Swansong of the Phoenix

      Огромный лес. Осенний лес. Остывший рыжий лес, в котором - в самой глубине его - уже притаился бледный призрак надвигающейся зимы, разбросав по горящим предсмертным лихорадочным румянцем листьям безмолвных деревьев бисной бисер инея. Перед неотвратимой эрой холода и аскетически-безжизненного монохромия голых стволов, ветвей и снега лес упрямо цвёл, но не цветами, а последними, воспламенёнными яростью красно-рыжими соками в заиндевевших венах, словно бы ржавым пламенем умирающей листвы стараясь отогреться, прогнать ненавистного зимнего вестника. Ведь лес был стар, как мир, и чересчур хорошо знал, что зима, которая каждый год уходит и возвращается, посылая сперва своего робкого прозрачного гонца с предвестием её, сама налетает как леденящий шквал, как аттилово воинство, сметая на своём пути всё, что только не сможет противостоять и устоять.       Он приходил в этот лес, когда ему было слишком смешно, чтобы расхохотаться среди многих, и когда ему было слишком больно, чтобы показать это даже одному. Лес любил его, ведь от него, от его негасимой сути всегда исходило живительное тепло, и поэтому в его посещения древняя роща отводила от своего гостя голодное любопытство медведей, волков и росомах. Он тоже любил старый лес, зная, что в его чертогах он никогда не будет напуган, растерзан или же обманут таинственной чащобой, заплутав в её глуши. И особенно он любил приходить в этот лес по осени, когда деревья багровели судорожным заревом протеста надвигающейся стуже.       Обутый в лёгкие коричневые сапоги, туго обвязанные в голенищах сургучного цвета атласными лентами, в черных кожаных штанах, на которых было нашито пухлыми чешуями множество маленьких карманчиков для различных полезных мелочей и в подпоясанную ярко-алым, богато вышитым шёлковым кушаком куртку с подбитым гладким мехом черной нерпы островерхим капюшоном, обычно откинутым на спину, вечный гость леса, по привычке приплясывая на всех бугорках тропинки, шёл, тиская в руках белую, отполированную до влажного блеска костяную флейту, на одном из концов которой красовалась его руна. Он шёл к ручью, где обычно садился на высокую кочку посреди быстрого змеистого течения живого серебра воды, виртуозно и грациозно перемахнув через льдистый поток, её окружавший, и, усевшись поудобнее, сначала завтракал, достав из своего заплечного мешка белый сыр, наливные груши и заткнутый пробкой кувшинчик вина. Он ел, таращась по сторонам своими большими умными глазами, какие бывают у совсем маленьких младенцев и старых собак, и пробивающееся сквозь калейдоскоп древесных крон солнце превращало длинные и лёгкие медные волосы гостя леса в жидкий, струящийся по его спине костёр.       Окончив трапезу, он наклонялся и мыл руки в стеклянно-чистой воде ручья, чтобы не замарать инструмент, вырезанный им некогда из своей собственной же ноги, которую отняли у него в одной из перебранок – а то было столько людских жизней назад, что нога успела отрасти заново, а вот звук свирели как был, так и остался чистым и звонким, как в первые годы, пока он был одноног. Высокий и крепкий племянник таскал его тогда в их странствиях на своей необъятно-широкой спине, в большом мешке, и снаружи торчал только осиновый костыль одноногого дядюшки – и, вместе с ним, деревянный протез культи, связанные друг с другом красной бечёвкой и подвешенные на большой и острый крючок. Племянник был не глуп и видел, что взбираться в гору его спутнику в его положении не самая большая радость. То было давно. Скрестив ноги – ныне обе, – он, протерев флейту концом кушака и выждав минуту, прикладывал дудочку к тонким тёмно-оранжевым губам, и музыка, светлая, как блики солнца на белом пологе брачного алькова, текучая, как расплавленное золото и горячая, как пляшущие в камине язычки живого пламени полнила собой лес, наливая зарубцованные первыми заморозками веточки и жилы огненным мерцанием и кровотоком тепла, ложась искристой позолотой на обмётанные первым колким льдом глазницы блёстких лесных луж, вдыхая жизнь и истинный огонь в пронизанную предзимней агонией реликтовую чащу.       Остановившись за стволом большого дуба, раскинувшего свои лапы над ручьём, племянник лесного менестреля, сложив с себя тяжёлые булаву и молот, молча слушал затейливые переливы мелодии, которая, казалось, могла литься и литься, как из рога изобилия, не иссякая, завораживая и вовлекая в незримое полымя, просачивающее свой жар прямо в сердце слушателя. Но сегодня костяная песнь о вечном тепле солнца, в котором резвились искры камелька, звучала особенно громко, звонко и весело, ведь то была последняя песнь, Песнь Феникса перед самосожжением. Бородатый племянник безбородого флейтиста знал это, и музыка не шла в его сжавшееся тяжело и горько сердце.       Они осудили его за его неосторожные, порой жестокие, но каждый раз незабываемые шалости на участь, страшнее, позорнее которой не видывал ни свет, ни прежние боги, от которых остались лишь гранитные идолища. Побратим его не стал на его защиту, когда остальные подняли гвалт, что пора сделать что-то раз и навсегда. Было решено приковать его в заснеженных скалах по примеру олимпийца Прометея из балканских сказок, но не орла обязать клевать ему ливер из живого чрева, а гадюку пить его мозг через затылок, разжижая его своим ядом, чтобы по капле из его глаз уходил огонь, способный согреть тысячи мертвых лесов и тысячи остывших, затянутых льдом сердец. Племянник смолчал на совете, но по взгляду, который на него положил осуждённый, было ясно, что он – единственная его надежда. «Ты выполнишь то, что тебе скажет отец, – сказали светлые глаза с маленькими, как гречневые зёрнышки, чёрными зрачками. – И выполнишь то, чего хочу я». И отверженный мягко улыбнулся похолодевшему сыну своего побратима. Тот отвернулся и внезапно понял, что зима в этом году для него уже наступила, наступила внутри него, и этот лёд в груди не покинет его ещё долгие и долгие десятилетия.       Окончив играть, он опускает флейту, закрыв веками выпуклые глаза, даже на тонких веках которых багрянеют точки веснушек. Тепло, которым наполнила его песнь медно-алый предзимний Парфенон, останется здесь надолго. Мимолётная гримаса насмешливой грусти искажает тонкие черты лисьего проницательного лица, осунувшегося за последние десять дней, покуда тянулся суд, в процессе которого решалась раз и навсегда его судьба. Он смеётся, скалясь без улыбки в привычной, слегка усталой гримасе, расчертившей ровными концентрическими морщинками впалые щёки на комической античной маске. Может быть, у них с Прометеем больше общего, чем могло показаться на первый взгляд. Он попросил племянника, которому совет под эгидой побратима доверил отвести преступника в Стальные Скалы и приковать его там, дать ему ещё одну осеннюю песнь а потом… А потом племянник пообещал ему именно то, что он сам собирался ему предложить. Племянник дал дяде слово убить его в лесу Осенних Песен, избавляя от унизительной, мучительной, постыдной доли, но при этом раз и навсегда избавив других от его присутствия в этом мире. И он выполнит то, что обещал, сделает то, что обязался сделать, думает легконогий полубог с флейтой из своей тонкой ноги, которой он выкупил некогда жизнь своего племянника. И племянник вернёт ему должок, выкупив в ответ у них его жизнь, думает он, соскакивая с обмываемой ручьём кочки на берег, с оскалом шагая навстречу вышедшему из-за дуба с пустым лицом высокому бородатому богу. И этот оскал на тонких медовых губах впервые и отныне навсегда – у л ы б к а.