Жар

Он помнит: пестреющие поля подсолнухов, их длинные стебли и круглые черно-желтые головы, тянущиеся к солнцу. Они такие же: юные и обожженные, с облезлыми носами и широкими улыбками. Руки, направленные к небу. Молодые тела, спрятанные в длинных зеленых прутьях подсолнуха. Теперь это его самый нелюбимый цветок. Помнит три раза проклятый сарай с хилой дырявой крышкой и сырыми от старости деревянными стенами. Помнит в его углах разбросанные стога сухого сена. Помнит жар. Спертый дымом воздух. Сводящий челюсть животный страх смерти. Помнит алое платье, объятое таким же алым огнем. Тогда был последний раз, когда он видел ее лицо и таким запомнил его навсегда (он уверен): слишком грустный взгляд и слишком счастливая улыбка. Рубен знает - даже если каким-то чудом из памяти выветрятся ее черты лица, характера, он всегда будет помнить красное платье, глаза и рот, растянутый в улыбке. Можно долго вспоминать адскую боль от ожогов, как врач, имя которого он давным давно позабыл, вычищал ему легкие от копоти. Но все это - лишь то, что осталось от того дня. Того дня, когда его верным спутником на долгое время стала лишь ненависть. Ненависть возрастала и тогда, в том темном отступном подвале. Он пах сыростью и мхом, звенел в ушах своей тишиной. От его вечной молчаливости у Рубена начались галлюцинации и мерзкие сны-кошмары. Сначала это были нескончаемые поля чертовых подсолнухов. Этот сон преследовал его очень долго и от злости ему оставалось лишь рвать на кусочки стебли и сами ненавистные цветы. Тогда он увидел, что почва, на которой они прорастали была обуглена и обсыпана пеплом. Кое-где дотлевали рыжие искорки древесного угля, которые он все пытался затоптать, но в бестолку. Потом была она: темные локоны на бело-лунной коже, ее красное бархатное платье, немного размазанная на губах помада ягодного цвета, едва-едва заметные веснушки на щеках и носу - привычное, любимое, родное. Рубен даже чувствовал прохладу ее рук на своем лице, но тут же жар. Жар. Лаура уже не так прекрасна, лицо ее искажено болью и огнем. Руки - уже не тонкие и изящные, в множестве красных язв с прожженными краями отслаивающийся кожи, суставы и связки наружу в местах, где она сгорела напрочь. Ее веки чернеют, а затем рассыпаются в пепел, выставляя округлое глазное яблоко с суженной серо-голубой радужкой и зрачком. Корень ока, нитивидными связками соединенный с мозгом, опален и болезненен. Кожа девушки отслаивается по периметру всего тела, словно капли воска стекают по разгоряченной свече. Тогда он просыпался в холодном поту и боялся открывать глаза, жмурился и упирался лбом в стенку, лишь бы не показалось, лишь бы не привиделось лишний раз, что она там, сидит где-то под лестницей наверх в своем том же любимом платье. С теми же трогательно тонкими щиколотками, едва видневшиеся под длинным подолом. С венком из чертовых, блять, подсолнухов в волосах. Она еще не раз пыталась ему что-то сказать голосом, горче любого гудрона, но все ее фразы искажались слухом ушей, зажатых ладонями. "Лишь бы ты замолчала, лишь бы ты ушла, господи, лишь бы ты ушла" - повторял тогда про себя Рубен, а мысли его лопались пленками ожогов, голова гудела от напряжения, а перед крепко зажмуренными глазами появлялись белые и темные пятна, образуя полное непроницаемое полотно из одного цвета: то все ослепляюще бело, то ослепляюще черно. - Рубен... Рубен, - голос дрожал, будто от подступающих к горлу слез, а у парня тогда все сердце кромсалось осколками железа. Мысли о том, что это не мираж, что вот она - самая теплая, самая дорогая - сидит перед ним и плачет от того, что любимый братец не может ей поверить. Все это - настолько болезненное, что затмевало все здравые мысли. Тогда он только и мог шептать истерически, повторяя одно и то же слово: - Прости, прости, прости, - словно это могло что-то исправить. А в голове лишь: " боже, воткни мне нож в спину, раскромсай меня на сотню кусочков, повесь меня на этой поганой лестнице, пожалуйста, пусть это будет не просто так, пожалуйста, пусть ты будешь убийцей". А она назло только и поет свои сладкие песни. Иногда встает и подходит к нему, гладит по дрожащим плечам призрачной ладонью. Рубен чувствовал эти прикосновения, как ледяной сквозняк по коже и уже не мог просить ее уйти даже в мыслях. - Убери эти руки, пожалуйста, - невесомо проводит размазанными восприятием кончиками пальцев по кистям, которые зажали бедные раскрасневшиеся уши. Голос ее становится все крепче и увереннее, его сложно не услышать даже так. Но Рубену было страшно, по-настоящему страшно. Что бы та не говорила, он бы не смог хотя бы не пытаться не слышать ее. Глаза изредка приоткрывались - круговая мышца не справлялась с излишним напряжением. И тогда он видел только венок: сначала яркий, словно выкрашенный гуашью из детских упаковок, а затем, с каждым разом все более гнилой, пораженный цветочной болезнью. Он не выдерживает и распахивает глаза. Ее взгляд матерински-нежный, глядящий измученно из под тени ресниц. Внутренняя сторона нижнего века обрамлена прозрачным бисером сдерживаемых слез. Брови - полумесяцы сводятся к морщинке на переносице, судорожно дрожат, словно скованные спазмом. Ее челюсть стиснута от обиды, и Рубен почти слышит, как ее зубы скрипят друг об друга отвратительным скрежетом. - Почему ты мне... не веришь? - голос ее дрожит, глотка неровно шевелится под тонким слоем кожи. Тут же он взмахивает головой, будто отгоняя от себя назойливую муху: - Почему? Какой ты упрямый! Черт! - от злости она замахивается рукой на воздух и непроизвольно топает каблучком туфель. Но тут же осознав, как глупо и по-детски выглядит, грозно цокнула и побежала в слезах к выходу, звонко отстукивая подошвой по каменным ступенькам. Железный люк громко захлопнулся за ее фигурой. Рубен кинулся было за Лаурой, но выход наверх был уже закрыт. Несколько глухих ударов кулаков о металлическую пластину: - Лаура? Лаура! Я тебе верю! Верю! Вернись, пожалуйста! Остановился он только тогда, когда горло окончательно пересохло, а костяшки на руках предательски заныли, источая из своих язв что-то теплое и вязкое. Переубеждать себя не хотелось. И даже во снах руки не подымались на подсолнухи. На чертовы, блять, подсолнухи. Лаура... ну конечно, ты не умерла.