо, подходит к бару, разговаривает, смеется. На меня внимания никто не обращает. Идеально.       Я наливаю третью и все-таки достаю смартфон. Да, недолго же длилось мое отчаяние…       Очередная порция божественного напитка достигает своей цели. Я осторожно ставлю рюмку на скамью рядом с бутылкой и снимаю блокировку с экрана. — Вот так и превращаются в алкоголичек, — раздается откуда-то сверху насмешливый, как будто знакомый голос.       Я резко вскидываю голову.       Твою мать.       Забытый смартфон выскальзывает из пальцев и к чертям летит на камень дорожки. — Осторожней, дорогой же наверно, — она поднимает упавший предмет и садится рядом, на расстоянии, достаточном, чтобы не прикоснуться.       «Не дороже, чем ты», — услужливо вертится у меня на языке, но я быстро себя одергиваю.       Слишком грубо. Она не заслужила.       Она всматривается в меня странным взглядом — таким наверно смотрят на давно выросшего щенка, не зная чего от него ожидать — не вспомнит и укусит, или вспомнит и положит большую голову на колени. А я смотрю в ответ, широко раскрыв глаза, и чувствуя что-то похожее на панический страх. Как будто черная бездна времени раскрылась и издевательски закрутив меня по спирали, вернула назад.       Она ни черта не изменилась.       Даже, кажется, наоборот — стала лучше. Если такое, конечно, возможно.       Я мысленно произношу ее имя — короткое, красивое, имя-палиндром, которым когда-то давно, в библейские времена, называли даже мужчин. — Анна, — слово не задерживается в мыслях и все-таки прорывается наружу. — Привет, Франциска, — тихо отвечает она.       Собственное имя непривычно режет слух — слишком давно я не слышала его от нее. В голове проносятся тысячи мыслей, моментально сменяя друг друга, но ни одна из них не успевает оформиться во что-то, доступное анализу и холодному осмыслению. Меня жестоко разоружили, лишили колючек и защитной брони — слишком быстро, слишком непредсказуемо. Мне нужно время, чтобы прийти в себя.       Но время сегодня против меня.       Она виновата. — Ты в порядке? — женщина слегка щурится, взволнованно изучая меня взглядом. — Нет. Не в порядке. Я теперь знаю, что чувствуют люди, когда видят привидение. — Ну спасибо. Твои сравнения как всегда предельно точны.       Я глубоко вдыхаю наэлектризованный воздух. Первый шок спадает, уступая место странным, плохо идентифицируемым чувствам, но одно я понимаю совершенно точно — во мне просыпается странный азарт. Мое любопытство, подкрепленное профессиональным стажем и легкой алкогольной дымкой, окутывающей разум, определенно приготовилось к тому, чтобы разворошить болото.       Я стараюсь не думать о тоске, упорно прячущейся под всеми этими масками. Она готова проснуться, и мне ее не убить.       Что ж, начнем. — Ань, ты что, душу на перекрестке продала что ли? — я достаю пачку сигарет и закуриваю, чтобы чем-то занять руки. — Что? — недоуменно морщится женщина, — ты о чем? — Не стареешь ни фига. Вообще не изменилась. — Да здесь темно просто, вот тебе так и кажется, — легкая улыбка трогает губы, и я вижу, что она польщена, — но ты конечно в своем репертуаре, начать разговор с упоминания возраста, сама тактичность просто. — Я не упоминала. Но могу озвучить цифры, если хочешь. — Нет, не надо. Я и без этого знаю, что у тебя прекрасная память. — Ага. Иногда даже завидуешь тем, у кого она похуже. — Злопамятность давит тяжким грузом? — Спасибо, но у меня уже есть психотерапевт, — я выдыхаю дым ей прямо в лицо. Здесь действительно слишком темно, и мне хочется выйти на свет, чтобы лучше ее рассмотреть и сравнить с образом, каленым железом выжженным у меня на подкорке. — Как ты? — я слышу в ее голосе что-то похожее на заботу, и меня это бесит — только не сейчас, только этого мне еще не хватало. — Потрясно, — забывшись, я снова окутываю ее никотиновым облаком, а затем вижу, что все-таки ее терпение не безгранично. — Не дыми на меня, пожалуйста, — сдержанно просит она, и я отворачиваю голову, слегка улыбаясь. — А ты? — бормочу я, глядя в сторону педиков-барменов. — А ты не знаешь? — Вопросом на вопрос — невежливо. — Да, давай, самое время вспомнить правила хорошего тона. — Да ну их. Ты там, кажется, сказала что-то про то, что я знаю. Можно поподробней?       Анна на несколько секунд прикрывает глаза — явный знак того, что она собирается с силами. Я наблюдаю за ней, ловя каждую мимолетную эмоцию, каждый жест, пытаясь понять, могу ли я и сейчас читать эту странную книгу так же легко, как десять лет назад.       Пока получается плохо. — Ты же журналистка, Франциска. При этом очень амбициозная и до неприличия любопытная. Я ни в коей мере не преувеличиваю своей значимости в твоей жизни, но я не поверю в то, что тебе было не интересно, что со мной происходит. — Какая я предсказуемая, аж самой противно. Ну хорошо, раз ты хочешь, давай расскажу. После того как мы с тобой прекратили общение, ты где-то полгода жила все в той же квартире, а потом вышла замуж за того козла, который дарил тебе вонючие белые лилии. Быстро кстати, я даже удивилась. Козел этот потом неплохо так раскрутился, так что сейчас ты живешь за городом, в нормальном таком коттедже. Работаешь там же медсестричкой в близлежащем санатории, хотя могла бы и дома сидеть. Издала за это время три книги, разумеется, под псевдонимом. Первая неплохая, вторая дерьмо, третья отличная. Третья у меня на полке стоит, если что. Алексу тоже нравится. Правда, он никогда не узнает о моем личном знакомстве с автором. Что еще… Да больше и не углублялась, так что прости, если разочаровала. — Да не во что особо углубляться. Обычная жизнь. — Ты же вроде этого и хотела. — После того, как первый муж вытрахал мне весь мозг, а потом еще ты добавила, конечно захочется. — Как драматично.       Меня начинает напрягать плещущийся во мне и выливающийся через края яд. Его слишком много, и где-то в глубине души я понимаю, что все это лишь защитная реакция — чтобы оставили в покое, не трогали, не нарушали мое искусно выстроенное личное пространство. Чтобы змея спрятала зубы и снова свернулась кольцами.       Я наливаю еще одну рюмку ликера и быстро выпиваю.       Твою мать, лучше бы я не выпендривалась и заказала бы себе виски. Или даже водки. Что угодно, лишь бы не чувствовать на языке этот проклятый сливочный вкус.       Но я его чувствую — более того, мне хочется сейчас обычных сливок. Или, лучше — парного молока.       Чертова сука.       Я ошалело поднимаю голову вверх, и смотрю на обрисованные в тусклом свете фонарей фигурные листья клена. Логическая цепочка строгой линией выстраивается в голове — во всем виноват Стефан. Это по его вине я сегодня приперлась сюда, по его вине Одетта вовремя не встретила своего Питера, а я не вовремя встретила ее. Уволить надо этого хипстера к чертовой матери. — Мне налей что ли, если осталось, — тихо усмехается рядом Анна, и я трясущимися от нервной дрожи руками молча выполняю ее требование. Маленькая бутылочка опустевает, и я с диким грохотом выбрасываю ее в ближайшую урну, вложив в этот жест всю накапливающуюся во мне ярость.       Пока я это делаю, она успевает опрокинуть рюмку и теперь смотрит куда-то в гущу кустов, отделяющих нас от освещенной части тусы, но смотрит как-то сквозь. Протяжный вздох вырывается у меня из груди, пойманный в последний момент и лишь благодаря этому не успевший стать стоном.       Все-таки не изменилась. — Твоя очередь, — ухмыляюсь я. — А? — она смотрит на меня широко раскрытыми удивленными глазами. — Не а, — почти ласково отвечаю я, — давай инфу про меня теперь. — Я мало что знаю. — А сюда ты зачем пришла? Пофоткаться на фоне радужного баннера? Умру со смеху сейчас. Давай, залей мне про странное необъяснимое совпадение. — Ты добилась, чего хотела. Закончила университет, удачно вышла замуж, работаешь в популярном издании. Обожаешь выворачивать наружу все, что другие тщательно скрывают и потом писать об этом. Мелькаешь, уже имеешь авторитет и не собираешься на этом останавливаться. Активно защищаешь права ЛГБТ. Прелесть просто. Маленькая пиранья почти стала акулой. — Неудачное сравнение. Я никогда не придерживалась тактики сожрать ближнего. Слишком плоско. И вообще, не люблю рыб. Так что придумай что-нибудь поизящнее, ты же писатель в конце концов. — Нашла новый способ меня доводить, да? Писатель…       «Я могу найти другие способы тебя довести», — плотоядная мысль быстро проносится в голове и так же быстро исчезает, напоследок капнув слюной с обнаженных резцов. — Неплохо, Ань. Это все в гугле можно найти? — Да. — Круто. Но ты не ответила, как ты здесь-то оказалась? — Я, как ты успела заметить, все же писатель. И, хоть я и пишу под псевдонимом, у меня есть круг людей, осведомленных о том, кто я. Издатели, редакторы, сама знаешь. И меня тоже периодически куда-то приглашают, просто так, анонимно, как некоторые говорят, чтобы «почувствовать атмосферу». Я очень редко хожу, но всегда смотрю списки приглашенных. Иногда там мелькаешь ты, тогда я тем более не иду. Но в этот раз я увидела твое имя, вместе с этой твоей редакторшей, и…не знаю, черт меня дернул пойти. Я думала, вы как обычно не будете друг от друга отлипать, и я так и не смогу подойти. Посмотрю и уйду. Ошиблась, как видишь. — Дааа, гугл все-таки не точен. Не отлипаем, как ты выразилась, мы только когда нас обступают крутые фотографы, а остальное время очень прилично себя ведем. Это все гребаный стеб, мы потом всей редакцией ржем, когда какой-нибудь придурок вдруг замечает у нас с ней на пальцах обручальные кольца и требует фоток со свадьбы. — Рада слышать, — сухо отвечает женщина.       Я почти роняю в ответ очередную колкую фразу, но в последний момент сдерживаюсь. Я же все-таки не такая бессердечная стерва, какой хочу казаться. — Посмотреть, значит, — после недолгого молчания снова продолжаю я, — да, это вполне в твоем духе. Постоять, посмотреть. Не дай боже что-нибудь задеть. Но так почему-то получается, что все равно задеваешь. — Я не хотела, чтобы ты меня заметила. Ты же всегда все замечаешь. — Только не сегодня. Сейчас я кого угодно прохлопаю. В принципе, ты уже в этом убедилась. — Да, выглядишь устало. Я, наверно, поэтому и подошла… Загоняешь себя. — Да не загоняю я, — злость металлической искрой прорезается в моем голосе, — да что такое, стоит неделю поплотнее чем обычно поработать и не поспать ночь, как мгновенно превращаешься в объект для жалости. Не надо меня жалеть и беспокоиться, ясно? Я сама прекрасно знаю, что для меня лучше и какими способами восстанавливать свою энергию. Не надо мне тут лекции читать. — Хорошо, хорошо, не злись так. Не надо, — ее красивый, глубокий голос почти срывается в шепот, и мне впервые за этот вечер становится неудобно за собственную резкость.       Плохой знак.       Я резко поднимаюсь с места и через несколько секунд снова оказываюсь перед уже знакомыми барменами. Они улыбаются так, как будто все это время меня ждали и с готовностью наливают мне порцию старого доброго виски.       Я все еще надеюсь на то, что мне удастся забыть вкус сливок.       Я быстро выпиваю ее и морщусь от крепости. В горле немного жжет, и я слегка наигранно встряхиваюсь, успев подумать, что это уже слишком — но загорелые итальянцы не приемлют полутонов и с детской непосредственностью принимают все странности клиентов.       Кажется, для того чтобы такая непосредственность сегодня появилась и у меня, необходима еще одна порция виски.       Я открываю рот, чтобы озвучить свое желание, но в этот момент чья-то рука твердо берет меня под локоть и уводит за собой прочь от бара и уже опостылевших кустов жимолости.       Анна что-то говорит, но смысл ускользает от меня — все выпитое ударило в голову и застилает мысли тягучим туманом. Впрочем, какая мне разница, что она там болтает — я почти уверена, что ничего важного. Она тащит меня за собой, при этом вокруг становится еще темнее, чем было раньше, но меня это абсолютно не смущает — я расслабляюсь и наслаждаюсь своим ведомым, пассивным положением, полностью доверившись своему поводырю.       Мокрая от ночной влаги ветка больно хлопает по щеке, и я внезапно возвращаюсь обратно в реальность, сразу же наваливающуюся тысячей вопросов без ответов. Но, кажется, мой недолгий отруб пошел мне на пользу, и теперь я даже чувствую себя бодрее, чем там, на скамейке. — Анна, стой, — бормочу я, пытаясь что-то рассмотреть, но абсолютно ни хрена не вижу.       Она не обращает на меня ни малейшего внимания и продолжает вести, крепко держа за талию и поддерживая — и только тут до меня доходит, что вся дистанция, которую мы строили во время беседы на скамейке, полетела к чертям, и сейчас она близко, очень, опасно близко, и одной части моей натуры это нравится, а другой, более рациональной — все-таки не очень.       Пожалуй, лучше сделать вид, что я еще не очухалась.       Слепое движение продолжается еще минут пять, а затем в глаза мне бьет яркий безжалостный свет, непонятно откуда взявшийся и грубо выхватывающий из бархатного полусна. Я с неожиданной ловкостью выворачиваюсь из цепкой хватки моей спутницы, и одновременно сама сильно хватаю ее за запястье — чтобы не вырвалась.       Болезненный свет сейчас оказывается очень кстати — я уже давно хочу увидеть.       Облизываю пересохшие губы и поднимаю голову.       Мои десятисантиметровые копыта, может быть, и спасли бы меня, будь она сама без каблуков — тогда разница бы ограничилась какими-нибудь жалкими тремя сантиметрами, но она тоже в них, поэтому моя макушка привычно оказывается где-то в районе кончика ее носа, и я сразу же начинаю задыхаться от давно забытого чувства. Эта разница в росте всегда почему-то меня дико вставляла и возбуждала, и было в этом чувстве нечто порочное, бьющееся где-то в недрах подсознания.       Прямые волосы, спускающиеся чуть пониже плеч и бывшие во время нашего с ней «общения» черными и откровенно крашеными, сейчас имели более благородный, естественный цвет — темно-русый с медным оттенком. Этот оттенок удачно подчеркивал гладкую белизну кожи и серую зелень глаз, вспыхивающих малахитом, когда она злилась или плакала.       Я изучаю взглядом знакомые черты лица — слегка грубоватые, но не лишенные налета аристократизма. Высокий лоб, изящно вылепленный прямой нос, тонкая линия губ, щеки, которые я однажды, будучи пьяной в стельку, сравнила со сказочными яблочками — они превращались в них, когда она улыбалась. Мимические морщинки, неминуемые и безжалостные, прятались во внешних уголках глаз и расчерчивали лоб, но были не слишком заметны — она действительно практически не постарела.       Высокая, статная, широкие бедра, изящный абрис талии, маленькая грудь. Прекрасная белокожая фламандская крестьянка, выходящая рано утром на влажные зеленые луга, раскинувшиеся под низким молочным небом. Моя личная femme fatale, странная, инородно-чуждая среди хромированной стали и яркого пластика перемалывающего косточки и бегущего вперед двадцать первого века.       Хрупкое облако нежности запоздало накрывает меня, и почему-то хочется плакать.       Она так же внимательно рассматривает мое лицо, затем вдруг улыбается и осторожно трет большим пальцем кожу под моим правым глазом. — Ты что делаешь? — хрипло шепчу я. — Тушь, — коротко бросает она в ответ, и улыбка превращается в смех. Я не могу ничего сказать, только молча смотрю на то, как подрагивают ее длинные ресницы. — Господи, Франциска, ты же совсем как девочка сейчас. — Девочке через месяц стукнет круглая цифра с отвратительным ноликом, — я начинаю понемногу приходить в себя. — Да ладно тебе, 30 это не так плохо как 43, уж поверь мне. — Ага, особенно когда выглядишь в эти самые 43 на 35. — Ты мне льстишь. — Ничего подобного. Хватит прикрываться темнотой, лучше адрес перекрестка скажи. — Неудачная шутка. Прекращай. — Зануда. Где мы вообще? — я вздрагиваю, внезапно озадаченная этим простым вопросом. Осматриваюсь, пытаясь идентифицировать место — серые промышленные коробки и выжигающий свет прожекторов, заменяющих фонари. И пустота, пугающая и вызывающая желание снова забиться под милосердную сень леса. — Здесь метро недалеко. Пойдем. Я ушла короткой дорогой, через парк, чтобы фотографы не успели запечатлеть твое плачевное состояние. Ты вообще чем думаешь? Если бы я не пришла, чтобы ты интересно делала? — Что-что. Добила бы «Бейлис», вызвала бы такси и поехала домой спать. Если ты не поняла, то меня доконал виски, а я бы ни за что не додумалась его пить, если бы не ты. — То есть я во всем виновата? — Ну да, — хмыкаю я, а затем внезапно спохватываюсь и серьезно заглядываю ей в глаза, — черт, прости. Спасибо. — Да не за что, — холодно отвечает она, отворачивается и уходит прочь, не проверяя, иду ли я следом.       Знает, что иду.       Иду, мысленно благодаря человека, который устроил тусовку пусть на окраине, но все-таки в черте города, там, где начинается территория коттеджей и аккуратно подстриженных лужаек, и откуда не так далеко до конечных веток метро. И можно идти пешком, не вызывая такси, и этим отхватить себе дополнительные минуты, проведенные с ней, даже если это время будет отведено лишь для того, чтобы все еще расплывающимся взглядом буравить ее молчаливую спину.       На ней простое черное платье на тонких бретельках, почти до колен, а сверху на это платье надето другое той же длины, тоже черное, но совершенно прозрачное, с длинными рукавами и круглым вырезом. Странная двойка, но ей идет. И чертовы сапоги до колен на ногах, простые и какие-то даже строгие, за исключением каблука и маленькой платформы, которые так и не позволили мне хоть чуть-чуть стать выше.       Сапоги были ее своеобразным фетишем, и она носила их всегда, когда позволяла ситуация. Однажды, в день, когда меня все бесило, я предложила ей бросить тяжелую медсестринскую работу и переквалифицироваться в фетишистскую шлюху. «Там даже трахаться не надо, просто потыкать в гребаных извращенцев ногами и дело в шляпе», — говорила я, а она молча гладила халат, яростно водя раскаленным утюгом по тонкой ткани. Я болтала что-то еще, и в конце концов она подошла и ткнула утюгом в мою голую ногу — единственный раз, когда были применены столь радикальные меры. Ожог затягивался долго, и Анна улыбалась, меняя мне повязки, а я никогда больше не нарушала ее хрупкое внутреннее равновесие своими глупыми предложениями. — Франциска, ты идешь или нет? — мы как-то незаметно дошли до метро, и она вопросительно и слегка укоризненно на меня смотрит, стоя у самого входа в подземку, — не могла бы ты чуть ускорить шаг?       Я хочу спросить, куда она торопится, но решаю промолчать. Становится прохладно, и мое короткое платье обнаруживает всю свою несостоятельность в защите от холода. А я даже не взяла с собой ничего накинуть наверх.       Как опрометчиво.       Я иду чуть быстрее — совсем чуть-чуть, не желая показывать свою слабость и готовность подчиняться даже в таких мелочах. Кажется, мы вступили на узкую тропу невидимой войны, где каждая из сторон до последнего не сдается, хотя в глубине души этого отчаянно и желает.       Спуск вниз, и underground заглатывает нас, окутывает холодным искусственным светом, оглушает ревом проносящихся поездов. Я с улыбкой вдыхаю знакомый химический запах, любимый с детства — метро почему-то всегда было моим фаворитом среди общественного транспорта. — Что счастливая такая? — от Анны, конечно же, не ускользает эта перемена настроения. — Просто люблю ночное метро, — пожимаю я плечами. — Ах, да. Почему-то в таких местах, где нормальным людям хреново, тебе всегда хорошо. — Хреново тебе не значит хреново всем, — глубокомысленно изрекаю я, пряча усмешку, — нашла к чему прицепиться.       Она закатывает глаза и устало опирается плечом о колонну. Людей на платформе, видимо и днем не отличающейся многолюдностью, совсем мало — кучка подростков, странно выглядящая здесь в этот час немолодая пара, и высокий парень в модной черной толстовке, который успел окинуть нас коротким заинтересованным взглядом и снова уткнуться в свой ридер.       Желтый поезд не заставляет себя ждать и с грохотом разрезает тяжелый концентрированный воздух, с призывным шипением растворяя автоматические двери. Мы заходим в пустой вагон и садимся на обтянутые тканью сиденья. Поезд трогается, и его гулкий шум делает повисшее между нами молчание почти естественным — смысл разговаривать, если все равно ничего не слышно. Я вижу, что парень в черном зашел следом, и этот факт меня дико бесит — я хочу подойти к нему, расколотить каблуками его гребаный ридер и послать из нашего вагона к чертям собачьим. Но вместо этого я просто кладу голову Анне на плечо и закрываю глаза, с удивлением отмечая, что мне вдруг совсем перехотелось спать. Я придвигаюсь к ней немного ближе и беру под руку, подчиняясь сиюминутному желанию, которое позже, возможно, сочту неверным.       А может быть, и нет.       Она не шевелится и сидит спокойно, как и раньше, как будто ничего не изменилось, а я внезапно осознаю, что понятия не имею, куда и зачем мы едем, и этот простой факт слегка выбивает меня из колеи.       А действительно, куда и зачем?       Я нехотя отлипаю от женщины, встаю с места и подхожу к висящей на стене большой карте метрополитена. Раньше я редко бывала в этой части города, а если и бывала, то в основном на машине, поэтому эта линия была мне совсем незнакома, и сейчас я скользила глазами по схеме, раздумывая как бы лучше добраться до центра. Через несколько секунд решение складывается в голове, и я с тяжелым вздохом отворачиваюсь и возвращаюсь обратно — до перехода пиликать еще станций шесть, поэтому вполне можно немного поспать. Я ловлю на себе взгляд Анны, и мелькнувшие в нем огоньки одновременно настораживают и заводят, и я медлю, не садясь на место, как будто хочу, чтобы этот взгляд касался меня как можно дольше. В этот момент поезд, словно решив подшутить, притормаживает, и я почти осознанно слегка теряю равновесие, опасно покачнувшись в ее сторону. Она тут же хватает меня за руки, не давая упасть, и я чувствую, как мои губы растягивает торжествующая улыбка.       Я быстро отвожу глаза, вновь плюхаюсь рядом, и в промежуток, когда состав останавливается на станции, успеваю ей прошептать, когда нам выходить. Она кивает и вновь устремляет взгляд в движущуюся за окном темноту.       Огоньки в глазах гаснут, и мне становится жаль.       Я снова кладу голову ей на плечо и неожиданно для себя почти сразу проваливаюсь в дрему.       Минут через пятнадцать короткий сон сменяется сомнамбулическим переходом на другую линию, а затем все снова повторяется — желтый поезд, пестрые сиденья, и теплое плечо моей спутницы, которая почти всю поездку молчит.       Слова не нужны — глубоко под землей ей достаточно мимолетных взглядов, осторожной поддержки за локоть и напряженного бодрствования — пока я, гребаный enfant terrible, не сказавший за весь вечер ни одного хорошего слова, нагло дрыхну на ее плече.       Это была ее особенная и так и не понятая мною до конца черта, которую я иногда нещадно эксплуатировала. Мы могли орать друг на друга, оскорблять, угрожать, но стоило мне сорваться в истерику и разрыдаться, или нечаянно порезаться о разбитый мною же пять минут назад стакан, она моментально оказывалась рядом, утешала, помогала, обнимала, шептала. И не требовала ничего взамен. Ультра-всепрощение — как-то так я однажды охарактеризовала эту черту со свойственным мне журналистским выпендрежем. Что-то глубоко женственное и милосердное, что-то даже религиозное скрывалось в ней, и потом я много раз жалела, что иногда была слишком груба. И сегодня, может быть, мне выпал шанс сказать об этом — но я почему-то бесцельно его просираю, тратя время на глупые взаимные пикировки.       Как неблагодарно.       Наконец, спустя еще парочку станций, наш ночной подземный променад заканчивается, и мы поднимаемся на поверхность, где теплый ночной ветер сразу же принимается игриво развевать мои длинные волосы, окончательно выгоняя остатки сна.       Удивительно, но я почти выспалась за каких-то жалких полчаса.       Любимая часть города, центр, моя часть, сразу же настраивают на мирный, ностальгический лад, и я медленно бреду по брусчатке, вспоминая. Мы жили с ней не так далеко отсюда — многоэтажный дом с лифтом, я на девятом, она на восьмом. Я любила ту съемную квартиру, хоть и не так часто в ней появлялась — днем училась и старалась реализовывать свои карьерные амбиции, а большинство вечеров и ночей проводила у Анны, благо для этого надо было преодолеть всего каких-то двадцать ступенек.       Я знаю, я считала. И до сих пор помню.       Полтора года я бегала туда-сюда — из универа в редакции, от одного интервьюера к следующему, с одной тусы на другую, с девятого этажа на восьмой. Конечно, потом я бегала ничуть не меньше, скорее, даже больше, но эти двадцать ступенек навсегда исчезли из моего маршрута. И, черт возьми, время когда они там были, иногда кажется мне одним из лучших в моей жизни.       Как же банально.       Впрочем, как и сама жизнь. — О чем ты думаешь? — наконец прерывает она долгое молчание. — О той квартире, где жила тогда. Десять лет назад, — я осекаюсь, но она все прекрасно понимает. — Ты же и сейчас где-то недалеко живешь? — Откуда ты знаешь? — Я не думаю, что ты случайно здесь сейчас оказалась. Потащилась бы ты сюда, если бы тебе это было невыгодно. — А как же ностальгия? — ее фраза про выгоду ощутимо тыкает под ребра, и я думаю, что добилась своего — все-таки стала в ее глазах законченной сукой. — Не смеши меня, Франциска. Ты легко подчиняешь себе такие мешающие твоей счастливой жизни чувства. — Да, живу. Недалеко. Старый город, люблю его, к тому же редакция совсем близко, — отвечаю я на вопрос, словно не заметив последней реплики. — Ясно, — она поджимает губы, и меня начинает бесить эта отстраненная холодность. — А ты зачем потащилась? — Куда? — Сюда, мать твою! Хотя нет, начнем даже с более удаленного места — какого хера ты вообще заявилась на эту тусовку? Я, конечно, уже у тебя это спрашивала, но как-то не получила вразумительного ответа. — Увидеть тебя хотела. Теперь понимаю, что зря. Лучше бы и не видела. — Что так? — Да так, — сдавленно бормочет она, и я решаю разобраться с этим коротким ответом попозже, а пока развить более острую тему. — Как-то странно — десять лет не хотела видеть, а тут вдруг захотела? Что же тебя на это сподвигло? Я вроде не разоблачила преступление десятилетия и не усыновила маленького нигерийца. — Ну какая же ты сука, Франциска! — внезапно срывается она, переходя на крик, и обессиленно садится посреди тротуара на корточки, плотно сдвинув колени и обхватив голову руками. — Ты вообще можешь нормально разговаривать, а? Или твоя желтая пресса окончательно лишила тебя всего человеческого?       Она всхлипывает, и мне становится страшно. — Анна, не надо. Вставай. Прости, пожалуйста, — я осторожно хватаю ее за плечи, а затем пячусь назад, когда она резко и неожиданно встает, — да, я проклятая сука. Но ты же сама понимаешь, что я упорно пытаюсь скрыть за всем этим. Я ведь как загнанный зверь, и мне естественно кусаться. — Шикарное оправдание. Превзошла саму себя просто. И я как обычно должна обо всем догадываться, да? Что там на самом деле происходит в твоей головке, пока ты кусаешься? Или ничего не происходит и внутри все так же как и снаружи? — Не так же, — я слегка задыхаюсь, ощущая частое биение сердца где-то в горле.       Тишина оглушает. Мы уже давно свернули в какие-то переулки, подальше от слепящих фарами машин и полуночных прохожих. Теперь нас окружают только темные кирпичные стены без окон и суровый строй мусорных контейнеров — изнанка неоновой роскоши, которая прекрасно укрывает собой шатающиеся опиумные тени, грустных серокожих бродяг и странные парочки, пытающиеся укротить сардонически хихикающее над ними время. — Что, так и не простила меня, да? — я искривляю губы в улыбке, прилагая все усилия, чтобы казаться непробиваемой. — Простила. Еще тогда. Просто до сих пор не могу смириться с тем, что ты так легко все тогда порвала. — А что я должна была делать? Приезжать в гости раз в две недели? Писать письма и присылать открытки? Тянуть до бесконечности? Я сделала как лучше, вот и все. — Лучше для тебя. Ключевое слово — ты. Ключевая фигура — ты. Ты эгоистка, Франциска, абсолютно неисправимая эгоистка. Ты никогда не думала о том, что то, что ты считаешь лучшим для себя, может не соответствовать потребностям других. Ты неплохой человек, но этот твой собственнический инстинкт и нарциссизм… — она как-то обреченно качает головой, затем, глубоко вздохнув, продолжает, — Я, черт возьми, только в 35 лет осознала, что значит быть кому-то по-настоящему нужной. Постоянно, а не периодически, когда настроение и обстоятельства удивительным образом совпадают. Или когда просто надо утереть сопли маленькой девочке с большими амбициями. Чтобы она отряхнулась, пробормотала что-то сквозь зубы и побежала дальше и выше. А все ненужные балласты можно легко сбросить, да? — Зачем же так самоуничижающе. Где, мать твою, логика? Такие как ты… Вы сначала сами втаптываете себя в грязь, а потом жалуетесь, что остальные слишком сильно над вами доминируют. Может, самой для начала перестать быть жертвенной коровой, а?       Пощечина обжигает щеку, отзываясь двумя острыми сладкими укольчиками где-то в животе, которые быстро спускаются вниз, вплетаясь в тугой клубок возбуждения, который сегодня ночью не способны затушить ни холод, ни виски, ни даже ее клокочущая ненависть. — Бесполезно, — шиплю я, отступая на шаг, — меня надо бить либо жестоко, до крови, либо вообще не бить. Ты только хуже делаешь своими шлепками. — Господи, да ты же совсем как он, — ее глаза изумленно распахиваются, как будто она открыла сейчас запретную тайну. — Кто? Что за бред ты несешь? — морщусь я, хотя прекрасно понимаю, кого она имеет в виду. — Тот мудак, который отцапал у меня несколько лет жизни, ни во что не ставил и бросил, как будто меня никогда не было. Мой первый муж, про которого я тебе так много рассказывала, радуясь, что меня кто-то слушает и пытается понять. А теперь уже я понимаю, что ты сама недалеко от него ушла, и роль в моей жизни, как это ни странно, вы сыграли примерно одинаковую. — Зато сейчас тебя наконец никто не предает и не бросает. Счастливая карта, да? Надеюсь, ты довольна? — Конечно, довольна. Только почему-то ты за эти годы так и не соизволила убраться из моей головы. — Ты тоже, — усмехаюсь я, привычно глядя на нее снизу вверх. — Да неужели? — Хочешь, расскажу кое-что? Выверну наизнанку свою желтогазетную душонку, раз у нас сегодня ночь откровений?       Анна медлит, буравя меня блестящими в темноте глазами. А я все яснее чувствую, как твердая поверхность под ногами становится болотом и грозится меня утянуть, но я, как ни странно, совсем не протестую — в болоте снова отражается погасший для меня много лет назад свет.       Наконец, придя к какому-то выводу, женщина медленно кивает. — Знаешь, когда я в первый раз поняла, что по уши вляпалась? — собравшись с мыслями, начинаю я, — не тогда, когда тебя первый раз увидела, не тогда, когда первый раз оказалась в твоей квартире, и даже не тогда, когда ты меня, к моему величайшему удивлению, не оттолкнула и не выгнала — нет. Позже. Когда однажды, наверно месяцев через 5 после нашего с тобой знакомства, я пришла утром домой, чтобы собраться в универ, и вдруг поняла, что ночью мы с тобой не трахались. Да, вот так вот. И прошлой ночью тоже. Но при этом мне так хорошо, что я наверно могла бы даже пробежать гребаный марафон. А занимались мы с тобой тем, чем обычно занимаются близкие друг другу люди — разговаривали, играли во что-то, смотрели что-то, черт, да даже просто спали. И что дальше оправдывать все это лишь физическим влечением я не могу, потому что, хоть я и неимоверно от тебя тащилась, приходила я к тебе не только за этим. Я скучала по тебе, стала отдаляться от своих друзей, потому что с тобой мне было интереснее, чем с большинством из них. И спустя некоторое время меня стало это напрягать, Анна. Я же не лесбиянка, и до сих пор не могу понять, почему ты, но факт в том, что я никогда не спала с другими женщинами, и никогда и не захочу другую, просто потому, что это будешь не ты. — Хоть в чем-то мы сходимся, — усмехается она, и я чувствую, как грудь затопляет теплой волной. — Так вот, — продолжаю я, когда волна отходит, — прости, но я не видела перспектив. Мне был нужен мужчина, была нужна карьера, была нужна эта банальная нормальная и успешная жизнь. Что мы с тобой могли сделать? Да ни хрена. И я даже не говорю об этой чертовой дюжине лет, которая нас с тобой разделяет, даже не в ней дело. Просто…это слишком иное. Слишком хрупкое и нежное. Что-то, что не создано для больших городов и вечного цейтнота. Маленький воздушный замок, выстроенный в твоей квартире, огни которого зажигались лишь вечером и ночью, потому что все остальное время мы были в большом мире — ты работала, как долбаная лошадь, я бегала как ошпаренная, лишь бы ничего не упустить и всюду успеть. Как ты думаешь, три года назад, когда я написала свою знаменитую статью про малыша Фрэнка, он не захотел меня уесть? Захотел, еще как, и стал копать, но ни хрена не нашел, то есть что-то конечно нашел, но про тебя ни слова, потому что нас и вместе-то толком никто не видел за те полтора года. Мы всегда были осторожны, особенно я, и ни разу не спалились, даже мои знаменитые перебежки с девятого на восьмой никто особо и не замечал — люди постоянно менялись, и всем было насрать. Нам с тобой просто обалденно везло, Анна. Но сколько еще это могло продлиться? Поэтому сначала я стала невыносимой сукой, а потом когда увидела, что ты не меняешься, и хоть и орешь на меня, но даже и не думаешь выгонять, просто уехала. Нашла новую квартиру, нашла того блондинчика, который предложил поехать с ним на каникулы в Австрию, и я, конечно же, поехала. Да, эгоистка, ну что ж поделать. Да и тебе я не хотела мешать — тот козел с белыми лилиями был хорошей партией, я сразу это поняла, да и не козел он совсем, это я так, гиперболизирую. И вот после этого ты хотела, чтобы мы с тобой периодически встречались? Ты же умная, Анна, неужели не понятно, что ничего хорошего из этого бы не вышло? А потом ты вдруг заявляешься через десять лет, и хочешь, чтобы я нормально разговаривала? Прости, не могу. Лучшая защита — нападение, вот я и бешу тебя, чтобы под своим самолюбием, эгоизмом и банальным страхом не показать того маленького тонкого чувства, которому до сих пор затрудняюсь дать название. — Ты не затрудняешься, ты боишься, — сейчас я больше всего боюсь, что она заплачет, окончательно лишив меня сил обороняться. — Хорошо, боюсь. Это слишком затасканное слово. — А ты любишь оригинальные формы… — женщина отходит к стене и упирается в нее рукой, наклонив голову вниз, как будто переживает самую сильную боль в своей жизни. Я ошарашенно оглядываюсь по сторонам, внезапно испугавшись, что теперь-то мы точно спалились, но вокруг по-прежнему никого — и даже здания не жилые, а какие-то промышленные, словно сговорившиеся спрятать нас от внешнего мира. — Я же не сказала тебе ничего нового, — голос охрип, мне нужно молоко, чтобы смягчить связки. — Не сказала. Просто подтвердила мои самые отчаянные догадки. — Ну что ж, я надеюсь, ты этому рада. — Франциска, я все понимаю… но черт. Почему все так… — Через жопу? — ухмыляюсь я, прекрасно помня, что она не очень любит всегда в изобилии употребляемый мною без повода жаргон.       Она и в этот раз слегка вздрагивает и морщится, но не говорит ни слова, а лишь пристально смотрит мне будто в душу, пробираясь до самых ее глубин и находя там то, что, как я думала, уже давно пропало в безжалостном омуте лет. — Почему сейчас, Анна? — вопрос не желает уходить из головы и требует ответа. — Потому что время, милая. Для тебя оно идет гораздо медленнее, чем для меня, и после своего последнего дня рождения я поняла, что если я хочу еще раз с тобой поговорить, нужно делать это как можно быстрее. Чтобы не проснуться однажды утром еще лет через десять и не понять, что я все упустила, но уже поздно, и я просто не захочу тебе показывать, что делает с людьми это самое время. Почему не раньше — тянула, боялась, наверно, что ты оттолкнешь, не станешь слушать, у тебя же совсем другая жизнь. А поговорить очень хотелось — чтобы понять, что все это было не зря, вернее, что ты так считаешь. Потому что для себя я все давным-давно решила. Вот и приперлась к тебе как последняя идиотка. — И что решила? — глаза начинает опасно пощипывать, и я прижимаюсь спиной к обжигающе холодной стене, чтобы чем-то перебить просящиеся наружу слезы. — Не зря, что я еще могла решить. Я же любила тебя, дурочка ты маленькая. Меня никто никогда не понимал так, как ты. И не относился так. Я сейчас даже не про любовь, а про...не знаю, как это назвать… чувство своей нужности что ли, что я не так просто бегаю по замкнутому кругу, а становлюсь сопричастна к тому, что наверно и называется счастьем. — Сопричастность к счастью… Вечно вы, романисты гребаные, все усложняете. — Ты сама первая ни за что бы не пришла, да? — Да! Давай, напомни мне еще раз про мой дерьмовый характер и раздутое самолюбие. А, да, я же еще и боюсь. Мне проще убежать, и с концами, и навсегда, чтобы не ковыряться потом в царапинах ржавой иголочкой. — Да я и не виню тебя. Это действительно разумно и рационально. Просто… — Просто у тебя тоже есть гордость. Но очень гуманная. А если бы, например, так поступили со мной, я бы хорошенько испортила этому человеку жизнь. — Не испортила бы, если бы любила. — Или если бы была такой же святошей, как ты, — фыркаю я, отлипаю от стены и делаю шаг по направлению к ней, — любящая святоша, надо же. Я, кажется, даже слышу, как шелестят крылышки.       Где-то вдали громыхает орущая на всю музыка — что-то похожее на польский рэп, который, судя по всему, придумали в аду. Кажется, у кого-то сегодня веселые ночные покатушки. Ненавязчивое напоминание о том, что мы все-таки в городе, а не в центре нашего с ней личного вакуума. — Ну что, поговорила, легче стало? — я достаю сигареты и закуриваю. — Не знаю. Не поняла еще. Ну, хотя бы увидела, что у тебя все действительно неплохо. — Ты даже про мужа моего не спросила. — А что спрашивать? Там и по фоткам все видно. Меня, если честно, больше волновала твоя редакторша в идиотских рубашечках. — Они не идиотские, это стиль такой, — вяло отмахиваюсь я, — ничего у меня с ней нет, и вообще ни с кем кроме тебя не будет, с женщинами я имею в виду. В некоторых вопросах я перфекционистка, Ань, как и ты впрочем. К тому же у нее муж, двое детей, журнал, и вообще она гетеро, и ей совсем-совсем не до этого. — Да хватит уже курить эту дрянь, — она беззлобно вырывает у меня сигарету, затаптывает ее и, как ни в чем не бывало, продолжает, — а ты о детях не думала? — Я? — вопрос слегка ставит меня в тупик, — Да как-то не до этого, знаешь… Вообще я когда-то решила, что если не рожу до 35, то и пытаться смысла нет, поздно уже будет. Так что, как видишь, время у меня еще есть. К тому же перед глазами пример Одетты — ей 38, первого она родила в 32, второго в 36, и очень счастлива. — Молодец. А я даже этого не смогла сделать. Видимо, для меня не предусмотрели такой функции. — Не неси ерунды. Не нужны тебе дети. У тебя есть твои книги, это гораздо лучше. — Спасибо, Франциска, подбодрила по высшему разряду. — Ну а что? — пожимаю я плечами. — Я не права, что ли?       Анна усмехается, глядя куда-то в темноту стен. Я же испытываю странную легкость и какой-то своеобразный душевный подъем. Все-таки душевно выворачиваться наизнанку — крайне полезное дело. Правда, меня немного напрягают дальнейшие перспективы продолжения этой ночи. Вариантов решения вопроса у меня, собственно, два — один скучный и логичный, второй безрассудный и провокационный, но пока что я не хочу выбирать.       Хочу просто стоять и смотреть на нее, наслаждаясь постепенно восстанавливающимся между нами хрупким пониманием.       Однако вскоре просто стоять и смотреть становится невыносимым. — Ань, пошли уже куда-нибудь. Я кофе хочу, — начинаю хныкать я. — Кофе хочешь? — задумчиво переспрашивает женщина, и словно придя для себя к какому-то выводу, кивает головой, — будет тебе кофе.       В следующую секунду она впечатывает меня в стену и, привычно наклонившись, впивается в губы поцелуем.       Завтра на правом плече, скорее всего, расцветет импрессионистский синяк, но пока что мне плевать — я даже не чувствую боли. Холодная стена, к которой я прижималась несколько минут назад, чтобы сдержать слезы, уже не кажется мне такой холодной, да и прижимаюсь я к ней сейчас совсем по другому поводу. И кофе уже не хочется.       Совсем.       Анна, словно испугавшись своего порыва, сразу же ослабляет напор и целует осторожно и нежно, легко касаясь губ. Я подхватываю игру и отвечаю ей так же — еще немного нежнее, my dear, почти так же, как нежна на ощупь твоя белая кожа. Однако надолго меня не хватает, и я быстро углубляю поцелуй, вплетая язык в ее черешневый рот. Прижимаюсь еще сильнее, вбирая в себя ее тепло, и холод уходит, сменяясь жаром и пульсирующим возбуждением. Она скользит рукой по моему правому бедру, несмело забирается под ткань платья, опаляя кожу, и я слегка прикусываю ей нижнюю губу, вырывая из груди отчаянно сдавленный выдох.       Через несколько томительных секунд женщина отпускает меня и отстраняется, резко и, конечно же, слишком быстро — жалких минут недостаточно, чтобы покрыть собою целые годы. Я тяжело дышу и прожигаю ее взглядом исподлобья. Если до этого момента у нас был крошечный шанс вежливо попрощаться как старые друзья и разойтись по домам, то теперь этот шанс истаял, так же как и мой здравый смысл.       Теперь я ее не отпущу.       Впрочем, она и сама не собирается уходить. — Ты ведьма, Франциска, — шепчет она, — самая настоящая. Для того чтобы ты меня отпустила, мне придется сдохнуть. — Хоть в чем-то мы сходимся, — теперь настал мой черед усмехаться. — Надо куда-то пойти. Не здесь же. Если ты, конечно, хочешь. — Ты издеваешься что ли? Я тут сейчас расплавлюсь, а ты еще спрашиваешь, хочу ли я. Опять стебешься, странная женщина.       Она смешно фыркает, тщетно пытаясь скрыть улыбку. Новый приступ нежности захватывает меня, и я судорожно трясу головой, чтобы вернуть возможность нормально соображать. — Так, сейчас, подожди, — я достаю из сумочки смартфон и тупо смотрю на экран.       Два смс, от самых близких людей — остальная масса предпочитает мессенджеры и социальные сети, если, конечно, все совсем не летит к чертям. Первое. Алекс. Я бегло прочитываю его — ничего важного, обычное сообщение любящего мужа из деловой поездки. «Прости, работаю, позвоню утром», — набираю я в ответ. Он не будет проверять и звонить — мы доверяем друг другу. Второе. Одетта. «Солнце, я надеюсь, ты уже дома. Или хотя бы спокойно спишь в кустиках — я попросила барменов, чтобы перенесли тебя туда, если что». Я хмыкаю. В своем репертуаре. «Пошла ты. Я дома», — быстро печатаю я, и отправив, вырубаю гаджет.       Маленькая ложь, хотелось бы сказать, что во спасение, но это не так.       Впрочем, какая на хрен разница. Все равно угрызений совести я почему-то не испытываю.       Я поднимаю голову и уверенно смотрю на свою терпеливо ждущую femme fatale.       Пока я разбиралась с входящими, в голове одновременно всплыл и дальнейший план действий. — Пошли, — коротко бросаю я, и схватив ее за руку, увожу из этих экзистенциальных переулков, сегодня ночью услышавших очередную душещипательную историю.       Мы быстро идем, с каждым поворотом выбираясь к все более яркому свету. — А твой муж где? — я отпускаю ее руку и иду рядом, пытаясь сосредоточиться на дороге. — В Швейцарии. По работе. Я ему уже звонила. — Обалденно. Даже отъезд мужей совпал. И что же это интересно значит? — Может, судьба? — Ну-ну, фатализм там и все такое. Ладно, забей, я молчу, — хмыкаю я, увидев тень раздражения на ее лице. Она никогда не любила шутить насчет судьбы, своей или чьей бы то ни было.       Неон слепит глаза, ночные прохожие хранят тщательно скрываемые тайны — у каждого своя, как и у нас, и я почему-то сейчас особенно остро чувствую, как люблю этот город. Ночью эта любовь раскрывается новыми гранями, становится более яркой, глубокой, и я улыбаюсь, с наслаждением вдыхая свежий в это время суток городской воздух.       Мы снова сворачиваем с ненадолго приютивших нас центральных улиц, ныряем под арку, проходим парочку неприметных заведений, и вот она — искомая точка. Я окидываю свою спутницу многозначительным взглядом и уверенно толкаю тяжелую дверь.       Внутри тепло и уютно. Приглушенный свет, обстановка в теплых тонах, чтобы взбудораженные мегаполисом постояльцы успокоились и начали дышать глубже. Маленький отель, из тех, про которые мало кто знает, но которые всегда остаются на плаву.       Я подхожу к стойке и с облегчением обнаруживаю там Саида — изящного араба средних лет. Конечно, с другими администраторами проблем бы тоже не возникло — меня здесь все знают, но мне всегда было приятнее общаться именно с ним. — Добрый вечер, — широко улыбаюсь я, ловя в его глазах узнавание и легкую ответную улыбку, — мне, пожалуйста, одноместный на ночь.       Одновременно со своей вежливой просьбой я кладу на стойку сумму, гораздо превышающую стоимость этого самого одноместного. — Да, конечно, — Саид вежливо кивает и дает мне ключ с тяжелым деревянным брелком — трогательный артефакт в эпоху электронных замков.       Вот так. Ничего лишнего. Купля-продажа и показное равнодушие. Камеры, конечно же, ничего не запишут — если они вообще включены, в чем я сомневаюсь.       Я быстро иду к лестнице — Анна, как верная тень, следом.       Идти недалеко, второй этаж, и через пару минут мы уже на месте, и я без лишних слов отдаю ей ключ — у нее всегда как-то лучше получалось открывать всякие двери. Она вставляет его в замочную скважину, а я прижимаюсь к ней сзади, плотно обхватывая за талию и утыкаясь носом в спину. — Не надо, увидят еще, — бормочет она, но я только слегка подаюсь бедрами вперед. — Надо, — шиплю я, и в этот момент дверь открывается.       Я отпускаю женщину и сразу же иду в ванную, где включаю холодную воду и начинаю жадно пить — меня уже давно мучает сушняк. Наконец, напившись, смотрю в зеркало — видочек помятый и немного блядский, но, впрочем, для соблазнения замужних медсестричек самое то.       Я усмехаюсь самой себе и выхожу в комнату. Анна уже успела включить лампу на прикроватном столике, и теперь ее свет мягко рассеивает тьму — нежный и приятный. — Что это было за невербальное общение внизу? — спрашивает она, садясь на край кровати. — Да я давно его знаю. Он и его ребята мне инфу сливают. — Не боишься, что и про тебя сольют? — Да ну, брось. Кому я нужна. К тому же у них своеобразный кодекс чести. И вообще, ты видела, сколько я заплатила? — Нет. — Это хорошо. — Еще и одноместный, — фыркает она. — Да пофигу какой. Главное пол есть и стены.       Она молчит, и я понимаю, что время пустых разговоров подошло к концу. Делаю шаг вперед и пристально рассматриваю ее, стараясь не упустить ни одной детали и окончательно отпечатать их в памяти.       В рассеянном освещении цвет ее волос напоминает цвет свежего меда, густого, сладкого и навсегда сохранившего в себе частичку солнца.       Я делаю еще один шаг, становлюсь прямо перед ней и стаскиваю с себя платье, оставаясь в одном черном белье.       Она порывисто выдыхает, несколько секунд смотрит, затем притягивает меня ближе и скользит руками по груди, талии, переходит на бедра — нежно, аккуратно, словно вспоминая. — Франциска, ты…ты идеальна. Ты и тогда была…но сейчас…кажется, еще лучше. — А как иначе? — шепчу я ей в ухо, — работа такая, чтобы всюду влезать, надо хорошо выглядеть. К тому же теперь у меня есть деньги, и я могу нанять себе злого тренера, который будет гонять меня и составлять гребаные индивидуальные программы.       Она усмехается, а я, решив, что слов слишком много, целую ее, стягивая с нее в процессе верхнюю прозрачную хламиду. Затем, искусав губы, разрываю поцелуй и плюхаюсь перед ней на пол, чтобы снять сапоги. Снимаю, в очередной раз поражаясь тому, какая у нее для ста семидесяти семи сантиметров роста маленькая ступня. Целую колено и снова встаю.       Меня колотит, возбуждение пульсирует упругими струями, но одновременно с этим я чувствую что-то похожее на страх. Отгоняя его и не давая себе ни секунды на размышления, быстро освобождаю ее от нижнего платья и остальных ненужных предметов одежды. Отступаю на шаг и смотрю. — Не надо на меня пялиться как на мраморную статую, — она все-таки решает смутиться. — А похоже. У Тициана там было что-то такое. — Скажи мне, как связаны между собой статуи и Тициан? — Никак. Не надо сейчас требовать от меня ясности мыслей.       Внезапно все напряжение уходит, и я истерически хихикаю, продолжая свой бесцеремонный осмотр. Она действительно статуя, стоящая на лучшем месте в экспозиции моей памяти. Статуя, оригинал которой почти и не изменился со временем — только линии груди и живота стали мягче, да пара-тройка дополнительных килограммов легла на фигуру.       Анне вскоре это надоедает, и она ловко тянет меня вниз, сажая верхом на свои бедра. Расстегивает ремешки туфель, и бросает тяжелые копыта куда-то в сторону. Я, пользуясь свободой от каблуков и платформы, быстро обхватываю ее ногами за талию. — Хватит заморачиваться по поводу возраста, — шепчу я, — ты потрясающе выглядишь. — Знаешь, это наверно из-за тебя. — Что? — я отстраняюсь и обалдело смотрю на нее, пытаясь увидеть смешинки в глубине глаз. Но она серьезна. — Знание того, что ты не так далеко и может быть, меня еще помнишь, не позволяет мне стареть, — она медленно расстегивает крючки у меня на спине. — Никаких может быть, — я срываю мешающуюся вещь и откидываю женщину на спину, вбивая в покрывало кровати.       Страх окончательно исчезает, и я наконец перестаю думать и анализировать и просто отдаюсь в плен ощущений, скользя губами по гладкой коже. Истерзать губы, оставить на шее парочку расцветающих алым пятен, прикусить розовый сосок на маленькой упругой груди, ткнуться лбом в живот, как тыкаются в теплый коровий бок еще не научившиеся ровно ходить телята.       Она глухо простанывает, почувствовав мои похотливые губы на внутренней стороне бедра, и этот короткий звук окончательно лишает меня неустойчивой опоры, и я срываюсь, и непонятно, куда — вверх или вниз — понятно лишь то, что там ярко сияет золотой свет горячего солнца.       На самом деле, ощущения не сохраняются в памяти — сохраняется лишь их словесное описание. Можно сколько угодно говорить — я помню вкус, помню запах, но можно помнить только то, как ты их воспринимал, и чем это для тебя было.       И сейчас я вновь погружалась в это буйство ощущений, испытывая их как никогда остро и ясно. Я же все-таки успела забыть, как пахнет ее кожа — парное молоко и темные малиново-бордовые пионы, успела забыть ее божественную гладкость и мягкость — что-то видимо генетическое, от спокойных, любящих землю и солнце фламандок, успела забыть, как двигаются внутри меня ее гибкие мягкие пальцы и как влажен и осторожен язык. Забыть ее смущенную секундную задержку, когда я хрипло прошу раздвинуть ноги пошире. Забыть, каково это — слизывать молоко, текущее по ее бедрам.       Мы бились в экстатических конвульсиях, кажется, я кричала, кажется, она тоже. Кричала и пыталась запомнить.       …       Через какой-то совершенно не поддающийся исчислению промежуток времени я нашариваю на прикроватном столике свою сумочку, достаю смартфон и врубаю его, чтобы посмотреть, сколько времени в мире, в котором оно все-таки исчисляется.       Три ночи.       Час волка.       На самом деле, не так много времени прошло с нашей встречи — часов, может быть, пять. Да, немного, но в другой системе координат.       В нашей с ней — было много.       Я соскальзываю с узкой для двоих кровати и разбираю валяющиеся по углам вещи — быстро надеваю свое белье, откладываю платье, а оставшийся черный ком бросаю ей. — Опять уходишь? — совершенно спокойно спрашивает она. — Не хочу встретить здесь серый рассвет. А в конце июня он наступает очень рано. В нашем с тобой положении отвратительная идея. — Знаю, — она тяжело вздыхает и начинает одеваться. — У меня такое чувство, будто и не было этих десяти лет, — я сажусь прямо на пол, прислонясь спиной к стене и вытянув ноги. — У меня тоже. Хотя стоит немного углубиться в это чувство, как доходит, что они все-таки были. — Люблю, — срывается с языка, и я безжалостно стукаюсь головой о стену. — Знаю. И я. — И я знаю. Спасибо, Ань, за то, что ты есть. — Пожалуйста.       Одевшись и попытавшись привести себя в порядок, мы еще минут пять целовались у закрытой двери и только потом спустились вниз. Я отдаю ключ Саиду, накинув еще чаевых — денег мне не жалко. Он как будто в упор не видит Анну, да и на меня смотрит как на пустое место, но я не обижаюсь — это профессиональное, и этот араб не раз еще мне поможет. Впрочем, я надеюсь, что в таких вопросах его помощь мне все же больше не понадобится.       Это было слишком прекрасно, чтобы стать системой. — Ты домой? — ветер перебирает ее волосы, и я против воли вспоминаю их мягкость. — А куда еще. — И я. — Вызови такси. — Нет, давай я тебя провожу. — Я маленькая что ли? — скорее по привычке взбрыкиваю я. — Ты слишком порочно сейчас выглядишь, чтобы гулять в одиночку, — хмыкает она.       Я ее не переубеждаю.       До моего дома не так далеко — и ночь, с обреченным вздохом уступающая лавровый венок утру, словно подгоняет нас. Мне не больно — только немного тоскливо. — И что теперь? — наконец нарушаю молчание я. — Не знаю. Давай расценим это как необходимый глоток воздуха. — Черт, ты не представляешь, как бы мне хотелось сейчас пойти с тобой. — Почему же, представляю. Но ты сама не так давно говорила, что это плохая идея. — А она и есть плохая. Я просто слишком разумна, чтобы идти на поводу у таких идей. Или, может быть, слишком труслива. — Милая, — она останавливается и пристально смотрит мне в глаза, — пообещай, что не будешь так пропадать. Я не говорю сейчас про встречи — думаю, сегодня больше не повторится. Но пиши хотя бы. Разговаривай со мной по телефону, хотя бы иногда. Не делай вид, будто меня нет, и никогда не было. — Хорошо, — согласие дается мне с удивительной легкостью, и я думаю это потому, что оно искренне, — обещаю. А ты можешь книгу написать. — Книгу? — она поднимает брови. — Ну, если хочешь. Вариацию нашей истории. Это же интересно, Ань. А я, если что, всегда помогу с продвижением. — Я подумаю, — улыбается она. — Не давай пропадать своему таланту.       Мы проходим еще пару кварталов под стремительно светлеющим небом, и метров за двести до моего дома я хватаю ее за руку. — Все. Дальше я пойду одна. — Господи, Франциска… — Только не в губы. Люди запоминают.       Она осторожно целует меня в щеку и сжимает плечо. — Я позвоню, — улыбаюсь я, — а если совсем оборзею и этого не сделаю, ты знаешь, где я работаю. — Я не буду больше приходить без приглашения. — Спасибо. Пока.       Я поворачиваюсь и быстро ухожу, спиной чувствуя ее прожигающий взгляд.       Но не оборачиваюсь.       Захожу домой, закрываю дверь, сбрасываю туфли, прохожу в спальню и обессиленно валюсь на кровать.       Подумаю завтра, и все такое.       Не буду переодеваться, принимать душ — усну прямо так, чтобы, когда проснусь ближе к полудню, найти ее запах и вкус в локтевых сгибах, на волосах, на кончике языка.       Потому что вряд ли это повторится.       Слишком сильно.       В одном я не сомневаюсь — теперь не пропаду. Это нужно нам обеим.       Черт, номер телефона забыла взять… Впрочем, разве это проблема?       Воспоминание о номере ощутимо колет куда-то в грудь, и я достаю смартфон.       В Праге столько же, сколько и у нас — раннее утро, но он не обидится, если я его разбужу. — Алекс? — я расплываюсь в широкой улыбке, услышав родной голос, — Привет. Я дома.