Бирюза её глаз

Её я почти и не помню. Воспоминания — вещь не надёжная и со временем стирается, как подошва любой обуви. Вот так ходишь, ходишь, навёрстывая и открывая сотни миль, а потом снимаешь их и выбрасываешь, ведь твои ботинки уже никуда не годятся. С памятью та же штука — каждый однажды просыпается с осознанием, что забыл почти всю свою жизнь. Однако её образ сохранился частично, остаточным дуновением прошедшего шторма. Пожалуй, это всё потому, что она была несколько необыкновенней остальных. То есть, ничем особенным она не выделялась, но уходя, оставляла неизгладимое послевкусие впечатления. Я уже не вспомню ни её роста, ни манеры говорить, ни в что она любила одеваться, но я до сих пор иногда вспоминаю её голубые глаза. Впрочем, нет, её взгляд определённо был бирюзовым. И когда она смотрела на тебя своими большими и чистыми бирюзовыми глазами, казалось, она вот-вот заплачет. Не важно, смеялась она в тот момент или злилась, читала на память стихи или выбирала мороженное — в её глазах всегда мелькали серебристые слезы. Хотя на самом деле, плакала она очень редко. Если честно, то я уже не помню, как мы познакомились, кажется, состояли в одном клубе или случайно сели рядом во время киносеанса? С годами людей и встреч становиться слишком много и порой события путаются между собой, как лежащие в сумке наушники — один черт разберёт, как им это удаётся. Но я точно помню, как с ней расстался. Это было пятое марта две тысячи седьмого года. В последствии этот год станет для всех памятным, но тогда, проживая эти дни, просыпаясь тем хмурым утром, для нас и, в частности, для меня — это был самый обычный понедельник. После работы, как и планировал, я заехал к ней в больницу, где она отбывала свои последние часы. В то время нас нельзя уже было назвать просто знакомыми, мы уже не были друзьями. Пожалуй, мы стали коллегами по жизни - теми, кого связывало слишком многое, чтобы оставаться вместе. А может быть, у нас вообще не было к тому моменту ничего общего - по правде говоря, я до сих пор этого не понял. Как бы то ни было, а поднимаясь по знакомой лестнице, угнетающе выбеленной, я уже точно знал, что это наша последняя встреча. Этому не предшествовали ни ссоры, ни грустные разговоры. Просто мы оба одновременно поняли, что это конец. А может, она поняла это гораздо раньше меня — таким уж она была человеком — с ней ни в чем нельзя было быть уверенным. Тем не менее, в послеобеденное время пятого марта я не спеша поднимался по совершенно пустой лестнице и думал, что сегодня в последний раз увижу её невероятные бирюзовые глаза. Вернее, я из-за всех сил старался думать о чем-нибудь другом, но в итоге мысленно всё равно возвращался к ней. Сказать, что я её любил - нельзя. Меня очаровывала её стать, покоряли речи, пленил голос, а глаза - всего лишь восхищали. Я смотрел на них, как на произведение искусства, созданное рукой небесного художника. Как-то я даже задумался, какими красками тот пользовался, рисуя их? Использовал ли синь предутренних небес, разбавленную звёздным светом? Или брал каплю с морских глубин и разбавлял ей стёртые в порошок жемчуга и раковины? А может, он ухватывал нечто более летучие, что-то эфемерное, как чувства? Это могло бы объяснить слезы, которые всегда мерещились, но почти никогда не выступали в её сухих бирюзовых глазах. В моем представлении некое существо, столь прекрасное само по себе, что его свет ослеплял меня, летал над уснувшим городом, в моем воображении это всегда был старый Лондон с зажжёнными фонарями и плотным полотном тумана, и трепетно, точно вечернюю росу, собирал грусть с уставших век. Едва ощутимым касанием он дотрагивался до лиц спящих и исчезал, не оставляя ничего, кроме ночного покоя. Затем, когда палитра чувств была полна, он полетел в сторону заката и так быстро, что свист ветра напоминал выпущенную из лука стрелу. Мимо него проносились деревья, люди, звери, дома и мостовые, фонари и машины, словом — всё, что только можно увидеть в земле обетованной. Он двигался так стремительно и неуловимо, что даже звезды были удивлены. В конце концов он достиг своей цели — в тот момент мы оказались в Барселоне, городе, известным тем, что он никогда не спит. И это казалось правдой — мы прибыли рано утром, когда в других местах улицы только оживают, здесь же они кипели, как в разгар рабочего дня. Все куда-то спешили, бежали, стремились с ужасно серьёзными выражениями на лицах. И тогда он, автор невероятной бирюзы её глаз, забрал у них сущую мелочь — всего один день беззаботности. Этот. Но они и не заметили — слишком увлечённые своим бесконечным движением. Затем наступил полдень и начался сильный ливень, что, впрочем, нисколько не убавило количества прохожих на улицах. И вдруг среди мрачных своей серостью туч выглянуло солнце и ненадолго, всего на пару минут небо рассекла огромная величественная радуга. Но люди и этого не заметили — они были слишком заняты. И тут он, о, художник, не понятая его душа творца, совершил немыслимое — он похитил целую полосу цвета, он забрал голубой. Затем солнце скрылось, облака сошлись, как раньше и всё закончилось. Потрясённый его поведением я тотчас же вынырнул из своего воображения так и не узнав, чем же всё завершилось. Честно говоря, я больше и не стремился это увидеть. Постучавшись, я тихо зашёл в палату. Она была одна и ссутулившись, сидела на своей кровати, глядя в окно. Погода стояла прекрасная, чем несказанно приподнимала дух. Услышав шорохи моего присутствия, она обернулась и, кажется, нежно мне улыбнулась. Не могу ручаться за точность и достоверность описываемого, ведь происходило это всё очень давно, да и в тот момент я вновь засмотрелся на её бирюзу. Поздоровавшись, я принялся доставать из сумки захваченные с собой гостинцы - два апельсина, пару яблок, шоколадку и книгу. Хоть я и знал, что это наша последняя встреча, трогательного прощания мне совсем не хотелось. Она, казалось, разделяла мои взгляды и даже прощаясь, тихо прошептала: "до встречи". Но об этом позже, а тогда я достал книжку и протянул ей. В экземпляре, напечатанном и собранном по моей просьбе, под одной обложкой ютились два различных произведения: "Чайка по имени Джонатан Ливингстон" Ричарда Баха и "Братья Львиное сердце" Астрид Линдгрен. Эти две книги я сам прочитал лишь однажды в далёком детстве и их сюжеты выветрились из моей головы так же, как и семьдесят процентов всей жизни. Однако есть такие истории, которые даже позабыв что в них рассказывалось, ты всегда помнишь. Они оставляют особое неизгладимое ничем впечатление, собственно, как и её глаза. Наверное, именно из-за этой схожести я и выбрал их в качестве своего прощального подарка — если она не читала, то обязательно должна узнать о существовании книг, похожих на неё, а если читала — то пусть вспоминая, где-то на краю сознания у неё всплывает мой образ. Даже без имени, внешности, голоса и лица - просто какие-то остаточные воспоминания, я буду доволен. За время моего визита мы перекинулись от силы несколькими словами. В основном, мы молча смотрели на небо, спрятанное от нас за стеклянным заслоном. На деле — это было обычное окно, но нам обоим нравилось представлять себя в снежном шаре, неподвижно стоящем на полке над камином в каком-нибудь домике среди гор Норвегии. И там, за непробиваемым куполом был целый мир — начиная от неба и заканчивая звёздами в отражении озёр, но мы трусливо прятались в своём маленьком новогоднем сувенире и были невероятно счастливы. Она — чувствовала себя под защитой, я — наслаждался последними мгновениями беззаботного существования, ведь задолго до того дня решил окончательно и бесповоротно покинуть наш уютный, но скромный и застывший мирок. Мне хотелось большего. На прощание, я крепко её обнял и в самый последний раз заглянул в бирюзовые глаза, на которых вдруг засеребрились настоящие слезы. Но она улыбалась. Схватив и притянув меня за шею, она ровным голосом сказала то самое "до встречи" и замолчала, чтобы не дать словам задрожать. Я же не мог оторваться от её глаз. В тот момент осознание, что я вижу их действительно в миг прощания давалось мне особенно тяжело, но вместе с тем я ощущал, что всё происходящее — правильно. Может не для неё, но по законам моего мира всё следует заранее продуманному сюжету, всё канонно. Отводя взгляд и цепляясь напоследок за её печальную улыбку, я попрощался и быстро вышел из палаты, раскрашенной в белый цвет. Цвет прощания и смерти. Больше мы в самом деле ни разу не увиделись. Из больницы её выписали на следующий день и когда она выходила за её гостеприимные двери, я садился в свой отбывающий поезд. Я уехал и затем многие годы не возвращался в тот город, страшась воспоминаний. И только потеряв их, я вдруг понял, что на миг столкнуться с её призраком было бы совсем не дурно. Но затем бирюзовые глаза встречались мне только во снах.